***

                Крампниц
                Когда погребают эпоху,
 Надгробный псалом не звучит,
 Крапиве, чертополоху
 Украсить её предстоит.
                1                А. Ахматова
В предместье Потсдама стоит городок,
Я жил в нём три года, в солдатах.
Три года, пожалуй, немаленький срок –
В казармах житьё – не в палатах.
Живя в государстве, ты должен закон
Исполнить, пусть странным покажется он.

И я без претензий. Служилось легко
В войсках и достойных, и здравых.
Не думал о доме, что он далеко,
Не то, что служить на заставах.
Не так далеко от берлинской оси;
Случалось бывать и в самом Сан-Суси.

Цецилиенхоф – королевский дворец,
Довольно приличное место;
Там три мудреца собрались, наконец,
Чтоб вывести суть манифеста.
Они занялись перекройкой границ,
Свалив побеждённую мордою ниц.

Она поднялась и довольно легко,
Оставив полу от шинели;
На ней и служил я, стерев молоко
С губы, коротая недели.
Полу обозвали в Кремле – ГДР,
Расхожий приём на советский манер.

Я видел однажды берлинскую ось,
Ту стену, что Ульбрихт поставил.
Народу сказали: вы будете врозь
Жить ради придуманных правил.
Развенчана клика – народ виноват,
Как стрелочник Отто и битый солдат.

                2
Был ротным моим капитан Иванов,
Потом капитан Асадуллин,
И первый – участник берлинских боёв,
Второй не сгибался под пули.
И были те двое честны, как вода,
Я их не забуду уже никогда.

                - 1 - 
               
            С последним случилось, лет десять спустя,
Увидеться раз на вокзале,
Мне было за тридцать (уже не дитя),
В Казани, и мы не рыдали.
Он в штатском с улыбкой ко мне подошёл,
Был так же подтянут, как зрелый орёл.   

                Он вышел в отставку и взял пенсион,
Но где-то работал приватно...
Мы скоро расстались; я прыгнул в вагон,
Уехал в Самару, обратно.
Я жил там с семьёй и имел дочерей,
Гордясь нашей Волгой, каскадом морей.

Я ехал и думал – как время летит,
И сердце тревожно стучало.
Как прежде, дряхлея, генсек-сибарит
Не понял суть жизни нимало:
Как некогда Прагу генсек-Вельзевул,
Решился прибрать и исламский Кабул.

Я «пражской весной» был застигнут в ночи
И поднят тогда по тревоге;
И ротный достал от «ружейки» ключи;
Брусчатка стелилась под ноги.
Я втиснул в колонну и свой экипаж
И понял, что это не игры, не блажь.

Мы шли автострадой, ухоженный лес
Тянулся и слева, и справа;
Безудержность танков и бешеный стресс
Вошли в нас, как спирта отрава.
Дивизия вышла, чтоб точный удар
Не вызвал над ней смертоносный пожар.

Полки растворились в соседних лесах;
Вокруг европейское лето;
От щебета птиц улетучился страх;
Приятно дымит сигарета.
До завтрака всё объяснил замполит,
Что так де жестокая правда велит.

А к Праге летели другие войска,
От Вислы, Дуная и Тисы,
И маршала Гречко большая рука
Грозила им вслед из кулисы.
И мир содрогнулся, и скрипнула ось.
Не так безобиден наш русский авось.
               

                - 2 –
Мир понял давно, что глобальная ложь
Рождает всегда напряжённость.
И как бы наш Кремль ни казался хорош,
Культура – есть честь и законность.
А в нём схоронились за древней стеной
                Пройдохи в обнимку с самим сатаной.

                Вучетич, приславший в Нью-Йорк кузнеца
Не думал вводить в заблужденье
Сообщество наций. Задача творца –
Представить народам творенье.
Пророку Исайе* он верил вполне,
Но молот завис у ООН в вышине.

Мечи на орала не думал никто
Пустить в перековку вовеки. 
Три тысячи лет, как Исайя про то
Подсказывал нам, человеки.
И шесть миллиардов заблудших овец
Не в силах наставить Создатель-Отец.

Власть денег Исайя не ведал вполне,
Хотя воевали за злато,
Звенели мечи и в его стороне,
С приходом извне супостата.
Теперь всё оковано властью валют,
Все бросились в роскошь, порок и уют.

Но роскоши всем никогда не достичь,
Не хватит в планете ресурса.
И те, кто сумели купоны постричь,
Стоят у валютного курса.
Кто выбился рангом в союз сверхдержав,
Тот будет богат и, естественно, прав.
                3    
                Я ехал вдоль Волги и вновь вспоминал
Из службы армейской картины,
Как утром, с подъёма, бегом генерал
Преследовал ротные спины:
В спортивном костюме он делал забег.
Мы часто встречались и в ветер, и в снег.

Комдив был Героем Великой войны.
Стреляя из танковой пушки,
Смеясь, говорил, что ему лишь нужны
Водитель, снаряды и кружка
С глотком коньяка, и надёжный прицел.
Он быть победителем вечным хотел.
-----------------
* Древнееврейский пророк (9 в. до н. э.)
                - 3 -   
                Так, после войны наш Герой-капитан
Из дюжины всех академий,
Как славный танкист и войны ветеран,
Конечно же, выбрал по теме.
Он был кавалером геройской Звезды,
И так дослужился до высшей среды.
 
В техническом парке одной из частей,
За чёткой тропой часового,
Любил отдыхать он вдали от людей
На кромке пруда небольшого.
Там густо плескался откормленный карп,
Комдива впускал лейтенантик-начкар.

Вот так отдыхал наш батяня-комдив,
Блюдя боевую готовность,
Так жизнь генерала, как сказочный миф,
Для нашего – только условность.
Он тоже был сослан со мной за рубеж.
Из нас громоздили гигантскую флешь*.

Почти миллион под ружьём в Группе Войск,
И все для единственной цели,
Где каждый обязан зависеть от свойств
Возможной войны карусели.
Мы были патроны холодной войны,
Курки кем-то властным давно взведены.

В курилке трепались порой меж собой,
Что нам в разразившейся буче,
Предписано дать заградительный бой,
Кто первым умрёт, тот везучий;
И надо держаться пусть день или два,
Пока не поможет войсками Москва.

И вот репетиция «пражской весной».
Мы сделали гнусное дело:
«Венчали» Европу с самим сатаной,
Ах, как же она не хотела.
За тысячу лет неотвязный жених
Затискал невесту в объятьях своих.

Европу объял политический шок:
Приказ, поступивший из НАТО,
Пресёк все движения войск на восток,
Чтоб зря не дразнить супостата.
И Прага, как прежде, – сама не своя,
А древняя нация снова без «Я».
----------------
* (фр. fleche – стрела). Полевое укрепление в виде тупого угла (воен. истор.)
                - 4 -         
И Кремль окрылён: он опять победил,
Грозя мировым коммунизмом;
Курорты Судет для Европы закрыл,
Забыв про урон для туризма.
И так, впереди был исламский Кабул,
Он был для Кремля, как кишлак иль аул.

                4      
Укрывшись в лесу, мы считали – война
Уже началась, потому что
В политпропаганде накачка важна
Для страхов и прочего чувства.
От кухонь походных струился дымок,
Мы письма писали из нескольких строк.

Но, к счастью, отправить письмо не пришлось:
Частям приказали вернуться.
У русских по жизни расчёт на авось,
С мечтою – во всю развернуться.
Дивизия к ночи вернулась домой,
Был каждый измучен, в грязи, но живой.

Я вспомнил отца: так же дембельский год
Настал для него – сорок первый.
Он думал, что он за молдавский народ
Положит и душу, и нервы.
Он с дружбой пришёл перед тем в Кишинёв
И выучил местные несколько слов.

Но Гитлер болел за румынскую нефть,
Не верил в доверчивость «горца».
Синдром паранойи – дурная болесть,
Увы, не болезнь миротворца.
И вышла большая тогда чехарда,
И стал инвалидом отец навсегда.

Оставшись в живых, он отнёс к чудесам
Из страшного пекла спасенье,
Но вряд ли он славу воздал Небесам,
Он верил в простое везенье.
Но Небу, конечно же, с верху видней,
Кому и по сколько отпустится дней…

Вот так мы служили и нудный напряг
За нами ходил неотступно.
На главном посту позолоченный стяг
Алел, размалёванный крупно.
Я около года на этом посту
Боролся со сном и терпел маету.

                - 5 -

Глухой коридор. Знамя части в торце
И дверь в кабинет командира.
И только приблизится к ней офицер,
Уважь, часовой, честь мундира.
Рефлекс скажет: «смирно» - и жилы в струну,
И так два часа у устава в плену.

Напротив приёмной – «секретная часть»;
В приёмной – духи секретарши,
А в запахе самок великая власть,
Не то, что команды на марше.
Помощница шефа была хороша –
Увидев её, будто выпил «ерша».

Не видевший, скажет: солдату и тень
Блудницы – святая Мадонна.
Но я различаю – где древо, где пень,
И знаю – где центнер, где тонна.
Была молодая, как праздничный день,
А я лишь солдат – АКМ на ремень.

И имя Светлана, лицо, как луна,
Прекрасные формы, а ножки!..
Но главное: очи – большие, без дна,
А руки – холёные кошки.
При виде её замирал батальон,
Хотя это чудо не носит погон.

К восьми ежедневно вся часть на плацу;
Поротно с начальником штаба
Мы ждём командира, но видим красу:
Проходит роскошная баба.
У женщин харизма настолько сильна,
Что с властью комдива сравнима она.

А следом за нею идёт командир,
Начштаба командует: «Смирно,
Равненье налево!» и весь «монастырь»
Поднял подбородки картинно.
Смешинка в глазах командира видна:
Он знал, что шеренги пьяны без вина.

А наш командир не аншеф-генерал,
Простой выпускник академий,
Не помню, чтоб он на кого заорал,
Был краток, учтив и по теме
Всегда говорил и приветствовал строй,
И было понятно – мужик с головой.

               
                - 6 -   
И сам Кошевой* (говорили о нём)
С ним был панибратски при встрече.
Он выбрал его среди многих имён
И стиснул майорские плечи:
«Вот годик-другой и дивизию дам,
Пока ж отправляйся в разведку, в Потсдам».

И вот разведбатом командует он.
С приятной тревогой для строя,
Он чванства армейского напрочь лишён,
Но с мощной харизмой героя.
Такие комбаты довольно редки,
Каким доверяют в генштабе полки.
                5 
О, юный солдат, бестолков, как дитя,
А тут ещё лгут, что хотите.
Гораздо позднее (лет тридцать спустя)
Открылась банальность событий,
Уже со страниц постсоветских газет,
Не тех, что таскали на нужды в клозет.

Мол, Дубчек свихнулся и вздумал страну
Изъять из Варшавского блока;
Ему предъявили такое в вину,
Что в тюрьмах сидеть бы без срока,
И срочно свезли самолётом в Москву,
И это не сказка, а бред наяву.

Свезли президента свободной страны,
По воле главы сверхдержавы;
Я думаю, здесь поясненья нужны,
Чудовищной этой расправы.
Военное лобби и сам ВПК
Создали проблему в Кремле с потолка.

Вменили в вину, будто выход из СЭВ
Готовили тайно. Из Праги
Посол-параноик раздул этот блеф,
Строчил шифровальщик бумаги.
Меж Венгрией с Польшей зиял коридор,
И был убедительным каверзный вздор.

И вряд ли бы Дубчек не принял войска,
Без шума в проём коридора;
У бонз большевистских культура низка,
Сама благодать для позора:
Хрущёвский ботинок и «кузькина мать»
Весь мир отучили их впредь понимать.
------------------ 
* Генерал армии, командующий Группой войск в Германии.
                - 7 -   

Вести диалог им всегда не с руки,
Их мучают приступы страха,
Им проще куда-нибудь двинуть полки,
Чем души очистить от праха.
И прах их всецело давно поглотил,
А запах витает, их след не простыл.

Со временем вряд ли исчезнут следы,
Что могут оставить солдаты,
Не хватит и всей океанской воды,
Чтоб смыть неприличные даты.
Немало воды с тех времён утекло,
Когда Македонский разбойничал зло.

И тот, корсиканец, большой фарисей,
Любил, словно женщину, войны,
Достиг лишь позора (политикой сей)
Не больше – уж будьте покойны.
Вожди диктатуры банально смешны,
Хоть дара фиглярства совсем лишены.

Довольно примеров, война, есть война;
В окопе не сладко солдату;
В штабах же над картой всегда тишина,
Здесь с лёгкостью выведут дату,
Когда по окопу ударит снаряд,
И юные трупы улягутся в ряд.

И так, что ни век, то на теле Земли
Следы человечество множит:
То море иссохнет и в нем на мели
Селиться никто уж не может,
То целые реки решат повернуть,
И новую дурь с предыдущей столкнуть.

Невежество власти страшнее войны,
Тем паче в лице диктатуры,
В её коридорах совсем не видны
Достойные власти фигуры.
Там может родиться невиданный план,
И даже такой – осушить океан.

Кремлёвские бонзы могли разрешить
При помощи атомных взрывов
Преграды для северных рек сокрушить
Для южных могучих проливов.
Чтоб Обь с Иртышём и Тобол, и Тавда
Спешили в пустыню, затем – в никуда.


                - 8 -
                6
Неплохо б сегодня войти в батальон,
Под кров двухэтажной казармы,
В таких же солдаты – почти миллион –
Служили, не зная про кармы,
Какими судьба их потом наградит,
Какой им отпустит по жизни кредит.

Из наших казарм в девяностых годах
Был вытравлен запах шинели,
Но я не уверен, что ныне монах
Там молится в сумраке кельи.
Над каждым подъездом навис барельеф,
Нацистские темы, бравада и блеф.

А как же иначе? Нельзя же без них
Настроить на подвиг солдата,
Отец пропаганды – пройдоха и псих,
Нацисты предтече – внучата.
На башне кирпичной квадратный портрет,
Шедевр из бетона на тысячу лет.

Легко догадаться, кого вознесли
На плоскую сторону башни.
На эту помпезность не шли короли:
Никто не желает быть страшным.
Диктатору страшно, поэтому страх
Он сеет от страха в невинных сердцах.

Так вот, наши власти решили убрать,
Как символ минувшего, профиль;
Сначала хотели тихонько взорвать,
Но не были найдены профи.
Тогда из пехоты нашли двух бойцов,
Сколовших зубилом нацизма лицо.

Работали долго, был мал коллектив,
И мизерный стаж альпинизма,
На эту работу всесильный комдив
Смотрел, как на акт остракизма,
И тех добровольцев вальяжной рукой
В приказе досрочно уволил домой.

Мы были «салаги», всё было до нас
И дело другого комдива,
Но нишу пустую я видел не раз,
Она пустотой некрасива.
Её б заложить, наконец, кирпичом,
Но в ратном быту красота ни при чём.

                - 9 -   

И всё ж городок был довольно хорош,
Хотя мрачноваты строенья,
Сюда б поселить монастырских святош,
Для праведных дел, для моленья,
Но здесь обретается призрак войны,
А вместо монахов живут пацаны.

От белых акаций и стройности лип
Приятно становится глазу,
Но листик, который к брусчатке прилип,
Дневальный клянёт, как заразу.
И в мирное время ведётся война,
Но в ней полководец крутой старшина.

В казармах порядок, дубовый паркет
Натёрт неизменно до лоска,
Где кроме дневальных движения нет,
Всё выглядит очень не броско.
Все убыли в парк прикреплённых машин,
Проверить все нормы и целостность шин.

Снуют офицеры, курилка пуста,
Грустит часовой с автоматом,
Солдаты всё ветошью трут до чиста,
Тихонько ругаются матом,
И все по секрету учения ждут,
Не цепью на флеши, не в лоб на редут.

Совсем всё иначе, развед-батальон
Другие задачи решает,
Четвёртая рота, где я возведён
В сержанты, порой выезжает
В разведку эфира спокойно, одна,
Возне электронной нужна тишина.

Разведка любая – не треснет сучёк,
Но наша разведка эфира
Шуршит и стрекочет, как ночью сверчок,
При этом объемлет полмира.
Два взвода, как в школе, строчат языки –
Английский, немецкий – протёрли портки.

Служил я в четвёртом, в одном из взводов,
Составом особенной роты,
В ней каждый мозгами и телом здоров,
И врач наш не ведал заботы.
Теперь я уверен, что мне повезло,
Когда вспоминаю, на сердце тепло.


                - 10 -   
Мой взвод для разведки чужих РЛС*,
Имел из дюраля «тарелки»,
И мы выезжали то в поле, то в лес,
На картах выписывать стрелки.
Мне нравилась детская эта игра,
Тем паче Германия вам не дыра.

Задолго до Праги, до «пражской весны»,
Однажды июльскою ночью
Мы вышли всей ротой в просторы страны,
Чтоб видеть их прелесть воочию.
Колонна текла по стеклу автострад,
И каждый водитель по-детски был рад.

В Deutschland-e давно уже нет дураков,
Поэтому в классе дороги…
Мы ездили раньше не так далеко,
А нынче военные боги
На запад, за Эльбу, нас выслали вдруг,
И рота повзводно построилась в цуг.

Мы ехали споро, был краткий привал
Для нужд небольших и контроля;
Обед был у Эльбы, никто не мечтал,
Что нас генеральская воля
Забросит на Эльбу, под сам Магдебург,
Сердечный восторг был похож на испуг.

Купание в Эльбе и сытный паёк,
И снова роскошные дали;
Свернули налево и вот городок
В холмистом краю увидали.
В саксонском пейзаже возник Хальберштадт,
А солнце клонилось уже на закат.

Проехав миль двадцать, скомандовал «стоп»
Шеф-ротный, свернув на просёлок,
Совсем утомил нас шоссейный галоп
Мельканием липок и ёлок.
Скорее бы ужин и свежий ночлег,
И ротный собрал офицеров-коллег.

Проходит минута, и все завелись,
Разбили палатки, и в небо
Столб дыма от кухни, в вечернюю высь,
Взметнулся. Без каши и хлеба
Представить нельзя бивуачный привал,
Суворов меню на века создавал.
---------------
* Радиолокационная станция, радар.

                - 11 -   

На утро, с подъёма, рабочий денёк.
Приказ: развернуть аппараты.
На утренний завтрак уже не паёк,
Котлеты с горохом, цукаты.
К обеду приказано сделать шашлык,
Чтоб в свежее мясо микроб не проник.

На западе горы; пологий хребет;
Как раз по хребту и граница;
Учениям НАТО мы здесь, как привет,
Приехали тоже учиться.
Учения там – возле этой межи,
Где базы ракет и стоят «миражи».

И наша задача, как можно точней,
Разведать и вычислить точки
Скоплений ракетных и прочих частей,
Разведке вредны проволочки.
Был всякою дрянью заполнен эфир,
Но с тем, что собрали, не сходишь в сортир.

Штаб армии ждёт с нетерпением «дрянь»,
И спрыгнет с ума шифровальщик:
Он должен понять иностранную брань,
Ведь он офицер, а не мальчик.
И мы засекли целый ряд РЛС,
Хотя нам мешали и горы, и лес.

И вот за буграми настал выходной,
Мы тоже пустились в гулянку.
Не все – кто сумеет – и ротный родной
Мне «выписал» в морду за пьянку.
Со мною замешан был повар-земляк,
Мы пили на кухне народный коньяк.

Гонца офицеры заслали в кабак,
В соседней деревне, за лесом,
Ведь русский сорваться всегда не дурак,
И выпьет, при случае, с бесом.
Вся рота ходила купаться на пруд,
И карпы за ужином были ser gut.

Шофёры исправно несли караул
И с ротным справляли охоту,
Хотя от пальбы мы не слышали гул,
Но мяса хватало на роту.
Он ночью стерёг с фонарями косуль,
Истратил на это всего пару пуль.


                - 12 -   
Однажды на мушку попался кабан,
Мы съели беднягу в два счёта,
А чаще всего из «мелкашки» фазан
Был метко подстреленным с лёта.
И дикого кролика стреляно тьма,
Там дичь так и лезла на мушку сама.

Саксонские нивы богаты на дичь,
Крестьяне терпели потравы.
Фазанов обычно съедают под спич.
Кто помнит умершие нравы?
И ротный, советский простой офицер,
Не помнил, увы, офицерских манер.

Неделя промчалась, как день или два,
Пора собираться обратно.
Опять заметалась лихая братва,
Но только быстрей многократно,
Чтоб мусор убрать и следы замести,
Проверить комплекты, и с миром уйти.

Мы были застигнуты ливнями сплошь,
Обычная прихоть циклона;
В пути попадались пшеница и рожь;
Дорога далась без урона.
Ведь мы не имели особых грехов,
И к ночи нам были и ужин, и кров.
                7
Закончилась вольность. Казарма и строй
Призвали к порядку солдата,
Лишь дембель далёкий и отпуск домой,
За доблесть достойная плата.
Я ездил и в отпуск (не помню за что),
Чтоб маму обнять и примерить пальто.

О службе армейской не бредил ни дня,
Не рвался пойти в офицеры,
На срочную службу призвали меня
По букве закона; химеры,
Возможно, рождались в моей голове,
Но самая малость – одна или две.

Армейская служба – подъёмы в ружьё;
Мне вечно хотелось свободы,
Но выдержал я непростое житьё –
Мои незабвенные годы.
И это заметно за строчками здесь,
Сарказма и юмора странная смесь.


                - 13 - 
И там я пытался к прекрасной из муз
Подпасть под желанные узы,
И думал: заброшу армейский картуз,
И стану послушником музы.
Для уз с Каллиопой* я, кажется, хил,
А вот для Эрато** достаточно сил.

Мой первый учитель – певец Шагане,
Он главным остался поныне,
Другие влияют, но как бы извне,
А он, как ядро, – в середине.
Возможно, издержки какие видны,
Но кроме моей здесь ничьей нет вины.

Амурные годы уже позади,
Я дружбу завёл с Каллиопой,
Не знаю, что будет со мной впереди,
Но вряд ли увижусь с Европой.
Порой и Евтерпа заходит ко мне,
Чтоб дюжину строк сочинить в тишине.

Порой Каллиопа с Евтерпой*** вдвоём
Диктуют назойливо строки,
И вот и теперь, что покрыто быльём,
Они оживили. Все сроки
Прошедшего века давно истекли.
Что можно извлечь из того, что вдали?

На прошлом, увы, не учился никто,
И даже историки лихо
В скрижалях меняли порой кое-что
В угоду кому-то, и тихо
В архивах лежали секреты о том,
Что было правдивого в веке крутом.

И псевдомарксисты не знали о чём
Написано в книгах предтечи,
И вместо свободы тяжёлый ярём,
Взвалили народу на плечи.
Они рассчитали: народ не отвык
Ещё от ярма, этот тягловый бык…

Опять я отвлёкся. Пожалуй, пора
Вернуться в любимую роту.
Вернулся и вспомнил, как прямо с утра,
Нас подняли, как и пехоту.
Шептались, что где-то упал самолёт,
Какой-то почтовый. Команда: «вперёд!»
-----------------
* (гр. Kalliope) – муза эпической поэзии.
** (гр. Erato) – муза любовной поэзии.
*** (гр. Euterpe) – муза лирической поэзии.
                - 14 -    

Мы прибыли скоро, был виден Берлин,
От взлётных полос Темпельхофа
Меня отделяли одна из долин
И эта – сама катастрофа.
Там, в зарослях ивы, лежал самолёт,
И я машинально вздохнул: недолёт.

Нас нервно расставили в редкую цепь,
Естественно – вместо забора,
А лайнер дымился и вся его крепь,
Скелет обнажила, и споро
В обломках трудились пожарный  расчёт
И дюжина штатских, ведущих учёт.

Валялись бумаги и пачки валют,
Но нам приказали, чтоб марки
Не трогать, иначе пойдёте под суд.
Мы что – из звериного парка?
Мы вряд ли привыкнем к потоку обид,
Душа по-щенячьи о доме скулит.

Прохладно и слякоть, и дождь моросит;
Везут обгоревшие трупы;
Мы нынче не ели и каждый не брит;
Начальники хмуры и скупы
На внятное слово, не скажут зачем
Почтовый свалился и сделался нем.

Лежал двухмоторный из вражьей страны,
В предместье анклава-Берлина;
Пока дипломаты ещё не видны;
И эта – из Франкфурта мина,
Быть может, неделю ещё пролежит,
А дождь, хоть и слабый, ещё моросит.

К полудню из тучи нырнул вертолёт,
Из чрева родил генерала,
В малиновых брюках жизнь тоже не мёд,
Хотя он без лат и забрала.
Эксперты его задержали на час…
Когда ж накормить удосужатся нас?

Вертушка взлетела, и вот старшина
Примчался, гремя термосами,
За щами с перловкой была ветчина,
Мы ели, уткнувшись носами.
Он час перед этим в укрытии ждал,
Когда, наконец, улетит генерал.


                - 15 -   

И это разумно, начальственный стресс
Порою бывает несносным,
Под китель нередко вселяется бес,
Так лучше укрыться за сосны.
Нас скоро заменят, сказал старшина,
Чужие законы, чужая страна.
   
И нас заменили войска ГДР,
А к вечеру были мы дома.
И эта поездка – достойный пример,
Что жизнь у людей невесома.
И каждый наш шаг над землёй невесом,
А жизнь непрерывный расцвеченный сон.

Когда нас разбудит бессмертная смерть,
Мы будем собой недовольны,
И там обретём настоящую твердь,
Душою раскаяний полны.
Но как в чистоте эту жизнь сохранить,
И где продают Ариаднину нить?

Нельзя из прошедшего миг изменить,
Нельзя возвратиться обратно,
И набело что-то опять повторить,
И в рифмы облечь аккуратно.
От жизни останется лишь черновик.
Всевышний оценит каракули вмиг…

На завтра сказали, что нам в караул,
В охрану складов гарнизона,
Я лучше б «губы» трое суток хлебнул,
Чем быть два часа, как ворона.
До «пражской весны» впереди целый год,
И будет немало тревожных забот.

Туда приезжаешь и знаешь – кто там.
Ну, скажем, сегодня пехота.
Начкар расставляет людей по местам,
Пошла по дефектам охота.
То ложка пропала, то грязный клозет,
То порван тулуп или пуговиц нет.

Принявший тулупчик небрежно вчера,
Достанет большую иголку,
И примется шить. Так идут вечера.
Все ждут и сопят втихомолку.
За ложкой же едут опять в гарнизон,
Чтоб сдать караулку – таков здесь резон.


                - 16 -   

Так мы принимаем, а завтра у нас
Найдут неполадки танкисты,
И будем мы лазить с танкистами час,
Как злые на рок фаталисты.
Но дальше я память терзать не хочу:
У музы мигрень, о плохом помолчу.

А лучше припомню армейских друзей,
Серёгу, Володю, Бориса,
Я все адреса растерял, ротозей,
Стал скрытен, как старая крыса.
Возможно, кого-то не числят в живых,
Тяжёлое время и век очень лих.

А где же мой Мишка, такой балагур,
Поэтому был он и повар,
Не может быть повар зануден и хмур,
Имея рассказчика говор.
К нему зам по тылу любил заходить,
Для снятия пробы и чуть покутить.

Зам Мишку приметил  за острый язык
В ту бытность, когда мы, салаги,
Грузили капустой большой грузовик,
Он байки травил, как с бумаги.
И только лишь повар уехал домой,
Так встал у котлов мой земляк дорогой.

Тогда – у границы – у той, где враги,
Мы выпили сахарной браги
И хмель нам ударил прилично в мозги,
Отвыкли от огненной влаги,
И ротный мне съездил по этим мозгам,
Я долго под глазом разглядывал срам…

Серёга, шофёр мой, родился в Перми,
На год был меня помоложе,
Он быстро сходился с простыми людьми,
С чинами, конечно же, тоже;
Был малого роста, приятен лицом,
И вряд ли он смог бы прослыть подлецом.

Володя, свердловский простой призывник,
Был призван сюда с УралМаша,
Был видом степенен и мудр, как старик,
А дома ждала его Маша.
И был в нашей жизни немаленький штрих:
Имели мы тумбочку с ним на двоих.


                - 17 -      
Нормального парня порадует сон
Разрядкой невольных поллюций,
И каждый стеснялся, когда уличён
Был, словно вкусил экзекуций.
Володька при этом мне делал  «хи-хи»,
Хоть простынь его не скрывала грехи.

Борис, двухметрового роста гигант,
Имел справедливую славу:
Он мог завязать неразумного в бант,
Но знал он другую забаву.
Ходили мы с ним вечерами в подвал,
На штангу я диски ему надевал.

Я сам призывался, имея разряд,
А он был могуч от природы,
Я делал свои три подхода подряд
По нормам технической моды.
Он технику смело за мной повторял,
Сначала неловко и штангу ронял.

Имел он привычку носить за ремнём
Свои философские книжки,
И слава дошла к замполиту о нём,
К вонючей советской отрыжке.
И Борю свезли в специфический дом,
Где был психиатр озабочен трудом.

Когда он вернулся, то тот инсулин,
Что влили в него беспощадно,
Его превратил в исковерканный блин,
И мне стало очень прохладно.
Его показали, чтоб чтили мы власть,
Потом увезли в неизвестную часть.

И это случилось, когда наш комбат
Уже получил повышенье,
Другой подполковник нас вёл на парад
И он  не вмешался в решенье.
Пред нами маячил добротный мундир,
Не редок, увы, без мозгов командир.

Опять я о грустном, о муза, прости,
Но имя твоё Каллиопа,
Ведь Клио* со мной не совсем по пути,
И я не стрелял из окопа,
И Клио не вносит в скрижали стихов,
Ей затхлость милее ушедших веков.
--------------
* (гр. Kleio) – муза истории.

                - 18 -   
               8
У творчества есть вековые враги:
Страстей в суете мириады,
Они же с творцом, как тираны, строги,
Они не боятся преграды.
Безумные страсти трагичны порой,
Зато после смерти погибший – герой.

А в жлобской эпохе опасно везде,
Не скроешься даже в Сибири,
Востребован тот, кто как плащ на гвозде,
И служит в советской сатире.
Погиб даже их футурист-графоман,
Он долго служил им, как grange talisman.

Известна и истина в свете одна:
Поэт не бывает счастливым,
Зато Небесами поблажка дана –
Пред истиной быть справедливым.
Он дервиш свободный, святой пилигрим,
И доброе шлейфом струится за ним.

Опять отступлений нежданный порыв,
Как будто пишу под диктовку,
Как будто услышал забытый мотив,
И будто примерил обновку;
А мысли приходят как будто с Небес;
Я раньше не верил в возможность чудес.

Ну вот – «разогрелся». Продолжим опять
Листать повзрослевшую память;
Труднее всего перелистывать вспять,
Ведь время сжигает, как пламя,
Иные страницы, но всё не сгорит,
И классик об этом всерьёз говорит.

В моём экипаже был Вася Квашнин,
С глазами девичьей печали,
Быть может, в дивизии только один
Баяном владел, если б знали
Вы этот отменный талант наяву,
Сказали б невольно: пусть едет в Москву.

Талантов немало; но надо ж ещё
Иметь непреклонную волю,
Плюс бисер оваций любить горячо,
А так же счастливую долю.
У Васи, похоже, был только талант,
И он не штабной офицер-аксельбант.

                - 19 -      
Любовь к инструменту была не одна –
Любил он удариться в чувства,
А роскошью редкой была тишина,
Чтоб страсть довести до искусства.
Но слава не может сидеть взаперти,
Ведь кто-то же должен её разнести.

Её отголоски попали наверх,
И в уши жёны генерала;
И первая леди уже без помех
Подругам своим рассказала.
В дому офицеров по моде был хор,
Жена же начштаба – его дирижёр.

Со службой простился её баянист;
Солдата домой проводили;
И только уехал служивый танкист,
На смену был вызван Василий.
Мы думали, Ваське-коту повезло,
Но судьбы достойным мешают назло.

И Вася неделями стал пропадать
На всех репетициях хора,
На парня спустила свою благодать
С Парнасских высот Терпсихора.
Он в роте обедал и делал привал,
Другими словами – как все ночевал.

Такой оборот раздражал старшину
(Старшины не сливки с народа)
И он понимал только службу одну,
И в роту входил до восхода.
На Васю взглянув, напрягал желваки;
Он знал, что довольны не все «старики».

Василий не ходит теперь в караул,
Не ходит на кухню рабочим;
Нигде ведь не любят подобный загул;
Он стал неугодным – короче.
В тиши назревали раскаты войны,
А войн не бывает без чьей-то вины.

В наряд караула не набран аншлаг,
Вещал старшина на разводе,
И в списке стоял вопросительный знак,
Лишь Вася свободен во взводе.
Во время обеда сказал старшина:
Идёшь в караул. Назревала война.


                - 20 –
 
И Вася в тот вечер пошёл под ружьё,
Набив в магазины патроны;
В любой караулке такое житьё,
Какое прошли миллионы;
Там света не гасят, стоит тишина,
И жизнь под замком ни кому не видна.

Описывать прозу стихами, нет сил,
Поэтому жизнь караулки,
Я в повести нашей совсем опустил,
Там нет ничего, кроме скуки.
И Вася, естественно, тоже скучал,
И ясный рассвет без восторга встречал.

Часов этак в десять комбат получил
Звонок от влиятельной дамы,
Он в голосе дамы и гнев различил,
И натиск довольно упрямый:
Готовился к смотру армейскому хор,
Любая помеха для праздника – вздор.

Комбат согласился, и вот в кабинет
Вошёл командир нашей роты,
Рука к козырьку, уж таков этикет,
Процесс набирал обороты.
И ротный, конечно, усвоил вопрос,
Он знал, что повторно получит разнос.

Снимать с караула нельзя никого,
Ну, разве что только больного,
Но всё же решились бойца моего
Тот час заменить на другого.
Теперь я не помню, где взяли бойца,
Но где-то сыскали тогда молодца.

Я понял, что Ваське талант усложнил
И службу, и жизнь до предела,
И в дом офицеров под вечер сходил,
Сказав старшине, что для дела,
Что надо в читалку на час заглянуть,
И здесь не лукавил ни капли, ни чуть.

Я книги под роспись давно там беру,
Булата, Евгения, Беллы,
Читать приходилось порой и муру,
Но в этом я помнил пределы.
Мне встретиться с дамой хотелось зело,
Со мной был Всевышний, и мне повезло.



                - 21 -    
Собой музыкантша была хороша,
Супруга начальника штаба
Дивизии нашей, и клуба душа,
Отнюдь не старуха, не баба.
Начштаба когда-то учился в Москве,
Вот там и женился; поверим молве.

Одета со вкусом, берлинский пошив,
Возможность бутиков Потсдама;
Возможность блеснуть и в армейской глуши
Использует умная дама;
Ей было за тридцать… Как жизнь коротка,
Как грустная копия с жизни цветка.

Теперь ей за семьдесят… Где же она?
Жива ли, здорова ли? Грустно
Подумать, что юности дней новизна
Ведёт нас к кончине. Изустно
Не выразить грусти такой никогда,
Но есть оптимизм и любовь, господа.

Увидев меня, мой Василий присел, –
Я тоже был символом власти,
Которым я быть для него не хотел,
Но властью являлся отчасти.
Сержантские лычки – немалая власть;
Он думал, что он вызывается в часть.

Его успокоив, я робко спросил,
Мол, где та великая тётка,
Что властью своей оставляет без сил
Майоров, склонившихся кротко;
Да что там майоры, есть выше чины,
Ей должностью мужа подчинены.

Он нас познакомил; представившись ей,
Я всё рассказал ей при Васе,
Что нет, мол, у Васи врагов-сволочей,
Но есть неприятности в массе;
Возможно, задет здесь и сам командир;
Я лично решил побороться за мир.

И умная женщина всё поняла,
И я не промедлил с советом,
Чтоб лучше, чем некуда, стали дела,
Устроить сюрприз этим летом:
Собрать в этом клубе родной батальон,
Для Васиной славы и мира сторон.



                - 22 -

В её кабинете гоняли чаи,
Но чтоб не опаздывать в роту,
Смущаясь, отбили поклоны свои,
За чай и живую заботу.
Василий был горд за меня, «старика»,
Я сам был доволен собой, но слегка.

Наутро у шефа раздался звонок,
Его беспокоила дама;
Они обсуждали приемлемый срок
Захвата культурного храма.
И план был с обеих сторон утверждён,
Засим замполит обо всём извещён.

С обеда Василий отправился в клуб,
И мне доложил, как обычно,
Я видел улыбку в углах его губ,
Что было ещё непривычно.
Во взоре был виден решительный муж,
Хоть сам не велик и не очень-то дюж.

Я твёрдо сказал: «Будь прилежен, как Бог,
Как если бы слушал Бетховен,
Чтоб выше подняться над суетным смог,
Кто был до сих пор бездуховен;
Я думаю, нужен и сольный концерт,
Здесь ты композитор, жюри и эксперт».
                9
Дней десять отмерил с тех пор календарь,
Что ввёл Римский папа – Григорий;
Был старшим назначен парторг-секретарь,
Случились и роты все в сборе.
Парторг собирал накануне старшин:
Кто был не в наряде, чтоб был, как один.

В подобные дни, кто уходит в наряд,
Почешет затылок и темя,
Я тоже за службу имел целый ряд
Провалов в тоскливое время.
Велик же Всевышний, и я среди тех,
Достойных устроить для Васи успех.

Дай памяти, Боже, – был день выходной;
Все прибыли строем на место;
Тот зал был огромен – не просто большой,
Но было как будто бы тесно:
Комдив разрешил привести автобат,
Химроту, и вышло – пять сотен солдат.

                - 23 - 
      
Супруг секретарши в химроте был шеф,
В родстве с кем-то шеф автобата,
Возможно, сыграла здесь дамочка треф,
Дивизия ими богата, –
У каждой из дамочек муж – офицер,
Обычно для них и балкон, и партер.

Сегодня балкон был для избранных дам,
Возможно, для жён от майора
И выше, я, бегло взглянув по рядам,
Увидел владычицу хора.
Из плюшевых складок явилась она,
Зал полон и рампа уже включена.

Гул в публике стих, так, что стала слышна
Глухая возня закулисья…
О, если б с Москвой не рассталась она,
Была б мировая актриса!
Начштаба стратег был, когда выбирал
Супругу себе – и почти генерал.

Она генеральшею стала потом,
С ним должность они заслужили
Комдива (я снова окольным путём).
О чём же мы здесь говорили?
Ах, да – рукоплещет ей дружно балкон,
За ним осмелел и родной батальон.

Красавица, выстроив краткую речь,
Суть вечера всем объявила.
Она здесь не только хозяйка, сиречь –
Директор, но жизнь посвятила
Искусству труда воспитанья хоров,
И труд этот, думаю, очень суров.

И занавес с шумом открыл, что скрывал, –
Большую, нарядную сцену,
И как бы померк и уменьшился зал,
Накрывшись прозрачною тенью.
Ступенями выстроен смешанный хор,
Из платьев и лиц будто выткан узор.

Я был удивлён, что в армейской глуши
Есть светских традиций начала,
Струя восхищенья рвалась из души,
И гордость меня распирала:
Я – жалкий сержант – только слово сказал,
И двери раскрыл заповедника зал.

               
                - 24 -   
В расшитой парче яркий блеск серебра
На фоне пурпурного шёлка
Лишь кисти достоин, не стерпит пера, –
От слов будет минимум толка.
Парчовых нарядов и лиц два ряда,
А выше шеренга мужчин, как всегда.

Мужчины все в чёрном; весь хор – молодёжь,
Из жён и самих лейтенантов,
В них нет ещё спеси армейских вельмож,
Но живы замашки тех франтов,
Какими бывают обычно юнцы,
У них все майоры – уже мертвецы.
 
Она же, вся в белом, ведет конферанс,
Глаза не отвесть на пол дюйма,
Я будто бы впал в гипнотический транс,
Таких под балконом здесь уйма.
Я молод, задорен, а значит здоров,
И влюбчив, как персы, Хафиз и Хосров.

Хор звучно и стройно взрывал тишину,
Совсем присмиревшего зала;
Я видел на сцене её лишь одну,
И сердце моё трепетало.
Солдатскому сердцу нужна новизна,
Короткому счастью минута важна.

Манящие руки подобием птиц
Метались по воздуху сцены,
И зорко следили за мимикой лиц,
Омытых водой Иппокрены*.
В такт взмахов то левой, то правой руки,
Слегка обнажались её каблучки.

Кулисами скрытый концертный баян
Вливался в поток песнопений,
Стекавший в ряды обалдевших мирян;
Мой Вася был истинный гений.
Но феей был прерван могучий поток:
Антракт с перекуром – весомый предлог.

Потом лейтенанты читали стихи,
Их жёны исполнили соло;
И надо простить небольшие грехи,
Любителям нот и глагола.
Солисткам из хора достойной игрой
Составил поддержку наш юный герой.
----------------
* (гр. Hippu krene источник коня Пегаса) – волшебный источник муз.

                - 25 - 


Затем драмкружок показал пару сцен;
Я помню, как зал оживился,
Где Гришка Отрепьев – апостол измен –
Над пьяным монахом глумился,
И ловко сбежал окаянный в окно;
Я так не смеялся в театре давно.

Когда-то и я в старших классах играл
Роскошную роль Хлестакова;
Тщеславному – Гамлет, как роль – идеал,
Тщеславие – в роли основа.
По счастью со мной не ужился актёр,
Хотя лицедейство по мне и не вздор.

В финале концерта настала пора
Для нашего юного Васи,
Со сцены звучит виртуоза игра
В составе из трёх ипостасей:
Во-первых, Василий, баян – во-вторых,
А в-третьих, всё то, что исходит от них.

Парадная форма, фуражка – долой;
Свет рампы слепит баяниста;
Чуть в право клонясь золотой головой,
Играл он рапсодию Листа.
Он очень любил ту изысканность тем,
Тот чувственный блеск фортепьянных поэм.

Ему рукоплещет очнувшийся зал;
Ответив намёком поклона,
Он лучшие вещи играл и играл,
Без лишних услуг микрофона.
Но всякое дело венчает финал,
К тому же и зал по курилке скучал.

Василий, усталость со всеми деля,
Не мог позабыть о заветном:
Он вдруг разразился «полётом шмеля»,
Волнение было заметно.
И только закончил игру виртуоз,
Зал встал от восторга; сбывался прогноз.

И кто-то из зала: «Славянку» давай!»
Маэстро поднялся и, стоя,
Зал слушал «Славянку»; огни загашай,
Чтоб зал не затискал героя.
Василий, шатаясь, за складки кулис
Укрылся, но зал вызывает на бис.


                - 26 -   
Маэстро вернулся, и вынесли стул,
Но зал не садился, Василий
Остался стоять, весь к баяну прильнул,
Весь марш проиграл без усилий.
Закончив играть, он, с поклоном, ушёл,
А стул оставался, как царский престол.
              10
И дни побежали своим чередом,
Но Васин триумф не забылся,
Добытый талантом и долгим трудом, –
Аж сам старшина прослезился;
Он между старшин стал заносчив и горд;
Бывает в народе и этакий сорт.

Мне можно уже собираться домой.
Привычка служить прикипела:
Три года – не шутка, но я не герой,
А винтик военного дела.
Любой механизм без любого винта
Не значит для дела уже ни черта.

Учения, стрельбы, работа, броски,
Навьюченным скарбом, по лесу,
Поэтому я не страдал от тоски,
Не думал про дом и принцессу,
Поскольку влюбиться ещё не успел;
Все знают несчастных влюблённых удел.

И август случился тогда – как всегда,
И мы поднялись по тревоге…
Мне жуткую ночь не забыть никогда,
Лихую затею убогих.
И там, среди танков, я думал о ней,
Про жён лейтенантов, имевших детей.

О, да – я влюбился. Не знаю зачем.
Нет-нет – и представится платье,
Как локон, свернувшись, лежит на плече,
И образ с изысканной статью.
Сказать бы кому – и тебя засмеют…
А если её в заварухе убьют?..

Порой было страшно. Ужели война?
Что нужно крещёному миру?
Кому надоела уже тишина?
Чья жажда к кровавому пиру?
Я вспомнил концерт и на сердце тепло,
Но танки взревели, и счастье ушло.


                - 27 -   

Василий мой рядом, молчит музыкант,
Приняв неподвижную позу,
Оставил в казармах свой светлый талант,
И ждёт отовсюду угрозу.
Но внутренне каждый, как все, патриот,
И мало ли что приказал идиот.

Но милостью Бога мир был сохранён,
Ведь кто-то за нас помолился,
И страх мирной жизнью уже оттеснён;
Мир доброму миру учился.
Учился у жизни прилежно и я,
Но в самом начале учёба моя.

До дембеля мне оставалось дней сто,
А Васе ещё больше года,
Я скоро надену костюм и пальто, –
Какая случится погода.
Мать будет хранить и мундир, и шинель
В шкафу, зачехлёнными, сотни недель.

Но что-то случилось: на сердце печаль,
И нет уж того аппетита,
Как будто покинуть Германию жаль,
Где встретилась мне Аэлита, –
Душа обрела и прекрасный изъян,
Три года болтаясь среди марсиан.

Мы виделись часто и всё на ходу,
Когда я разменивал книги,
Мне было печально, что дембеля жду,
Что скоро закончатся миги
Стремительных встреч, непонятная власть
Во мне разжигала бессильную страсть.

Тогда я задумал и пробу пера,
Испортил немало бумаги,
Но вышло коряво, а проще – мура.
Какие там оды и саги?
Я рад, что не вышло тогда ничего,
И твёрдо решил сохранять статус-кво.

С подобной напастью я не был знаком,
На страже был только рассудок;
Я вспомнил Бориса, кого дураком
Сочли обскуранты; полпуда
Согнал с великана тогда инсулин,
Нагнав на меня отчужденье и сплин.


                - 28 -    

Души инфантильность пора превозмочь,
Чтоб выжить в жестокой эпохе,
Над духом развеять кромешную ночь.
Но как, если власть у пройдохи? –
Тебе каждый день беззастенчиво лгут,
Что праведник тот, кто воистину плут.

Вся тяжесть эпохи со мной до сих пор,
И давит мешком на закорки,
И я не поверю, как скажут, что вздор
В поэме от корки до корки.
Судьбе благодарность я выразил здесь,
Что чувства минувшего свежи и днесь.

Я глупо замкнулся, надувшись на власть,
Бежал от любого союза,
А власть продолжала калечить и красть,
Не чувствуя совести груза.
Мне надо бы выбросить эту строфу,
О том, что уже превратилось в труху.

А срок подходил, оставалось дней пять;
До блеска начищена бляха;
Я книги понёс, чтоб увидеть опять
Её, сердце билось, как птаха:
Я шёл попрощаться, коснуться руки,
Конечно, губами, Бог даст, и щеки.

Не мог я иначе, чтоб век не жалеть.
Свершу для души всё, что можно,
Чтоб знала душа и сегодня и впредь,
Что сердца влеченье не ложно.
Мужское начало не может само
Явиться мужчине от взгляда в трюмо.

Она отличалась уже от девиц,
Различие лишь восхищало,
Она заслонила те тысячи лиц,
Какие я знал изначала,
Она пребывала в прекрасной поре –
Рябина бывает такой в сентябре.

Бальзаковский возраст прекрасней иных,
В нём главное, видимо, – зрелость:
Невзрачности юных уже не видны,
Во взгляде загадка и смелость.
И прав был, конечно, Бальзак Оноре –
Она пребывала в прекрасной поре.


                - 29 -   

Я нравился Богу, мне чаще везло,
Он высший начальник фортуны,
Меня не задело малейшее зло,
Хотя были разными луны…
Она в кабинете сидела одна,
Здесь в будни, похоже, всегда тишина.

Сидела, читала; ответив на стук,
Из кресла стремительно встала,
Не выпустив книгу из маленьких рук,
Не без удивленья сказала:
«Ах, всё же решился? Тебя я ждала,
Ты видимо смелый». Под локоть взяла,

За чайным столом усадила на стул,
Насыпала в чайничек чаю,
Я был изумлён, стал глупее, чем мул,
И только кивком отвечаю,
На сладко текущую тихую речь,
Чем дама старалась гвардейца развлечь.

«Мундир расстегни, здесь полковников нет,
К тому ж позволяет застолье,
Я в сейфе имею приятный секрет,
Для явочных сходок подполья,
Подполья из женщин, ближайших подруг,
Мужчины не входят в изысканный круг».

Достала из сейфа армянский коньяк,
Две рюмки, печенье, конфеты;
Я, ёрзая, думал, что дело – табак!
Но я ж собирался в поэты,
И в ротной каптёрке стоит чемодан,
Не лучший ли жребий сегодня мне дан.

Не верилось: женщина круга вельмож
Наполнила звонкие рюмки,
Сказала: «Держи-ка, милейший, ну что ж,
Забудь автомат и подсумки,
Не бойся, смелее и станет легко,
Для взрослого это почти молоко».

Она пригубила, оставив на дне…
Конфету взяла, развернула…
Я выпил до дна… мы сидим в тишине…
Она, поднимаясь со стула,
Сверкающий чайник взяла и в углу
Включила его, и вернулась к столу.


                - 30 -   

От силы вина я почти осмелел,
Ловил её взгляд и улыбку,
Повторно налить попросить не посмел,
Боясь налететь на ошибку,
Ведь мы не графья, и сермяжная прыть
Идиллии нашей могла б навредить.

И мысль угадав, налила до краёв,
Себе ж налила половина
Посуды хрустальной напиток богов;
Я раньше не пробовал вина,
Что нам поставлял на равнины Кавказ,
Хранивший в ущельях покой и экстаз.

Мы выпили вновь, приготовили чай,
Болтали свободно о разном,
Касались друг друга уже невзначай,
Приличиям всем сообразно.
Я зорко следил, мне казалось – она
Приподнятым духом возбуждена.

И понял, что я для неё не пустяк
И чудилось мне, как подспудно
Во мне разгорался поэта маяк,
Не зная последствий, что трудно
Смотрителем быть у огня маяка:
Погаснет огонь – и задавит тоска.

И думалось мне: после чая уйду.
Мы пили, пиал не считая…
Я вышел в клозет, чтобы справил нужду,
(Такая проблема простая).
Во всех помещениях нет никого,
Привычка обедать – живых естество.

Вернувшись, увидел пустой кабинет,
Лишь дверь приоткрыта куда-то,
Оттуда струился искусственный свет,
И стало чуть-чуть страшновато.
Уже разошёлся коньячный туман;
Но надо ж простится; я сел на диван.

От чайного пира не видно следа,
На столике ваза с цветами,
И тонкий стакан, и в графине вода,
Портрет в незатейливой раме.
На фото полковник, конечно же, муж,
Довольно приятен, осанист и дюж.


                - 31 -

Портрет появился, как некий намёк,
И стало совсем неуютно.
«Зачем я ступил за запретный порог?» –
Стучало в висках поминутно.
Куда же ведёт, эта тайная дверь?
Хотелось уйти навсегда и теперь.

Но надо ж проститься, ведь я же не лорд,
Чтоб глупо уйти по-английски,
Фальшивым не будет последний аккорд,
Пусть я и хлебаю из миски.
Каков бы я ни был, я русский солдат,
Приму с интересом событий каскад.

Неясные звуки – и вновь тишина,
И дверь отворилась бесшумно,
В проёме двери появилась она,
Как в сказке, – красива безумно.
В халате из шёлка, из алости роз,
Мгновения эти не вспомнить без слёз.

Босая, как нимфа, как фея лицом,
Весёлые карие очи;
Явилась, как ангел, небесным гонцом,
Как солнце восходит из ночи.
Я будто взлетел, я не чувствовал ног,
И мыслить, конечно же, здраво не мог.

Огромное сердце заполнило грудь;
Куда-то отпрянули страхи;
И вот я на небо отправился в путь,
А тело валялось у плахи.
Душа возвратилась по знаку руки,
И жизнь продолжалась, но с красной строки.

Волшебная длань прикоснулась ко мне,
Обвив онемевшую шею,
О, это не нимфа – подруга волне –
Я чувствовал жаркую фею.
Холодные руки русалок и нимф
Разинь увлекают то в омут, то в миф.

И пусть я разиня, но жизнь мне мила,
Я чувствую нежные руки;
Доселе судьба не чинила мне зла
И душу хранила от муки.
Судьба не выносит хулы и обид:
Ты ею доволен – душа не болит.


                - 32 -
Я счастлив, как олух, блаженный кретин:
Красавица щурится томно,
И был позабыт мой ничтожнейший чин,
Лишь мысли роились нескромно.
Она между тем непреклонна была
И в тайную дверь за собой увела.

За нами надёжно захлопнулась дверь
И стало волнующе тихо.
И были со мной лишь адамова дщерь,
И чувство: не вышло бы лиха.
Она расстегнула роскошный халат,
Скрывавший сокровищ невиданный клад.

Дразня, запахнулась поспешно опять
И, выпятив трубочкой губы,
Шутливо спешила натянутость снять.
Послышались медные трубы:
«Славянки» призывы почудились мне
И будто тепло разлилось по спине.

Не спрашивал я – «почему и зачем?»;
Запомнились ярко фрагменты;
Любовь не решает несносных дилемм,
Не терпит искать аргументы.
Все знают, что было в дальнейшем у нас,
Из нескольких строф пропускаю рассказ…

Что было в тот час, я бы смог описать:
Случалось у Гарсиа Лорки
Блестящие строки об этом читать…
Боюсь здесь критической порки.
Чтоб лучше писать – не отыщется слов,
Сам Бог не постиг отношений полов.

Лишь помню, что был несказанный восторг,
Едва не приведший к кончине.
Вот было бы смеху: украсивших морг,
Оставили б на ночь на льдине…
Из страстной любви может выйти курьёз.
Оставим глупцам столь нелепый прогноз.

Очнулся болезный – она у трюмо
Стоит совершенно нагая,
Причёска напомнила фильмы с Жеймо*,
Гляжу на неё, не мигая.
Она и Венера – почти близнецы,
Здесь левый, там правый я вижу сосцы.
--------------
* Исполнительница роли Золушки.

                - 33 - 


Могу я спокойно свой сон разглядеть,
Увидеть роскошные формы;
Забылись как будто прощальная медь,
Смешные приличия нормы;
Я тихо, как мышка, лежал на тахте,
Не в силах помыслить о лучшей мечте.

Заметив мой взгляд, отражённый в стекле,
В предавшей меня амальгаме,
Халат подняла, что лежал на столе,
Одела раздвоенных в раме.
В любой ипостаси она хороша;
Но в раме другая, к тому же, левша.

В пустой кабинет кто-то важный зашёл,
Сказала, что будет в четыре…
А мне, дураку, было так хорошо –
Клянусь головой и на лире…
За маленькой дверью к ней ластится душ…
Так кто ж это был – посетитель иль муж?..

Я быстро вскочил с белизны простыней,
Оделся в сермягу сержанта;
Хотелось уйти от зазнобы моей
В цилиндре английского франта.
Смиренно на стул притулился и жду,
Смакуя мозгами одну ерунду.

Солдатская форма успела меня
Смирить, как лихая рубашка,
Я будто как всадник, лишённый коня,
Меня бы взбодрила рюмашка.
Без формы я был как у Гашека Швейк,
В груди щебетал золотой соловей.

Очнись же, приятель, нам скоро домой,
Всё сложится к счастью и к стати,
Молись небесам, что здоров и живой,
Женись на какой-нибудь Кате…
И вышла она, излучая задор,
Рассеяв решительно мыслей террор.

Одета, как в праздник, как май весела,
Пространство наполнив духами,
Как мне показалось, вовсю расцвела,
Сияя парчой и шелками.
Причину сиянья я понял потом,
На новом свиданье, на ложе святом.


                - 34 -   

Московская Frau стоит предо мной,
И мне улыбается мило,
От платья и плеч будто веет весной,
Она наряжаться любила.
Красивым воланом украшен подол,
И алые туфли украсили пол.

Под цвет им помада дразнила меня,
Я сжал её мягкие руки,
Мне видеться с ней оставалось три дня,
Готовиться надо к разлуке.
Она прошептала: «Опять приходи,
Вот так же, и завтра». Прильнула к груди.

Я встал на колени и стал целовать
Холёные тёплые пальцы;
Припомнились детство и юная мать,
Любившая нитки и пяльцы.
Во мне обитал бестолковый юнец;
Я был окрылён, что ещё не конец.

Меня от восторга как в гриппе трясло,
Я сеял вовсю поцелуи,
Но всё же уйти мне хотелось зело,
И Богу воздать аллилуйя.
Три раза коснулся зардевшихся щёк,
И выбежал вон, не почувствовав ног…

Галантных манер я ещё не забыл:
Играл в драмкружке и, бывало,
Девиц целовал, обхватив, что есть сил,
Под свисты и хохот из зала.
А ныне любовь – надо мной режиссёр,
По этому пьес не играю с тех пор.

Я вышел на воздух от чар, на крыльцо;
Стояла берлинская осень,
Неяркое солнце светило в лицо,
Прорвавшись решительно в просинь.
Я молод и счастлив, и ею любим,
И весь этот мир стал её и моим.

Моё обольщенье заметно росло.
За что же она полюбила
Пылинку провинций? За что повезло?
Судьба удила закусила?
Мозги напрягая, пытался постичь:
Зачем ей солдат – заповедная дичь?


                - 35 -
Ужель я не первый, и это – игра –
Печальная – в кошки и мышки?..
Чего ты завёлся? – Вернись во вчера –
Не будет её и одышки.
Все пули сомнений бьют прямо в висок!
Теперь не мешало б уйти в марш-бросок…

Загадочность женщин пронизала мир,
Быть может, и космос пронзила,
Её излученьем заполнен эфир
От древних Двуречья и Нила.
Мне это открылось гораздо поздней,
А там я соплив, в буче девственных дней.
                11
До ужина было ещё далеко;
Бесцельно слонялся по роте;
Забросив мундир, облачился в трико,
Забыться хотелось в работе.
Вся рота на стрельбах; я дембеля жду…
Дневальный маячит сурком на виду…

Отбросив сомненья, спустился в подвал,
Таскать непокорную штангу,
В одной из каптёрок послышался гвалт,
Присущий особому рангу:
Там Schnaps разливали по кружкам «деды»,
А их – как меня – не кантуй без нужды.

Неистово, долго железом гремел,
Такая мужская работа.
(До армии первый разряд я имел,
«Таскал» до кровавого пота).
Приняв процедуры, оделся в мундир,
В нём запах её, подменяющий мир…

Приехала рота; мой Вася герой;
Он младший сержант по приказу;
Теперь он «старик», завершая второй
Год службы; и, как по заказу,
Ему объявляется отпуск домой –
За точность стрельбы и концерт хоровой…

Поужинал гречкой и тройкой котлет,
Заправился кружечкой чая;
Друг повар уехал, оставив привет
Из кухни – армейского рая.
Салаги давились солёной треской,
Когда-то мы были такой мелюзгой.


                - 36 - 

И мир воцарился под сердцем моим,
Меня одолела усталость,
В кино не пошёл, а залёг, как налим,
На миг лишь, тогда показалось.
Проспал и поверку, и шумный отбой,
Меня не тревожат – я еду домой.

Под утро, естественно, сон поредел;
Мне снились русалочьи груди,
И жемчуг в кораллах белее, чем мел,
Напомнили снова о чуде.
Несчастный – я сутками думал о ней…
Как выжить в остаток безудержных дней?

Я встал, как и все. Игнорируя строй,
Предался свободному бегу,
Кругам стадиона я верен порой,
Там бегал я даже по снегу.
Зима под Берлином скупая на снег,
Но слякоть, бывало, влияла на бег…

Ну, что-то я длинно – к любимой скорей.
Пропустим и завтрак, и время…
Я снова стою у заветных дверей,
Шальное адамово семя.
Она, показалось, под дверью ждала,
И сразу под локоть в альков увела.

Постелено ложе; она в кимоно;
В причёске какие-то штучки;
Подобное что-то я видел в кино;
Такие же нежные ручки…
Похожа на гейшу, но цветом волос
Рождался какой-то неясный вопрос.

Она же блондинка – дошло до меня,
Гораздо приятней японок;
И мне б не хотелось в ней что-то менять,
И голос похожий – не звонок.
Мне горе, коль волос с неё упадет…
Три дня нам осталось – сегодня я мот.

Коньяк мы не пили; под музыку чай
Пиалы по две осушили;
Она намекнула, почти невзначай,
В любезном, изысканном стиле,
Что надо принять процедуру с водой,
И душ принимать пожелала со мной.


                - 37 -   

И мальчик прилежный уже не робел,
И ей подчинился покорно,
Его посетил наилучший удел,
Используй же час плодотворно.
Какое блаженство, и снова лафа;
И струи поют то ли «соль», то ли «фа»!

Какое терпение надо иметь,
Чтоб с нею беспечно плескаться,
И выкинуть вольное что-то не сметь,
На пошлость при том не сорваться.
Мы нежились долго, сплетая тела,
Но вечно терпеть это плоть мгла.

Её в полотенце унёс на постель;
Я видел лишь розовость тела;
В снегу простыней разыгралась метель,
Уняться ни как не хотела.
Зазноба явила уменье и власть,
И мне показала великую страсть.

Спокойную Frau совсем не узнать:
Пружинисто-лёгкое тело
Ни чуть не хотело в любви уставать,
Моим управляло умело.
Мы были при них, при свободных телах,
А их не смущали тревога и страх.

Опомнились плоти и вспомнили нас,
А в нас истощились все чувства,
Не можем открыть закатившихся глаз,
Простёрлись на ложа Прокруста…
Но время всё лечит, и мы поднялись,
И вялой походкой под душ подались…

Дневная любовь вам зачтётся за три,
Обычно справляемых ночью:
Природа энергию пьёт из зари,
Луч солнца возделает почву.
Лишь днём прорастает зелёный побег,
А ночью живых ожидает ночлег…

Она уж не гейша, я – снова сержант,
Сидим с разговором у чая,
Я мну опустевший весёленький фант –
Как будто прогнали из рая.
Пора собираться в постылую часть,
Сегодня сыграл я без козыря в масть.


                - 38 - 

Без всяких вопросов и прочих причин
Она мне по дружбе сказала:
«Мой носит три года полковничий чин,
Есть должность ему генерала.
Из Группы звонок – вызывал Кошевой,
Дивизию примет мой славный герой».

И я ей: «Отметим такую печаль;
Мне жалко оставить здесь Васю,
И многое, многое будет нам жаль,
Мы все под невидимой властью».
Она принесла недопитый коньяк,
И рюмку разбила – хорошего знак.

Пошла за другой, я же глаз не сводил
С её несравненной фигуры;
За ней не следить просто не было сил
Моей окрылённой натуры.
Налили; я выпил; она не пила;
Как девочка с бантом, была весела.

Я выпил коньяк, из посуды её;
Мы стали сердечно прощаться,
Заныло здоровое сердце моё,
Глаза, как слепые, слезятся.
Она на прощанье: «Ты завтра приди,
Лишь сутки иль двое у нас впереди»…

Мы долго стояли, обнявшись в тиши,
Не в силах прервать ожиданье.
«Приедешь домой, ты сюда не пиши:
Ты только усилишь страданье.
Старайся скорее забыть обо мне,
И там не ищи утешенья в вине.

Любимый, так надо, исполни, как я
Тебя в это час заклинаю,
Ведь я не свободна, хоть наша семья
Бездетна, но я полагаю,
Что Бог мне подарит малютку-дитя
Тобою зачатого…», – так, не шутя,

Она говорила, подъявши глаза,
Сиявшие в радостной муке;
По правой щеке прокатилась слеза,
Я сжал её влажные руки,
И, как истукан, как ослепший немой,
Стоял, позабыв об отправке домой.


                - 39 -   

Она продолжала: «Я всё объясню:
Так многие, видимо, тужат:
Полковник бесплоден, но я не виню
Природу и милого мужа.
Он молод, здоров, и отменный спортсмен,
Мы тайну храним от людей и от стен.

И он настоял, чтобы я прижила
Малышку разумно и чинно;
Я долго в тяжёлых раздумьях была,
Не буду рассказывать длинно.
И в этих мучениях выбор мой пал,
Прости, на тебя, милый мой генерал.

Здоровых парней здесь – пруды запруди.
Но как распознать их натуры,
И есть ли там сердце в широкой груди,
И сколько привито культуры?
Прививки любые по жизни важны,
Они отразятся в потомстве. Нужны

Мои рассужденья тебе или нет –
Мне важно, что я разгадала
В тебе самый важный и ценный секрет,
О чём не жалею нимало:
Ты добр и покладист, а значит умён,
Красивый потомок достойных племён.

Когда ты за Васю просить приходил,
Тогда всё за нас и решила,
Хотя от сомнений валилась без сил,
От страха, что я полюбила.
И кто же милее из лучших, из двух?
Боялась: не справятся разум и дух.

Ты маму обнимешь, я в новую часть
Уеду счастливая с мужем,
И скоро улягутся память и страсть;
Я верю, что будет не хуже,
Чем было когда-то; я верю, что ты
Уже воплотил наши с мужем мечты»…

Я слушал покорно её монолог,
Стоял, обливаясь слезами,
И вымолвить звука живого не мог,
Поскрипывал нервно зубами.
И думал: не знать бы… зачем же, зачем?..
Вовек не решать бы жестоких дилемм.


                - 40 - 

Жестокость дилеммы решит эшелон,
Доставит целёхоньким к маме.
Любовь заключает любого в полон,
Порою совсем – с потрохами.
В каптёрке шинель и стоит чемодан.
За правдой не спрячешь подвох и обман.

Она отдышалась: «Ах, милый, прости,
Боялась, что жертвою флирта
Останусь я в сердце твоём, что нести
Ты будешь за рюмкою спирта
Друзьям ахинею про всё, про меня,
С такою судьбой не прожить мне и дня;

Тем паче кокоткой сочтёшь ты меня.
Зачем мне такая награда?
Любовь же к тебе бесконечно храня,
Я матерью стать буду рада»…
Я губы её поцелуем замкнул
И этим сомнений поток зачеркнул.

Мы плакали вместе, без тени стыда,
Рыдая, пошли умываться,
И нас оживила простая вода,
Мы снова могли улыбаться…
Я вышел на воздух; накрапывал дождь;
С плаката смотрел молодящийся вождь…

Я в роту пришёл и спустился в подвал,
Проверил в каптёрке пожитки;
У писаря в штабе точнее узнал,
Про дембель до точки, до нитки,
Чтоб только убить поскорее тоску;
Хоть дуло приставь от проклятой к виску.

До ужина я посетил стадион,
Там было до жути пустынно,
Вернулся как будто с больших похорон,
Хотя всё по-прежнему – чинно.
Меня отрезвил бы один алкоголь,
Она запретила мне это. – Ja wohl!
 
Я взял себя в руки; гвардейский значок
Меня украшает три года,
Довольно ходить, как комолый бычок,
Два дня – и настанет свобода;
Я женщиной лучшей на свете любим,
На зависть любому; стал лучше, другим.


                - 41 - 
Усилием воли я взмыл из пике,
В руках обнаружилась твёрдость,
И сел за письмо, чтобы в каждой строке
Любовь плюс любовь и плюс гордость…
Окончив письмо, я отправился спать,
Ведь завтра со всеми придётся вставать.

В письме я поклялся, что буду хранить
Великую тайну до гроба,
Но только не клялся отшельником жить;
Подобно мы мыслили оба.
Измученный глупостью сразу уснул,
Так в стойле своём спит привязанный мул.

Пора и иронию здесь применить…
Пишу, а под веками влажно;
Вот скоро закончится повести нить;
Не всё в ней поистине важно.
Но важны безмерно последние дни,
И повесть венчают, конечно, они…
               12
Любимая женщина снова со мной;
Я знаю, что многого стою;
Она отдалась мне и стала женой,
И Бог нас привёл к аналою…
Безволия нега во мне разлилась,
Когда мы натешились с милою всласть.

Лежал я и думал о счастье своём,
Конечно же, думал о доме,
И пусть мы не будем с ней больше вдвоём,
Пусть женщины встретятся кроме,
Но свет не иссякнет от первой любви,
Покуда есть пульс на запястье, в крови.

Она хлопотала, готовя на стол
Тарелочки, ломтики торта…
Кто я перед нею? и гол, как сокол,
Самец непонятного сорта.
Любая из самок от Бога мудра,
Так будет в грядущем, как было вчера.

Она мне на ушко сказала: «Вставай,
Умойся, пожалуй-ка к чаю».
И запахов нежность напомнила май,
И чувства присущие маю,
А губы сочились нектаром хурмы,
Я ел её в детстве, в начале зимы…


                - 42 -   

Приеду, а дома мороз и метель…
Хлопочет счастливая мама…
Я выпью и вспомню тахту и постель,
Ведь память больная упряма…
Отец, захмелев, заворчит об одном:
Когда приведу я невестку в наш дом?..

Одевшись, я сел и прикончил коньяк;
Мы вместе прикончили сласти;
Меня не томили ни сплин и ни мрак,
Я плыл у событий во власти;
И будто смирился – здесь разума власть
В поток обстоятельств волною влилась.

Но сердце блаженное холодом жгло,
И было поистине странно,
Что в нём между тем что-то буйно цвело,
И нравилось мне несказанно,
И нежные чувства с парами вина
Меня согревали – она мне жена!

Письма устыдился, и ей не отдал;
Нахлынули чистые чувства,
Каких я вовеки ещё не знавал,
Не ведал их дивного буйства.
Тогда убедился, что счастье, лишь миг –
Оставит лишь эхо, как выстрел и крик.

Она, на прощанье, открыла секрет:
«Ты вспомни-ка первую встречу,
Ведь я же нарочно супруга портрет
На вид водрузила… Замечу,
Что очень боялась: увидишь – сбежишь,
Зато я узнала – ты лев, а не мышь».

И слёзы опять навернулись у льва,
А сердце дрожит, как у мыши,
И кругом пустилась опять голова,
И грудь вдруг забылась, не дышит…
И как нам расстаться, ведь я в КПП
С рассветом мелькну и растаю в толпе?..

И в каждом из нас бушевал эгоизм:
Ей надо ребёнка, и в сети
Хотела поймать лишь немой организм;
Непросто рождаются дети.
А мне довелось в первый раз полюбить…
И что ж получилось? И как же нам быть?..


                - 43 - 

Ей тоже теперь, видит Бог, не смешно:
Нежданно она полюбила,
Ей трудно сегодня, конечно же, но –
Она-то своё получила.
Выходит – я крайний и, в общем, никто…
Пора надевать на « гражданке» пальто…

Родиться малышка, и всё существо
Любимой уйдёт в материнство,
И кровное наше с младенцем родство
Не вызреет стройно в единство.
Меня позабыть ей удастся легко,
Как только малютка найдёт молоко.

Он шустрый – отыщет – и будет им кайф;
Поступит в московские вузы;
И папа, дородный, огромный, как шкаф,
Не вспомнит про кровные узы.
Им нужен теперь этот славный малыш
Для роста карьеры, для входа в престиж.

Раскинь же мозгами: и разница лет,
И, в общем, отсутствие тыла,
Не выпишут нам долгосрочный билет
В страну, где душистого мыла
Не сыщется; вдоволь простой колбасы
Не в каждом посёлке видали весы.

Мой лучший психолог, конечно, я сам.
Кто быстро впадает в витийство,
Невольно внимает чужим голосам,
Зовущим порой на убийство,
То плоти своей, то ранимой души,
Как здесь и сейчас… Ах, рука, не пиши!

Раскинув мозгами, я к ней подошёл,
Взял русскую Frau за плечи,
Мне было теперь, как нельзя, хорошо,
И стал я мудрее предтечи:
Который меня ничему не учил,
Но дал мне немало впоследствии сил.

Я медленно начал  её раздевать,
Она удивлённо глядела;
Мне видеть хотелось роскошную стать,
Запомнить особенность тела;
И взял её снова, не силой – как встарь,
Наш предок, таскаясь под красный фонарь.


                - 44 - 

Агрессию мыслей моих поняла,
Исполнила всё, но без пыла,
И мне отвечала уже, как могла,
И вряд ли такого любила…
Я руки ей жал у заветных дверей,
Но их целовать не хотел, дуралей…

Коснулся три раза губами ланит,
Поправил отбившийся локон…
Закатное солнце на шторе горит,
Закутавшись в облако-кокон…
Я вышел на воздух; ни капли дождя;
И снова упёрся в усмешку вождя…

Хотелось вернуться, колени обнять,
Но с липы слетела ворона
И каркнула: время не движется вспять,
И жизнь не прожить без урона.
Какой я застану её – я не знал,
И вниз по ступеням гранитным сбежал.

Бегу, оглянулся: она на крыльце,
У пояса сцеплены руки,
Привет и любовь я увидел в лице,
Но было начало разлуки…
И это начало уже без конца;
Слеза затуманила прелесть лица…

Я был оттеснён гулким строем солдат;
В дивизии много народу,
И все на тебя бестолково глядят,
Забыв про любовь и свободу.
Зачем им свобода? – пока им везло:
Присмотрены, сыты, одеты тепло…

Я сделался взрослым буквально в три дня,
Но этого мне не хотелось…
Быть может, судьба проучила меня
Тогда за излишнюю смелость?..
Я даже сегодня не в силах постичь:
Любовь – это счастье иль – смертному бич?

Скорее – второе. Бич больно сечёт,
Находит любую провинность,
И этим побоям откроется счёт,
Как только утратишь невинность.
Нельзя же весь мир уместить в монастырь,
Чтоб нудно читать «Отче наш» и псалтырь.


                - 45 -   
              13
Наутро построились. Новый комбат
Пожал увольняемым руки;
Нас было пятнадцать, примерно, солдат,
Все были суровы, как буки:
Известное дело – три года же срок,
Три года не видеть родимый порог.

Нестройной гурьбой мы пошли к КПП,
Василий играл на баяне
«Славянку». Примкнули к пехотной толпе,
Прошли мимо клуба и зданий,
Помпезного штаба и вышли туда,
Где створки ворот украшала звезда.

Играет оркестр – в основном для зевак,
Которых стянулось немало,
Хоть это не праздник, но нового знак,
О чём населенье скучало.
Из вольнонаёмных и страждущих жён
Набрался б не полк, но с лихвой батальон.

Пришли офицеры, всё шло без речей,
У нас чемоданы «шерстили»,
Искали спиртное, а кто книгочей,
Того и по матушке крыли;
Искали валюту, запретное что,
Искали не плевел, тряся решето.

Но мы молодые – сносили легко
Нагрузки пустых воспитаний,
Мы стали мудрее, уйдя далеко
От первых душевных скитаний.
Мы знали, что будет с пристрастием «шмон»,
Нам лишь бы скорее попасть в эшелон.

И водка найдётся – дай срок до границ,
Ближайшая – рядышком – в Польше;
Мы ездили в отпуск и множество лиц
Нам слали улыбки, а больше
Их взгляд привлекало солдат барахло,
Но польская водка воняет зело…

Мучительно думал: «А где же она?..
Возможно в скоплении женщин?»
За мной оставалась пред нею вина,
Большая, до неба – не меньше.
Я должен хотя бы воздушный привет
Ей выслать украдкой… Нет, там её нет.

                - 46 -   

Ах, вот же – родная стоит в стороне,
Так близко – десяток саженей,
И машет украдкой приветливо мне
Цветочками в розовой жмене.
Мы с Васей немедленно к ней подошли,
Теперь мне не страшно стать прахом в пыли.

Она протянула мне скромный букет,
Достала из маленькой сумки
Съестного чего-то бумажный пакет,
И ножку расколотой рюмки:
Она разлетелась, нам счастье суля,
Мы жить продолжали, но врозь и с нуля.

Губами к руке прикоснулся едва,
Как вдруг раздалось: «По машинам!»,
Она побледнела, как если б вдова
Осталась беременной сыном.
Теперь-то я знаю: моя здесь вина;
Тогда предо мною стояла жена.

И Вася её придержал за плечо,
А я с чемоданом – к машине,
И где-то внутри стало так горячо,
Что помнится даже поныне.
Я тупо смотрел через кромку борта,
Со скрипом закрылись за прошлым врата.

Уносит меня в окаянные дни,
Такие же сзади остались,
Лишь ею украшены были они,
И я на судьбину не жалюсь.
У грешной России такая судьба –
Она и могуча, она и слаба…

Мы ехали Польшей, глядели в окно,
Меняли бельё из фланели
На водку лихую, плохое вино,
Ведь ехать не меньше недели.
Как водится, мы по чуть-чуть напились,
Но всё было чинно – в пути не дрались.

Унылость пейзажей вселяла тоску,
Готовились к встрече с Варшавой,
Но их паровоз дал над Вислой: «ку-ку!»,
Стыдился, что поезд наш ржавый.
Так сутки прошли, вот за Бугом и Брест,
На службе трёхлетней здесь ставится крест.


                - 47 -

За Брестом всё та ж неприглядность полей,
В войне побывавшие нивы;
И серые хаты не стали светлей,
Стоят и понуры, и кривы.
Как будто придавлена чем-то страна,
И Бога здесь нет, а живёт сатана.

Россия, Россия ты так же нища!
Поверил я в искренность Блока,
Вид серых пейзажей меня возвращал
В начало трёхлетнего срока.
От этих пейзажей уже поотвык;
Колёса считали за стыками стык…

Наш поезд тащился южнее Москвы,
У поезда с литерой номер;
За окнами снег между жухлой травы…
Не вождь ли нечаянно помер?..
Мы едем во мраке и зга не видна…
Мы едем домой! Так какого ж рожна?..

Я выбрался в тамбур, прокурено, дым,
Достал из кармана бумагу…
Прости же, Создатель! – я был молодым,
Не знал, что пишу эту сагу.
К любимой письмо на кусочки порвал
И, дверь распахнув, бросил в чёрный провал…

Стелилась дорога; там мама ждала,
Пельмени для сына лепила,
А поезд, как мерин, жевал удила
И ждал, будто в задницу шила…
По курсу событий маячил Урал,
Где жил и крестился советский капрал.

           Январь – март – 2007

                Валерий Скрябин.
               










                - 48 -