И неопределенное

+++
Есть многие тысячи способов сказать о чем угодно. Чем сложнее высказывание, тем выше его самостоятельная ценность. Я имею в виду ценность самого высказывания, а не его сути, которая, какой способ ни выбери, всегда одна и та же. Научиться сложному высказыванию полезно, возможно даже, необходимо. Важно только иметь в виду, что это — этап. Один из.
В совершенстве освоив парадный выезд, следует отослать роскошные одежды в гардеробную, лошадей в конюшню, а жрецов, или кто там составлял свиту и танцевал ритуальные танцы, отпустить, пусть себе идут по делам.

И вот стоит наш обладатель сути в чистом поле, босой и простоволосый, на ладошке у него лежит невзрачная хрень, и он как последний дурак говорит: «У меня тут, извиняюсь, сокровенная суть при себе, могу показать».
Натурально, как последний дурак.
Свидетели происшествия пожмут плечами, скажут: «Какая банальность», да и пойдут себе дальше. И хорошо, что пойдут. Потому что невзрачная хрень — натуральный алеф, или еще какой-нибудь красивый термин сюда можно поставить, неважно какой, важно, что в невзрачную хрень надо или всматриваться до последней капли крови, или вовсе не глядеть в ее сторону, а в условиях парадного выезда ни то ни другое практически невозможно.

Нет, тьфу, все равно сложно получилось.
Я хочу сказать, что, предположим, стоит ночью на берегу Черного моря взрослый мужик и говорит зачем-то вслух: «Меня зовут Вася, мне сорок лет, я ничего не знаю о том, как все устроено в мире и есть ли Бог. Завтра мне надо идти к врачу за результатами анализов, и я очень-очень боюсь, потому что не хочу умирать, пусть все будет хорошо, пожалуйста», и этот эпизод для меня реально посильнее «Фауста» Гёте, а что цитата такая банальная и дурацкая — так это даже хорошо, у меня-то как раз достаточно мужества, чтобы выглядеть глупо, когда мне кажется, что наивность и простота моего высказывания оставят нечаянного слушателя наедине с жизнью, смертью и беспомощностью, чужой и собственной, всякой, даже если слушатель этого не хочет — особенно если не хочет.

Нет, все-таки про Васю — это тоже слишком сложно, наверное.
На самом деле я хочу сказать, что иногда мастер чайной церемонии просто пьет чай с друзьями на кухне. И круче этой церемонии вообще ничего не бывает. Хотя от обычного бытового чаепития это событие ничем не отличается — пока не войдешь, не сядешь рядом и не замолчишь — весь, целиком замолчишь, как громом пораженный.

Нет, даже не так.
А просто дело в том, что, пока автор высказывания хоть немного озабочен собой, даже вовсе не обязательно красуется, но просто помнит о себе, учитывает, так сказать, свои интересы, высказывание его будет слишком сложным — просто потому, что кроме сокровенной сути в нем еще и автор барахтается. Весь из себя прекрасный, а пониманию — мешает.
Удалить себя из собственного высказывания, да еще и устоять после этого на ногах, — это действительно требует мужества. Чем более умелый рассказчик, чем больше его присутствие украшает высказывание, тем больше мужества потребуется. И тем больше смысла в убогом на первый взгляд результате его самоотверженного поступка.

Меня зовут не Вася. Но я тоже ничего не знаю о том, как устроено все в мире. И от этого мне иногда бывает страшно, а иногда — нет.
+++
Когда кто-то говорит (пишет), очень важно, о чем он при этом молчит. Я имею в виду не стыдную-сладкую тайну какую-нибудь, а некоторые вещи, настолько невыразимые и одновременно очевидные для молчащего о них, что кажется — у каждого свои, а если все же докапываться всякий раз, окажется, очень даже общие — не для всего человечества, но для некоторой большой его части.
Именно это и объединяет «своих», понуждает всеми силами открещиваться от «чужих» — о чем мы молчим, когда говорим (и вообще всегда).
И да, без меня ясно, а все же следует добавить, что именно это молчание придает глубину всякому высказыванию. И по достоинству оценить глубину, понятно, могут только «свои», то есть молчащие на ту же тему.
При этом молчащие о чем-то другом вовсе не обязательно враждебны, даже не обязательно неинтересны, но они не имеют значения — того подлинного, живого значения, о котором тоже приходится молчать, ну не с большой же буквы это слово писать, в самом-то деле.
+++
Только сила интересует меня с некоторых пор, только действия, в которых она проявлена, потому что все остальное мусор.
Надо бы, наверное, объяснить, что такое сила и что это за действия такие, в которых она проявляется, но мне некогда и лень. Сила — она просто есть. Или ее нет. Для того, кто вкладывает силу в свои действия, она очевидна в чужих. И наоборот.
Мне наконец-то стало все равно, понимают меня или нет, мое дело — вложить силу в высказывание, а дальше оно само как-нибудь. А если само никак, значит, силы было вложено недостаточно и надо собирать ее для следующего действия, а не тратить на ерунду.
С некоторых пор я физически не могу врать себе, безнаказанно думать херню или принимать неправильные (для меня) решения — я тут же начинаю подыхать. «Шаг в сторону — расстрел» — единственный, кажется, эффективный метод для обращения с существом, заключенным в человеческой оболочке. После пары-тройки расстрелов оно научается стоять ровно.
С некоторых пор меня интересует только сила и правильное ее применение — вот, так точнее.
+++
Поэт подобен шаману, который сдуру бьет в бубен и идет в Нижний мир.
— Bay! — говорит поэт. — Нифигассе, я в Нижнем мире!
— Bay! — говорят хором обитатели Нижнего мира. — Это кто такой красивый к нам пришел?
— Эй вы там! — Верхний мир стучит им в потолок. — Чего расшумелись?
— Просыпайся! — говорят ему обитатели Нижнего мира. — Тут такие дела творятся!
И Верхний мир просыпается, и от этого случаются всякие удивительные вещи, о которых виновник (шаман, то есть поэт), вполне возможно, не узнает никогда. А может, и узнает. Всяко бывает.

Прозаик же подобен знахарю, у которого в доме трое больных и только что приволокли четвертого. Он собирает травы и варит зелья. Кому-то что-то отрезает, кому-то, напротив, пришивает. Потом тоже берет бубен и идет в Нижний мир, у него там дела. Ему нужно поймать там болезни своих пациентов, построить их по росту и призвать к порядку. Возможно, даже выпороть.
— А, — говорят ему обитатели Нижнего мира, — это опять ты. Как дела?
— Да так как-то потихоньку, — отмахивается знахарь. — А где тут у вас болезнь гражданина N прячется?
— Как будто сам не знаешь. Где обычно.
И обитатели Нижнего мира расходятся по своим делам.
Знахарь тем временем делает свое дело и возвращается домой, в Верхний мир. Там у него кипит котел с лекарством и принесли пятого больного. Второй больной меж тем все-таки помер, зато первый, третий и четвертый пошли на поправку. Знахарь мрачно глядит на пятого больного, с хрустом зевает, берет бубен и снова идет в Нижний мир. А как еще.
Потом, когда он вернется, у его порога будет рыдать семья покойного, зато родственники других пациентов принесут подарки и будут говорить всякие приятные вещи. Знахарь подарки берет, а слов почти не слышит. Он наконец сообразил, в чем была ошибка при работе со вторым пациентом. Это хорошо. Может быть, удастся ее не повторить. Знахарь хочет спать, но в котле булькает зелье, его надо караулить еще полтора часа. Знахарь берет бубен и бьет им себя по голове, чтобы отогнать сон.

Вот примерно такая разница.
                ***
Есть вещи — тексты, картинки, музыка, — созданные одновременно благодаря и вопреки ледяному ужасу небытия. Это когда стоит человек на самом краю своего личного мира, живой и прекрасный, время хлещет из него, потому что он весь — рваная рана, и даже утешительное «я умру через сто лет» для него означает «прямо сейчас». И надо что-то делать, потому что — невыносимо. И тогда человек записывает слова, или рисует картинку, или еще что-нибудь этакое делает — совершенно бесполезное в данной ситуации, потому что это действие не отменяет ни пропасти, ни рваной раны, ни ледяного ужаса. Но какая разница.

Макс Фрай. Одна и та же книга