Всеволод Гаршин

                (1855 –1888)

ШТРИХИ БИОГРАФИИ

      Гаршин Всеволод Михайлович -  писатель и поэт, один из наиболее выдающихся  представителей литературного поколения семидесятых годов  девятнадцатого  века. Родился 2 февраля 1855 г. в Бахмутском уезде, в старой дворянской семье. Детство его было небогато отрадными впечатлениями; в его восприимчивой душе, на почве наследственности, очень рано стал развиваться безнадежно-мрачный взгляд на жизнь. Немало этому содействовало и необыкновенно раннее умственное развитие. Семи лет он прочел "Собор Парижской Богоматери" Виктора Гюго и, перечитав его 20 лет спустя, не нашел в нем ничего для себя ново-го. 8 и 9 лет он зачитывался "Современником". В 1864 г. Гаршин поступил в 7 петербургскую гимназию (теперь первое реальное училище) и по окончании в ней курса, в 1874 г., поступил в горный институт.
    В 1876 г. он совсем уже собрался отправиться добровольцем в Сербию, но его не пустили, потому что он был призывного возраста. 12 апреля 1877 г. Гаршин вместе с товарищем готовился к экзамену по химии, когда принесли манифест о войне. В ту же минуту записки были брошены, Гаршин побежал в институт подавать просьбу об увольнении, а через несколько недель он уже был в Кишиневе вольноопределяющимся Болховского полка. В сражении 11 августа под Аясларом, как гласила официальная реляция, "рядовой из вольноопределяющихся  В. Гаршин примером личной храбрости увлек вперед товарищей в атаку, во время чего и ранен в ногу". Рана была неопасная, но в дальнейших военных действиях Гаршин уже участия не принимал.
       Произведенный в офицеры, он вскоре вышел в отставку, с полгода пробыл вольнослушателем филологического факультета Петербургского университета, а затем всецело отдался литературной деятельности, которую, незадолго до того, начал с блестящим успехом. Еще до ранения он написал  рассказ о военных действиях  "Четыре дня", напечатанный в октябрьской книжке "Отечественных Записок" 1877 г. и сразу об-ративший на себя всеобщее внимание.  Последовавшие за "Четырьмя днями" небольшие рассказы: "Проис-шествие", ""Трус"", "Встреча", "Художники"  укрепили известность молодого писателя и сулили ему  большую  будущность. Душа его, однако, все более и более омрачалась, и в начале 1880 г. появились серьезные признаки психического расстройства, которому он подвергался еще до окончания гимназического курса.  В первое время расстройство  было не очень заметно  и  трудно было определить, где кончается высокий строй души, и где начинается безумие. Так, тотчас после назначения графа Лорис - Меликова начальником верховной распорядительной комиссии, Гаршин отправился к нему поздно вечером и не без труда добился свидания с ним. Во время разговора, продолжавшегося более часа, Гаршин делал весьма опасные признания и давал весьма смелые советы всех помиловать и простить. Лорис - Меликов отнесся к нему чрезвычайно ласково. С такими же проектами всепрощения Гаршин поехал в Москву к обер - полицеймейстеру Козлову, затем отправился в Тулу и пешком пошел в Ясную Поляну к Льву Толстому, с которым провел целую ночь в восторженных мечтаниях о том, как устроить счастье всего человечества. Но затем душевное его расстройство приняло такие формы, что родным пришлось поместить его в харьковскую психиатрическую клинику. Пробыв в ней некоторое время, Гаршин поехал в херсонскую деревню дяди по матери, оставался там до 1882 года, и, совершенно выздоровев, в конце 1882 г. приехал в Петербург. Чтобы иметь определенный нелитературный заработок, он поступил в контору Аноловской бумажной фабрики, а затем получил место в общем съезде русских железных дорог. Тогда же он женился и чувствовал себя вообще хорошо, хотя по временам у него и бывали периоды глубокой, беспричинной тоски.

                ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ

В начале 1887 г. показались угрожающие симптомы; болезнь развилась быстро.   «Он плакал, - по словам  В. А Фаусека, - жаловался на свои страдания и приходил всё в большее и большее отчаяние. По ночам его мучила бессонница, и засыпал он часто не раньше пяти часов утра; проснувшись, он не имел силы встать с постели и лежал иногда до трёх – четырёх часов дня. Никакого занятия он не мог переносить: его переплётный станок всю зиму простоял без употребления. Общество людей несколько развлекало его, но не надолго. Иногда, когда к нему собиралось вечером несколько друзей, и завязывался живой разговор о всяких вещах – о литературе, политике, о природе, он сначала вялый, молчаливый и грустный, постепенно оживлялся, голос его становился громче и сильнее, он стряхивал с себя тоску свою и делался  на некоторое время тем же умным и  живым собеседником, каким был обыкновенно. Но как только он оставался один, минутное искусственное оживление исчезало мгновенно, и душой его опять овладевал мрак отчаяния».
    Друзья его советовали ему уехать; но он ни за что не хотел, боялся безлюдья и зимней дурной погоды где-нибудь на юге, куда он бы мог  он  поехать. Н. А Ярошенко предлагала ему поехать в Кисловодск  и жить там у них на даче. Всеволоду Михайловичу стало хуже, он решил воспользоваться этим предложением и начал собираться в дорогу. Но после короткого перерыва болезнь  стала развиваться быстрыми темпами; он стал бояться за себя, поехал к доктору Фрею и советовался с ним. Доктор ещё надеялся на улучшение и уговаривал его немедленно уехать. У него стали, по-видимому, проскальзывать безумные идеи, так как в последние дни у него вырывались замечания и слова, непонятные для слушателей. Он чувствовал, вероятно,  приближение безумия, не выдержал страшного ожидания, и 19 – го марта, накануне назначенного отъезда, когда всё уже было готово и вещи уложены, после мучительной бессонной ночи в припадке безумной тоски, вышел он из своей квартиры, спустился этажом ниже и бросился с лестницы в пролёт. 
   Как пишут очевидцы, - «Его подняли разбитого, с поломанной ногой, и перенесли в квартиру. Те несколько часов, которые он оставался ещё в сознании, он глубоко страдал нравственно, не переставал упрекать себя за свой поступок; в близости конца он, кажется, был вполне уверен.  «Неужели? неужели?» сказал он, глядя на свои изувеченные ноги; были ли это радость, что прекратятся его страдания, или ужас при мысли, что всё кончено. Это оставалось непонятным. Доктору, который пообещал, что через месяц он встанет, он ответил усмешкой. Когда А.Я. Герд приехал к нему, он застал Гаршина лежащим на кровати и целующим руки жены. На вопрос, больно ли ему, страдает ли он,  он ответил : «Что значит эта боль  в сравнении с тем, что здесь! -  и указал на сердце. Когда физическое страдание усиливалось, Всеволод Михайлович говорил: «Так мне и нужно, так мне и нужно».
    Из маленькой квартиры в Поварском переулке, где было неудобно оставлять больного в тесноте помещении, и по недостатку воздуха он был перевезён  в лечебницу Красного Креста (на Бронницкой улице). Там он вскоре по прибытии впал в бессознательное состояние и уже не выходил из этого состояния до смерти. « Я увидел его, - рассказывал В. А.  Фаусек, - уже в больнице, в бессознательном состоянии. Около него нахо-дились  жена и  В. М. Латкин. Он казался спящим крепким и спокойным сном здорового, но очень утомлён-ного человека. Дыхание его было сильное и громкое. Он не шевелил ни рукой, ни ногой, и жена его ( бывшая при нём неотлучно) время от времени меняла положение его головы и тела, чтобы не отекали члены. К голове его прикладывали лёд. Красивый  южный тип его смуглого лица, его густые чёрные волосы как – то особенно резко выделялись на белизне подушки, белом одеяле и белом платке, прикрывавшем его голову. Выражение лица было спокойное и не выражало страдания».
    В четверг, 24 марта он тихо скончался. Похороны Всеволода Михайловича были назначены на субботу, 26 марта. Проходили они в торжественной обстановке. Собралось несколько тысяч человек, пожелавших проводить его   к месту последнего упокоения. На гроб было положено более 20 венков, из которых особенно выделялись венки  от высших заведений Петербурга, а также от разных женских «курсов»  высших, фельдшерских, акушерских. На могиле были произнесены обычные речи. Печать единодушно оплакала безвременную утрату лучшего из молодых писателей, а друзья не могли утешиться, потеряв в лице его человека, который своей цельностью и чистотой пробуждал в  них силы к самосовершенствованию.
   Память его в этом же году была увековечена двумя сборниками.  Один был издан друзьями Гаршина и назывался «Памяти Гаршина», другой  сборник  - «Красный цветок», был издан несколькими молодыми беллетристами, сверстниками Гаршина. Оба сборника разошлись в течение года.

МОГИЛА ГАРШИНА  на «Литераторских мостках» в  музее-некрополе Санкт-Петербурга.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

В чрезвычайно субъективном творчестве Гаршина с необыкновенной яркостью отразился тот глубокий душевный разлад, который составляет самую характерную черту литературного поколения 70-х годов и отличает его как от прямолинейного поколения 60-х годов, так и от поколения позднейшего, мало заботившегося об идеалах и руководящих принципах жизни. По основному складу своей души Гаршин был натура необыкновенно гуманная; первое же его художественное создание - "Четыре дня" - отразило именно эту сторону его духовного существа.
      Все, что писал Гаршин, было как бы отрывками из его собственного дневника; он не хотел пожертвовать в угоду чему бы то ни было ни одним чувством, которое свободно возникло в его душе. Рядом с всепроникающим чувством гуманности в творчестве Гаршина, как и в нем самом, жила и глубокая потребность в деятельной борьбе со злом. На этом фоне создался один из наиболее известных его рассказов: "Художники».  Но безнадежный меланхолик по всему складу своего духовного и физического существа, Гаршин не верил ни в торжество добра, ни в то, что победа над злом может доставить душевное равновесие, а тем более счастье. 
       Художественные силы Гаршина, его умение живописать ярко и выразительно, очень значительны. Немного он написал - около десятка небольших рассказов, но они дают ему место в ряду мастеров русской прозы. Лучшие его страницы в одно и то же время полны щемящей поэзии и такого глубокого реализма, что, например, в психиатрии "Красный Цветок" считается клинической картиной, до мельчайших подроб-ностей соответствующей действительности.

- : -

Нет, не дана мне власть над вами,
Вы звуки милые поэзии святой;
Не должен я несмелыми руками
Касаться лиры золой.

Но если сердце злобой разгорится,
И мстить захочет слабая рука –
Я не могу рассудку покориться,
Одолевает злобная тоска,

И я спешу в больных и буйных звуках
Всю желчь  души истерзанной излить,
Чтоб хоть на миг один забыть о муках,
И язвы сердца утолить.

Январь 1886 г.