Тайна Омара Хайяма

Юрий Моор-Мурадов
      
   Я принадлежу к тому счастливому русско-пишущему меньшинству, которое читает рубаи Хайяма в оригинале (правда, когда они набраны в кириллице). Хайям, как и Фирдоуси, Саади, Ибн-Сина и др. гении той эпохи, писал на классическом новоперсидском языке дари (этим же термином сейчас называют официальный язык Афганистана; этот современный дари вместе с персидским, таджикским и языком бухарских евреев образует группу близкородственных языков, восходящих к тому древнему дари, прямому потомку санскрита).
   
   Любопытная деталь - я не сразу открыл для себя, что Хайям писал на моем языке. Друзья дарили мне сборники переводов рубаи на русский (это были тоненькие книжки), я читал несколько четверостиший и равнодушно откладывал подарок на дальнюю полку своей библиотеки. Хайям мне определенно не нравился. Не затрагивал струн в моей душе. Не находил отклика. И вот однажды, будучи еще совсем молодым, в книжном магазине я раскрыл хрестоматию для старших классов таджикских школ, там были произведения Фирдоуси, Саади, Джами, и среди прочего рубаи Хаяма в оригинале. Прочел первое же стихотворение - и застыл пораженный. Это был сгусток великолепнейшей поэзии. Я восхищался богатейшей рифмой оригинала, изощренной звукописью, мелодичной и смысловой аллитерацией, щедрой метафорической инкрустацией.
   И я понял, что переводчики совершали страшный грех. Они не переводили Хайяма, а придумывали эрзац его поэзии. Нечто "а-ля-ориент". "По мотивам".
   Маститые литературоведы восторгаются аллитерацией у Пушкина и приводят его строку: "шипенье пенистых бокалов и пунша пламень голубой". Как мастерски передано шипение шампанского в звуках шпнпнш! А если честно - в поэзии Пушкина не так уж много таких примеров (и все равно Пушкин великий поэт, умалять его талант не собираюсь). У Хайяма такая звукопись - в каждом четверостишии, почти в каждой строке!
   Кто-то сказал, что человек, хотя бы раз в жизни срифмовавший "кровь-любовь" становится прекрасным ценителем поэзии. Я сам тогда писал стихи, гордился своей строкой "Прискорбный скрип креплений костылей - отца с войны единственных трофеев". Так мне ли не оценить аллитераций, выношенных за тысячу лет до меня! Как древний восточный мастер вырезает кропотливо орнамент в тяжелой дубовой двери, так Хайям в своем рубаи подбирал каждое слово, подгонял его к соседнему, перекликал с предыдущим и с тем, что возникнет через строку... И все это он щедро рассыпал передо мной.
   Рифмы Хайяма. Маяковский был помешан на богатой рифме. Рядом с древним виртуозом рифм он выглядит старательным учеником. А что говорить о тех, кто в переводах рифмует "пришел-ушел-зашел"?
   
   Тогда же, очарованный, завороженный их поэтичностью, я сам перевел около двух десятков четверостиший Хайяма.
   Я принес свои переводы в одну из газет, заведующая культурным отделом была настолько любезна, что прочла их в моем присутствии и удивленно сказала: "Это совсем не Хайям". У нее было совершенно иное представление о нем. Мои переводы не ложились на стереотип. В моей трактовке он оказался грустнее, трагичнее, что ли. Не знаю. Короче, их не взяли. Идя из редакции, я горько пошутил над собой: "Вот арап, а состязается с Державиным" (Державин - один из переводчиков Хайяма).
   Дома я куда-то сунул те листки, и в многочисленных переездах просто потерял. Помню на память только один свой перевод. Я его ниже приведу.
   
   Я прекрасно помню те дни, когда "заразился" стихами древнего мастера, и, бросив все, целыми днями переводил его бессмертные строки. Способ был такой - я лежу на диване с блокнотом, вывожу на странице версию строки, она мне не нравится, я не правлю, а просто отрываю лист, мну его и бросаю на пол, следующий вариант пишу на новом листке. Сначала излагаю как можно более точный прозаический перевод строки, потом идут поиски поэтических эквивалентов. Один вариант, второй, третий. То же самое - вторая строка, третья, четвертая. Потратишь на это несколько часов. Я встаю, огладываюсь - и вижу на полу огромное число скомканных листов из блокнота с забракованными вариантами строк. Это было материализаций стихов Маяковского: "Изводишь единого слова ради тысячи тонн словесной руды".
   
   Первое, что должен решить для себя переводчик - какой выбрать размер (если система стихотворения разная; для переводов с немецкого этой проблемы нет, "Лорелею" можно перевести тем же размером, что и у Гейне).
   Я читаю хайямов оригинал, читаю переводы в разных сборниках - и всегда остается ощущение незавершенности. Строка в переводе мне кажется короче строки Хайяма. Считаю слоги - все вроде правильно. Примерно то же количество у Хайяма с одной стороны и у Державина, Румера, Тхоржевского, Плисецкого с другой. Но в оригинале - эпический тон, а на русском стих как бы танцует фокстрот.
   Я вглядывался, вчитывался, ломал голову и, наконец, сообразил. Русский стих - силлабо-тонический. Стих в дари - силлабический, это значит, среди прочего, что ритм создается чередованием коротких и долгих гласных. Иными словами, 12 слогов на дари не равны по временной протяженности 12 слогам на русском. Половина слогов на дари звучит почти вдвое длиннее, чем на русском. И чтобы русский стих длился столько же, он должен быть длиннее на два-четыре слога.
   Перепробовав разностопные ямбы, хореи, амфибрахии, анапесты и дактили, я остановился на семистопном ямбе, который, на мой взгляд, ближе к эпической интонации оригинала.
   
   Рубаи, как вы, наверное, знаете, не просто четверостишие, конструкция в нем несет смысловую нагрузку. И в построении, и в содержании. Обычно в ней одна сквозная рифма, рифмуются первая, вторая и четвертая строки, третья строка обходится без рифмы. Первые две строки подготавливают читателя к главным третьей и четвертой, эти первые две строки - метафора, которая "выстрелит" в последующих двух.
   
   Оставшееся в памяти четверостишие несколько нарушает правило "трех рифм", в нем рифмуются все четыре строки (поэт как бы говорил себе иногда - "кашу маслом не испортишь"). В моем переводе это сохранено. (Нередко в четверостишии бывает более 4 рифм, когда есть еще и внутренняя рифма - первая половина строки рифмуется со второй половиной; Хайям на этом не экономил; ясно, не читал новейших критиков, прославлявших "поэтический аскетизм").
   В оригинале разбираемого четверостишия есть сквозная рифма на гласную, которой нет в русском, это звук, средний между "у" и "о". Приняв кириллицу, таджикский язык ввел дополнительную букву - "у" со скобочкой наверху (как "и" краткое: "й"). Если хотите, можете попытаться произнести этот звук. Он есть и в узбекском языке, например, в слове "урток", "товарищ".
   В последней, четвертой строке этого рубаи несколько раз повторяются два слова со звуками "у", то есть, в последней строке этих звуков - 7. А во всем четверостишии - 14.
   Автор не случайно выбирает именно эту гласную. Протяжное "у-у" - как выражение неизбывной тоски от мысли, что не дано нам, смертным, постичь Божий промысел.
   
   Я постарался не потерять всех этих художественных достоинств, получилось не ахти что, но все же...
   Не буду больше испытывать ваше терпение, вот мой неуклюжий "список" (в грибоедовском смысле слова) с оригинала, моя попытка отразить маленький шедевр в русском языке:
   
   
   Зачем судьба как мяч гоняет, не постичь уму.
   Послушно вправо, влево вниз, не зная, почему.
   Тому, кто зашвырнул тебя в такую кутерьму,
   Ему бы знать, ему бы знать, ему бы знать, ему.
   
   Кроме того, что я сохранил это "у", я постарался еще передать и аллитерацию, попрактиковался в звукописи. В первой строке у меня не случайно большая концентрация звуков "мчмч", во второй строке сознательно сталкиваются "низ-низна", в третьей выделяется "ткткт". "Послушно" из второй строки откликнулось в слове "зашвырнул" из третьей. Этот глагол я выбрал из множества синонимов еще и потому, что в нем есть так нужный в данном рубаи звук "у". Ну, а в четвертой строке я сохранил многократный повтор мысли (что автоматически дало и многократный повтор звукового лейтмотива).
   В оригинале Хайяма в первых двух строках обилие звуков "хмч", в третьей строке - "ктркт", а в четвертой "удн".
   
   Переводя рубаи Хайяма, я вывел для себя несколько правил. Поскольку основная мысль излагается в третьей-четвертой строках, с них и следует начинать перевод. То есть, когда вы излагаете содержание этих строк, ваши руки должны быть совершенно развязаны, не должны быть скованы уже выбранной рифмой. И когда вы приступаете к переводу первых двух строк, можете ради рифмы позволить себе некоторую вольность, которая недопустима при переводе главных, "несущих" смысл строк.
   Несмотря на то, что я делаю особый упор на смысл рубаи, он, этот смысл, не является чем-то доминантным. Прочитав массу творений Хайяма, я пришел к выводу, что четверть поэтического достоинства рубаи приходится на метафоры, еще четверть - на рифмы, еще четверть - на аллитерацию, и только оставшаяся четверть - на смысл. Более того, я тогда еще выдвинул крамольное предположение, что многие изложенные в рубаи мысли, идеи тысячу лет назад считались банальностями, были тривиальными общими местами, "публицистикой" того времени, и Хайям отличался от тех, кто тогда разглагольствовал и писал, тем, что он был поэтом, что он оформлял эти расхожие мысли в поэтическую форму. То есть, главное в нем было - не философия, не мировоззрение, а форма изложения.
   Мне и 30 лет назад, и сейчас малоинтересны мысли, философия, содержание рубаи Хайяма. Ну, суфий. Ну и что? Мало ли суфиев было тогда и есть теперь. Ну последователь фатализма. Ну немного пытается фрондировать в вопросах веры.
   Мне совершенно неинтересны многоречивые трактаты о философии, отношении к религии, метафоры, спрятанные за вином... Но его поэзия! Но искусство изложения! Звуки, рифмы, метафоры...
   Отсюда - и самый точный по смыслу перевод дает вам четверть того, что получают читатели оригинала.
   Если вдуматься, то у настоящих больших поэтов любого народа содержательная сторона - не самая сильная (это не упрек!). Анна Ахматова рассказала как-то, что французы, прочтя переводы Пушкина, удивленно подняли брови: "Да это же набор банальностей". Разве глубокие мысли - сила творений солнца русской поэзии?
   
   И еще один совет будущим переводчикам Хайяма: Противопоказаны все эти любительские ухищрения типа "коль", "ль" (вместо полного "ли") беспомощные вставки, искусственные инверсии, источник которых - в версификационной беспомощности. Мне мешают запахи переводческой кухни. Потуги быть "поэтичным". Со страниц не встает образ, не возникает картина, написанная мастерской рукой
   ("Вставка" - литературоведческий термин, односложные необязательные слова, вставляемые в стихотворную строку для соблюдения размера. Самая знаменитая вставка - в пушкинской строке: "Я знаю, век уж мой измерен...", Маяковский, мастер версификации, на дух не переносил подобные "ошметки" и, цитируя великого предшественника, самовольно менял строку своей уверенной рукой мастера: "Я знаю, жребий мой измерен, но чтоб продлилась жизнь моя..." Ему ужасно не нравилось это "векуж" Что за "векуж" такое? - сердито спрашивал он. К вставкам прибегают неопытные стихоплеты, чтобы уложиться в размер стиха. Помню из какой-то детской: книги доморощенный поэт, желая размер соблюсти, написал в панегирике вместо "вот директор идет" - "вот директор идиёт", прибавив один недостающий слог к глаголу).
   
   Всего этого у Хайяма нет, он был мастером стихосложения.
   
   Я с разбегу попытался переводить из этой же хрестоматии рубаи Ибн-Сины - и вдруг у меня ничего не получилось. Сделал все, как и с Хайямом, отошел, посмотрел отчужденно на получившееся и озадаченно почесал в затылке. Мои русские варианты были похожи на оригинал, как грубо сколоченная табуретка - на стул изящной работы. Нет, слабое сравнение. Как голем Финкельштейна - на райскую гурию. К строкам великого поэта Ибн-Сины нельзя было прикасаться руками - они расползались, терялась их поэтичность, их обаяние. Поэзия была не в смысле фраз, а в звучании слов, в их оболочке. Их можно было только брать в губы, эти стихи существовали только на языке их автора. Посмотрел я на вышедшего из под моего пера монстра... и убил тут же - порвал листок.
   Поэзия Хайяма и Ибн-Сины - как музыка, она проникает прямо в сердце, воздействует непосредственно на чувства, минуя разум. Какую жалость я испытал тогда ко всем тем, кто не может их прочесть на языке Ибн-Сины!
   Если у Хайяма смысл несет на себе только четверть нагрузки, то у Ибн-Сины ценность изложенной мысли, удельный вес содержания сокращается до мизерной десятой доли. Остальные 90 - звукопись, рифмы - богатые, внутренние, и метафоры, лирика образов. А смысл... Отрывок взгляд и нечто.
   
   Уже закончив статью, заглянул в Википедию и о, чудо! - в статье о Хайяме приведен только один пример рубаи, и именно того, перевод которого сохранился у меня! (В Википедии не сказано, в чьем переводе). И представляется счастливый случай сравнить.
   
   Вот он:
   
   Не спрашивают мяч согласия с броском.
По полю носится, гонимый Игроком.
Лишь Тот, Кто некогда тебя сюда забросил, -
Тому все ведомо, Тот знает обо всем
   
   Так что, не нужно переводить Хайяма, не нужно читать его переводы на русский? Я не экстремист, никогда себе подобных заявлений не позволяю. Я считаю, что гениальный перевод лучше хорошего, хороший - лучше плохого, а плохой перевод лучше никакого. Но если родится русскоязычный поэт, равный гением Хайяму - вряд ли он согласится посвятить свой гений переводу древнего поэта. Ахматова переводила древних корейцев, желая хоть что-то заработать в эпоху "успешного менеджмента".