Ленька Юрок

        Юрок (Юрий Андреевич) - мой дядька по материнской линии. Повороты судьбы непредсказуемы и случилось так,  что мой дядька Юрок оказался на пять лет моложе племянника.  Я, с раннего детства,  никогда не придавал  этому удивительному для многих событию особого значения, считая Юрка скорее братом, чем дядькой.
        Юрок - сын родной сестры моей бабушки. Их семейство - Дядя Андрей, тетя Фрося (моя лёлька) и сам Юрок, который был их единственным, поздним и очень долгожданным ребенком, проживали недалеко от бабушки, в одном из многочисленных, узеньких, переулочков, примыкавших к реке.
        Крохотные квартальчики, образованные узким прибрежным пространством, были созданы волей человека труда и  тянулись, разрезанные двумя летящими к заводу улицами, от склона горы до крутого речного откоса, напоминая мне соты из ульев дяди Андрея. Дядя Андрей, как  в свое время моя бабушка, работал бойцом пожарной охраны. Жили они в крохотном домишке о двух комнатенках одна из которых была кухней. Мне до сих пор невдомек, как в этих крошечных помещениях собиралось на гуляние по пятнадцать-двадцать гостей.
        Но как-то все рассаживались, обустраивались  тесным кругом за столами, заливисто играла гармошка,  пелись частушки. Гулянья в этом доме обычно  всегда удавались на славу. Пили  по-простецки бражку, которую ставили в  небольших деревянных бочонках. Бражка обычно разливалась по граненым стаканам и стограммовым стопкам. Дамам, как слабому полу, полагалась посуда поменьше и они, манерно отодвинув в сторону мизинчик, выпивали до дна налитое. Тут же, всхлипнув от восторга, гармошка, развернув меха, перебором пальцев гармониста заводила «Ивановну». Наперегонки с  задорной музыкой, зачастую  не попадая в такт, звонкими, женскими голосами летели частушки. Мы – ребятня, забившись в угол, смотрели на этот пир с немым восторгом. А когда гуляние вырывалось во двор на улицу с «подгорной» и безудержными плясками,  тогда разгоряченные выпитой бражкой взрослые внезапно вспоминали меня и Юрка. Потому что, наплясавшись, народ желал ухи. А основными и бесплатными поставщиками рыбешки к ухе, конечно же, были мы.
        Рыба к празднествам обычно заготавливалась загодя, с раннего утра, но по причине отсутствия холодильников долго храниться не могла, и поэтому ее приходилось долавливать в течение всего дня и вечера: пока народ не насыщался ушицей. И мы с радостью исполняли эту нашу нехитрую повинность. Рыбешка в речке была мелкой, поэтому, чтобы накормить такую ораву взрослых нам приходилось делать упор на ее количество. Тут уже было не до особых рыбацких хитростей или наживок,  в которых возникала  необходимость при ловле чебака или ельца.
         На пескаря, хлипкие скелетики которого обычно составляли основу ухи, годился обыкновенный навозный, червяк, в изобилии проживающий в районе компостно-навозной ямы. Излюбленным местом ловли пескарей были  перекаты. Завернув выше колен, а то порой и вовсе сняв штаны, мы, разрезая воду переката, выходили на середину реки и пускали по мелководью гусиный поплавок, дергая, из-под камушков, небольших пескариков. Наловив их до сотни, относили улов к месту праздничных событий,  а затем вновь возвращались на реку. Рыбацкий конвейер работал до полного насыщения потребителя продуктом.
      Самым любимым занятием лета у нас была, конечно же, рыбалка, и утренний сон с легкостью уступал ей свое первенство.
      Мы легко вскакивали затемно, часов в пять, когда рассвет едва-едва начинал брезжить над притихшим городком. В округе уже велась утренняя перекличка петухов. Каждый хотел показать свой норов и голос и голосил так громко, как только мог. Кое-где брехали полусонные собаки да скрипели отъезжающие на  базар подводы. А в целом над районом была разлита безмятежная тишина. Город спал в ожидании новых трудовых побед. Не спал лишь круглосуточно работающий завод и оттуда по реке (а по реке звуки слышно далеко-далеко) доносилось гулом работающих цехов, лязгом металла его беспокойное дыхание.
          Но летящая по реке трудовая песня в то время еще не рождала в наших детских душах, победных гимнов. Мы были далеки от труда. И, слава Богу, что наши родители и бабушки дали нам в полной  мере насладиться всей беспечностью детства, не принуждая даже к огородной повинности. И мы пользовались этой  благосклонностью, с раннего утра до самой ночи, пропадая на реке.
       Утренние сборы на рыбалку были коротки, как сборы солдата при побудке. Все было припасено заранее, с вечера, – снасти, наживка, завтрак. Оставалось только взять все это в сенях, накинуть на себя что потеплей, и мы отправлялись сонным переулком в путь. Путь был недолог. Берег реки начинался через два дома. И  мы, стремглав пробежав по переулку, скатывались по осклизлым от росы глинистым ступенькам вниз, к песчаной пойме реки. А там, через репейник, росистой травой, шли до первого тальничка.
        Тальник тянулся вдоль берега реки, местами образуя среди густых зарослей рукотворные прорехи для подхода к воде. Вот в этих прорехах нас и ждала  рыбацкая удача.
         Мы спускались к воде, когда  сумерки еще укрывали своим багряно-черным пологом, близлежащие огороды, которые сонно дремали за заросшими наглухо крапивой дощатыми заборами.
         От реки уже начинал подниматься первый предутренний туман, который  стлался над остывающей водой легкой дымкой…
        Купание в реке перед полуночью было огромным ни с чем несравнимым  удовольствием. Вода к ночи нагревалась до температуры парного молока. И мы, лежа на спине, смотрели на звездное небо и мечтали о путешествиях к далеким созвездиям (я уже тогда увлекался чтением фантастики). Река несла бесшумно  воды вдаль и ты, доверяясь воле течения, плыл лунной тропинкой мимо темных, поросших тальником и уже неузнаваемых  в темноте берегов,  теряя все пространственные ориентиры, уже не зная где небо, а где вода, поэтому казалось, что река увлекает тебя к самым звездам... Так, по крайней мере, казалось мне. С Юрком о своих впечатлениях я почему-то не делился…
         На заре водица остывала, но все равно была теплее бодрящего окружающего воздуха и поэтому, отдавая тепло, горько плакала от бессилия. И слезы капали, капали, покрывая прохладной росой прибрежные кусты и травы. Тальник, свесив длинные, зеленые косы на  воду, безмолвно вглядывался в темную глубь затона. Речка, местами мелкая и быстрая, порою, налетев всей своей массой на глубокую яму, как бы замирала, и широким плесом расползалась по прибрежным зарослям. Вот в таких  местах мы ловили свою удачу в добыче чебаков и ельцов, которые выходили поближе к кустарнику на утренний жор в поисках мушек и кузнечиков. Надев на крючок заранее пойманного кузнечика, муху, а порой и просто червяка, мы, убрав мешающий при ловле «на верхового» груз, пускали свободолюбивую леску по воде…
         И, она – глупышка - плыла, думая, что наконец-то наступила долгожданная свобода…
         Но свобода лесы, как и любая другая абсолютная свобода, всегда ограничена законами окружающего мира (в нашем случае это узел на ивовом удилище). Иначе наступит хаос…
         И леска, наткнувшись на преграду, вздрагивала от удивления: - «Почему так? Я хочу дальше…», но несвобода уже брала ее в свои стальные объятия, а  она, натягиваясь, пытаясь вырваться, не понимала, что находится в капкане жизненных событий. Поборовшись с речной струей и осознав всю тщетность и бесполезность потуг, она окончательно замирала  в густых зарослях тальника в ожидании поклевки.
          Поклевка! О ней можно написать толстенный роман, который все равно не сможет передать весь тот трепет и волнение, внезапно возникающие в душе.
          Когда сердце, замерев на долю секунды, срывается в такой ритм, что, кажется, оно  вот-вот выпрыгнет из груди. И ты бросаешься к удочке, и берешь ее, внезапно вспотевшими ладонями, и ждешь того сладкого мгновения, когда можно будет совершить подсечку.  И вот каким-то шестым чувством  тобой угадывается тот решающий момент истины. И какой восторг, когда ты видишь, как бьется в розово-туманной дымке рассвета серебристая удача...
       Как только солнце полностью всходило над горой, река, отдав все тепло, затихала и больше не парила. Ее мутные воды неторопливо струились вдаль, перешептываясь на перекатах с тальником. Город просыпался. Заводской гудок, мерным, слышимым во всех краях города гудом, ровно в назначенный срок  звал народ  к новым трудовым свершениям и победам. А мы, одетые в теплые плюшевые  жакеты, сидели и, не слыша нарастающего городского гула, беспрестанно вглядывались в кружение поплавков и ожидали  поклевки…   
        Обычно рыбацкая удача заканчивалась часам к десяти. Рыба, насытившись утренним кормом, уходила на глубину, где дремала между коряг в ожидании ужина, не желая реагировать на все наши ухищрения с приманкой. Тогда мы с Юрком, собрав нехитрые снасти, доедали запасенный с вечера хлебушек и шли домой, где нас уже ждали испеченные лёлькой толстые, облитые маслом и сметаной  блины.
        Увлечения дяди Андрея были разными, но самым загадочным для меня и продуктивным для семьи были пчелы. Дядя Андрей был пчеловод-любитель. Ульев у него было немного. На мою память не более пяти. Так что это было больше хобби, чем заработок. Но как мы, наверное, с Юрком отдыхали на реке, так дядя Андрей душой отдыхал на своей мини пасеке. От меня в те годы ускользнули проблемы, которые он, наверняка, испытывал, пытаясь заниматься пчеловодством. Они нам по краткому сроку нашего существования на белом свете были недоступны, но у меня в памяти до сих пор остался запах того меда,  который в сухой летний день качал дядя Андрей. Даже не меда. Мед я не очень любил, а  дурманящий, обжигающий гортань запах и вкус сот.
         Чтобы описать божественную красоту истекания восковых сот медом: нужен дар от Первоисточника. Я никогда не видел дикую солнечную смолу: янтарь, но мне кажется, что вся, накопленная солнцем, красота вещества меркнет перед красотой, наполненных медом, сот. А они, золотистые, вобравшие в себя все дары солнца и  разнотравья, смиренно лежали на тарелке и таяли, а мед вязким солнечным озерком растекался по поверхности блюдца. Порой, в истекающей сладострастием плоти, были видны крохотные тельца тех, кто создал этот неповторимый шедевр. Тогда мертвые пчелы, беззаветные труженицы, напоминали мне творца, написавшего нечто недостижимое и умершего вместе со своим творением. И этим божественным  занятием  занимался простой боец пожарной охраны. Это было для меня непостижимо… Я боготворил дядю Андрея не только за это, но и за его бесконечную доброту, которую он всегда проявлял ко мне. Когда дядя Андрей внезапно умер от прободной язвы (мне в ту пору  было   11 лет), я горько плакал, впервые ощутив первую потерю по-настоящему мне дорогого человека.
       Будучи бездетными дядя Андрей с лёлькой часто, младенцем, брали меня на свое попечение в ожидании прихода родителей или бабушки. Я, совсем крохотный, был лучиком света в их  ослабевающей надежде. И думаю, что во мне они любили своего еще не рожденного, но столь долгожданного ребенка. Может быть, Боженька увидел эту беззаветную любовь и постиг ту несправедливость, которая случилась с этими двумя, стремящимися к  родительской любви, сердцами. И Он после долгих мытарств, практически уже потерянных надежд подарил им Юрка. С его рождением вся накопленная за долгие годы родительская любовь  перешла к нему. И он купался в этой любви. Жаль, что счастье трех сердец было столь недолгим.
        Нынче лёльке должно исполниться 93 года. Разве могла подумать она в молодости, перенесшая столько потерь, горестей, лишений, что проживет такую долгую-долгую жизнь. Наверно нет? А может, она и не задумывалась над этим (лёлька всегда была бОльшая оптимистка, чем бабушка), а просто жила и жила, радуясь маленьким радостям и не сильно огорчаясь даже большим неудачам.
         Наша жизнь, с самого рождения Юрка, связана незримыми нитями родства. Мы можем не видеться месяцами, но мне важно знать, что он у меня есть, и я могу в любой момент сесть в машину, на автобус и приехать  к нему в гости, в его большой деревянный дом по Республиканскому переулку. И он всегда будет мне рад. Потому что нас связывает не только родство, но и нечто большее - светлая память проведенного вместе детства.