22. 03. 2012

Сквозь молочный туман проступает мой город – сед, обесчещен и всякой гордости крайне чужд. Я сижу в полутьме на кухне – пишу портрет, вместо цвета индиго я пользую серость луж, вместо мягких кистей – грифель черного карандаша, что обгрызен и сточен под корень весь… На листе у меня – ровным счетом ни грамма добра, лишь соленые слезы, что лихо сбивают спесь.
И сижу я, сижу – до полуночи, до утра, открываю глаза – отмеряю свой жалкий век. Мои руки невидяще бродят у края сна, мои руки рисуют закатанный в банки снег и людей, потерявших звание «человек». Я ворую немного надежды, курю ее – и во мне восстает вся беспомощность прошлых лет.
***
А потом появляется сцена – и хмурый зал, он кричит в мою спину, что знает, кто я такой. Я спокойно ложусь на доски – я все сказал, а про что не сказал – промолчал. Я иду домой.
***
…Шаг неровен, дыхание сбито, она пришла. И откуда во мне столько сил узнавать ее? Я из мертвых, кажется, в тысячный раз восстал, чтобы теплые руки ее целовать горячо. Претит чувство свободы, сгорели мосты на вход, через пару недель я сдаюсь, проворонив бой, отпусти меня, мама, в пучину холодных вод…
Я надену кольцо на палец другой. Другой.
***
Вот похмелье. Привет, похмелье, мой друг, садись. Обнимаю тебя, а какой же сегодня день? Знаешь, друг, я, кажется, понял жизнь. Берегись, похмелье, женщин и желтых стен – к ним ведут эти дьяволы в платьях, ломающие хребты, под бельем у которых – написано «не убей, а убьешь – заметай хорошенько свои следы»… Ну, плесни мне еще, не жалей меня и согрей. Тлей моя сигарета, пусть сизый дым одурманит мою головную слепую боль, уведи ее за собой, похмелье, и сам уйди.
И похмелье уходит, обиженный глупым мной.