4. Разн стихотворения 13

ХАВРОНЬЯ И ХРЮША

Торжественный зал ресторана,
хрустящий крахмал скатертей.
У входа сам шеф и охрана
встречают почетных гостей.

Москва, золотая столица,
богатством и славой горда.
Сегодня здесь важные лица,
достойные всё господа.

Роскошно раздетые дамы
рассаживаются по местам,
и зеркало, пялясь из рамы,
рассматривает этих дам.

Столовые блещут приборы,
роскошный сверкает сервиз.
О как же умны разговоры
персон, что сюда собрались!

Красивые тети и дяди
жуют под приличный музон:
сегодня для них на эстраде
не кто-то, а лично Кобзон.

Мелькают точеные вилки
и ловко цепляют еду,
шампанского мерзнут бутылки
в ведерках, в серебряном льду.

Лакеи проворны и бойки,
и вышколен каждый их шаг.
Какие тут водки, настойки,
наливки, вино и коньяк!

А что говорить о закуске!
Как водится - ломится стол.
Пируют от сердца, по-русски,
наваливай, знай наших, мол!

Вот вносится главное блюдо:
молочный, под острым хренком,
лежит поросеночек. Чудо!
Украшен лавровым венком!

Бери, не стесняйся: откушай
да хлопни рюмашку... виват!
   .....................
Должно быть, Хавронье и Хрюше
таким представляется ад...
               2009



KATZE

Господь-отец, бесспорно, был в ударе
и вдохновенно веровал в успех,
даруя жизнь мохнатой этой твари,
наверное, прекраснейшей из всех.

Изящней всякой прима-балерины,
она то легким выгнется мостом,
то словно пух взлетает тополиный,
то в фуэте за собственным хвостом

вертИтся на бесшумных мягких лапах,
прижав к затылку кончики ушей,
и нос, как губка, впитывает запах
людей, еды... особенно мышей.

Ну кто еще так быстр, отважен, ловок,
так независим, хоть живет в дому?
Она с охоты птичек и полевок
хозяину приносит своему.

И дорожа своей кошачьей честью,
дабы не опозорить всю семью,-
чистюля,- как она следит за шерстью,
как часто моет мордочку свою,

как тщательно вылизывает попу,
как долго совершает туалет!
С такой, ей-ей, не стыдно и в Европу,
а коль случится,- так и в Новый Свет.

Прелестнее, чем гойевская маха,
каких она не примет только поз!
Ей вовсе незнакомо чувство страха,
у ней всегда холодный влажный нос.

Она не прочь залезть куда повыше:
на подоконник, шкаф или карниз.
Она с дружком встречается на крыше
и равнодушно смотрит в бездну, вниз.

Потом она лежит у вас на локте,
головкой трется около плеча
и вам в живот свои впускает когти,
от наслажденья жмурясь и урча.

В ее природе некая есть тайна,
и в час ночной две фосфорных луны,
две тусклые лампады - не случайно
в ее пустых зрачках отражены...
                   2009

СОСЕДСКИЙ ПЕС

Соседский пес по кличке Берия -
довольно симпатичный пес -
вполне заслуживал доверия,
вполне исправно службу нес.

Происхожденья неизвестного,
с кудлатой, крупной головой,
разлива, очевидно, местного,
большой кобель сторожевой,-

он в доме жил, дремал под лавкою,
имел довольно мирный нрав,
и, на гостей захожих гавкая,
смущался, если был неправ.

Без суеты и нетерпения
всегда с детьми играть готов,-
имел он собственное мнение
насчет пьянчужек и котов,

и их гонял, пугая взбучкою,
но не пуская в ход клыки;
крутил любовь с гулящей сучкою,
хозяйской воле вопреки...

Короче, пес по кличке Берия -
довольно симпатичный пес,
достойный полного доверия,-
всегда исправно службу нес.

Он был хозяйственною данностью,
он был ходячий инвентарь.      
Одной единственною странностью 
он удивлял, бывало, встарь:    

перед любовною отлучкою     
бродил по комнатам во сне,  
и, щеголяя перед сучкою,    
на мокрый нос вздевал пенсне. 
                  2009


БЫСТРАЯ ВЕСНА

Копну волос откинув за спину,
порой совсем еще недавней
весна, подстать царевне заспанной,
тихонько растворила ставни -
и вдруг будто в окошко выпала,
и, черпая листву горстями,
ошеломила нас, засыпала
неслыханными новостями.

И как ретивая работница,
сейчас же принялась за дело,
и словно птичница и скотница
всему живому порадела.
Теперь конечно все изменится:
простоволосая, босая
она сама пахать не ленится,
с подола землю отрясая.

Вот, расстегнув на небе молнии,
спускает дождь без всякой квоты,
спешит и трудится на полные
земные севообороты,
то соловьем по рощам катится,
то в поле, то в дому хлопочет,
без счету и расчету тратится
и успокоиться не хочет.

О нет, она не успокоится,
не стихнет, не угомонится,
ей предстоит войти в пословицу,
и вновь на свете повториться.
Теперь она кроит материю
и развивает цветоводство,
подснежники пуская в серию
и в массовое производство...
                 2009


КОЛУМБ 

Курс - на запад. С упрямого румба,
с верных галсов и точных углов
не собьет каравеллы Колумба
толчея океанских валов.  

Кто решил с океаном бороться,
больше ставит на удаль и фарт,
чем на мифы истрепанных лоций
или басни рисованых карт.

Его дело - особенный жребий
открывать и исследовать мир.
Для него существует на небе
лишь Полярной звезды орьентир.

Сам при шторме он станет к штурвалу,
сам проложит спасительный путь,
подставляя свирепому валу
обнаженную бурею грудь.

Всем стихиям бросаясь в объятья,
он привык не страшиться беды:
ни матросов бунтующей братьи,
ни отсутствия пресной воды,

ни беззубой цынги, ни чудовищ
глубины, затаившихся в ней,
ни кровавой дележки сокровищ,
ни мерцающих Эльма огней.

Нет, Колумб и не чаял Америк
открывать... он мечтал как-нибудь
Индостана заманчивый берег
на скорлупках своих досягнуть.

Он стремился в сей край вожделенный,
разрывая бугшпритом моря,
раздвигая пределы вселенной,-
и нигде не бросал якорЯ.

Вновь он ставит за парусом парус,
все полотнища ветром полны,
ослепительно блещет стеклярус
голубой и зеленой волны.

Море, море... бессчетные мили,
бесконечность в безмерности... лишь
чередуются шквалы и штили,
дни и ночи, ненастье и тишь.

Велика ты, стихия морская!
Человечьей душой овладев,
ты колеблешься, вечно меняя
гнев на милость и милость на гнев.

Бледный юнга на ломанной мачте
страшным голосом крикнул: Земля!
Выносите все разом, не прячьте,
отворяйте трюма корабля.

Королевской казне не убытки,
но доходы - приносят с морей
бус стеклянных дешевые нитки
хлам, любезный сердцам дикарей,-

гребни, крестики, медные ступки
да материй цветных лоскуты.
Вмиг на воду спускаются шлюпки,
им навстречу выходят плоты.

И пока занимаются меной
и торгуются без языка,
море лижет соленою пеной
каравеллы крутые бока.

Что же, пройден маршрут их смертельный?
Завершен их поход или нет?
Вот опять за кормой корабельной
волочится кильватерный след.

Верный барк, как стилета трехгранник,
разрезает бескрайнюю ширь.
Всех морей очарованный странник,
он стоит, опершись на планширь.

Долог путь до родимого порта,
где забыли, как твердо звучал
шаг его боевого ботфорта
о скрипучий дубовый причал.
               2009


СВОБОДА ВОЛИ

Между зелеными полями
дорога убегает вдаль.
Жуки бессчетными рядами
переползают магистраль. 

Среди каких низин и ямок
таился их безумный клан?
Что ими движет: поиск самок?
Завоеванье новых стран?

Сверкают лаком их надкрылья,
так что они похожи все
на крохотки-автомобили,
скользящие через шоссе.

Ползет бесчисленная братья,
ползет, как предки искони
без осознанья, без понятья -
где и куда ползут они.

Так, не смущаясь расстояний,
толпа за Моисеем шла,
когда стезю ее скитаний
пучина моря пресекла.

Но не расступится как воды
асфальт, и на своем пути
жуков редеющие роды
его не смогут перейти.

С краев дороги травы чахнут,
на ней ревет поток машин,
по всей округе остро пахнут
нагретый битум и бензин.

Инстинктом родовым гонимы,
жуки ползут через шоссе.
Едва ли кто проскочит мимо,
все кончат жизнь на колесе.

Их обрекла и осудила
на окончательный извод
инстинкта роковая сила,
сильней чем разум и расчет.

И повинуясь этой силе,
идут на смерть ее рабы:
инстинкт не знает или-или,
и значит просто - зов судьбы.

Тотальное уничтоженье,
невинных тварей холокост,-
что это: звезд расположенье,
иль нерасположенье звезд?

Подписан приговор всей массе
шоссе штурмующих зверьков!
Идет на загородной трассе
колесование жуков.

Их наступающие роты
размазывают по земле,
того не ведая, тойоты,
фиаты, мазды, шевроле.

Спасти возможно их едва ли:
неисчислимые их тьмы
исчезнут, словно не бывали...
А как же люди? Как же мы?

Мы тоже, как жучки слепые,
встречая свой последний час,
не можем распознать стихии,
уничтожающие нас;

и нам свободной воли нету,
и нам неведомы края,
куда инстинкт влечет планету
меж черных бездн небытия.
            2009



В ПОЛЕТЕ

Самолет в облака упирался винтами,
и сколь тяжко давалась ему высота
понимали мы по ощущаемой нами
нарастающей дрожи спинного хребта.

А внизу в пестроте расплывались осенней
паутинки дорог средь бескрайних равнин,
и табачная крошка людских поселений,
и пшеничных полей бронзовеющий клин.

Вот вдали синева загорелась морская,
чем-то напоминая церковный витраж,
и машина, стальное крыло опуская,
словно с горки слетев, заскользила в вираж.

Три секунды свободное длилось паденье,
стих упрямых моторов назойливый гул,
самолет, как пловец, замерев на мгновенье,
в темно-синюю воду дельфином нырнул.

С разворота - налево открылись предгорья,
местность, смятая в складки, в морщины.  
                                    Из туч
золотым копием ратоборца-Егорья,
ослепил нас стремительный солнечный луч.

Словно вспыхнул сиянием воздух, в котором
мы неслись,
            и земля нам представилась вдруг
отпечатавшимся папиллярным узором
замесивших планету божественных рук.
                     2009



ГЕРБАЛАЙФ

Рассужденья о боге, ей-богу, мне кажутся странны. 
Даже если он есть, я едва ли вхожу в его планы,   
как, должно быть, и вы, и другие, и каждый из нас.
Непонятно,- зачем мы выныриваем из нирваны,     
щуря щелочки глаз.                              

Краснокожие гномы, уродцы с бессмысленным ликом,
одержимые жаждою, голодом, корчами, тиком,
мы являем собою, ей-ей, отвратительный вид,
заливаемся плачем, до хрипа заходимся криком.
Это просто претит.

А теперь многоточье.  Пропустим сопливые годы.
Тут выходит вперед, воплощая сценарий природы,
имярек-режиссер; начинается новый прогон:
просыпаются чувства; свидания, свадьбы, разводы.
Браво, тестостерон!

Это он при Адаме библейским прикинулся змеем,
он нас делит на пары, а после живем, как умеем,
а точней - не умеем; потомство спеша народить,
матереем, мужаем, взрослеем, стареем, дряхлеем...
Всё - пора уходить.

И что хуже всего - <в этом мире, где наша особа>
(как сказал Заболоцкий, чтО, даже,- я думаю,- Глоба
отрицать бы не стал) <выполняет неясную роль>,
мы проходим весь путь от момента рожденья до гроба
через страх, через боль.

Тривиальный спектакль, все тот же от слова до слова,
и в обратном порядке он весь повторяется снова,
и в конце, как в начале - бессилье, агония, драйв.
Гвозди в крышку забили, насыпали землю; готово.
Наконец - гербалайф.



НЕСЕЗОН

Не вынимая из карманов рук,            
он медленно бредет в пальто потертом.  
Зимою юг едва похож на юг,
и потому проходит третьим сортом.
Заброшеный маяк, как ржавый гвоздь,
недозабитый - и забытый в море,
чтО поневоле отмечает гость,
по случаю попавший в санаторий.
Волна ворчит, отмыть стараясь пляж,
укачивает чаек две-три пары,           
перебирает галечный грильяж            
и ищет в нем брильянты стеклотары.     
Пропитан влагой воздух. На отрог
горы  садится пелена тумана;
размякшей глиной чавкает сапог,
и устилает путь листва платана.
Платаны здесь стоят не первый век,
и, вероятно, их стволы похожи,
как наш соображает имярек,
на анаконды, сбросившие кожи.
В аллеях парка ежатся кусты,
и - дерзкие когда-то забияки -
под ними дрыхнут тощие коты
и бродят одичавшие собаки.
Они забыли, что такое страх,
команды, цепи, окрики, вольеры.
Во-всю палят охотники в горах
(наверное, скорее браконьеры).
А старики смолят вокруг стола,
как всякий вечер, что зимой, что летом,
и забивают бедного козла
то одиночным трахом, то дуплетом.
В полпятого на улице темно,
и лишь у входа, желтоватым смальцем
разлив свое стоваттное пятно,
кривой фонарь следит за постояльцем.
А тот заходит в номер; видит - что? -
засиженные мухами эстампы,-
и в забытьи сидит, не сняв пальто,
не шевелясь, не зажигая лампы.
Он жил в тени, он жил всегда в тени,
и, мысленному следуя курсиву,
он день за днем перебирает дни,
весь погружаясь в их ретроспективу.
Под потолком во тьме зудит комар.
Сквозняк гуляет. Чахнет фикус в кадке.
И в батареях нездоровый жар
подобен малярийной лихорадке.
Погас неон. Закрылось казино.
Ночами спишь, и днем не встать с дивана,
и мысли погружаются на дно
безвкусной водкой полного стакана.
Густые тучи бродят в небесах.
Белье, одежда, руки... все здесь влажно.
Ртуть постоянно падает в часах.
Что - не в часах? Не ртуть? -
                    Пускай, не важно.
                        2009  


МЕЖДУ ПОЛЮСОВ

Однажды он поймал себя на том,
что, перейдя рубеж сорокалетья,
стал о себе писать в лице втором,
переходящем зачастую в третье,-
и не случайно: кто он был? - Статист,
ни у кого не ищущий признанья,
и постепенно лишь бумажный лист
стал формой его не-существованья.

Жизнь есть борьба, как учит старый Маркс.
Но он, если и плыл,- то по теченью,
и вот теперь словно попал на Марс,
где и привык довольствоваться тенью.
Что это значит? - Что не бился он
за стол, и дом, за место под светилом,
но медленно катился под уклон,
ибо иное было не по силам.

Пусть уходила почва из-под ног
и весла выпадали из уключин -
он не хотел сражаться и не мог,
поскольку драться был он не приучен.
Не рассуждая: прав или не прав,-
он словно затворился в некий кокон,
себя ни с кем из ближних не связав,
не чувствуя, насколько одинок он.

Он оказался между полюсов.
В нем замечали тихий нрав и скромность.
А он все двери запер на засов,
свою оберегая автономность.
Его движенье - постоянный спуск.
И наконец, попавши на задворки,
он в раковине, как морской моллюск,
обосновался, тесно сдвинув створки.

По всей душе угрюмый холостяк,-
он отличаться стал повадкой рачьей.
С ним было все же что-нибудь не так,
поскольку он любил свой пруд стоячий.
И не терпел, напротив, кутерьму,
в которой все участвовали скопом,
что представлялось, видимо, ему
лишь толчеей амеб под микроскопом.

Пока эпоха, строя и губя,
все время попадала в переделки,
он лишь молчал, ни разу на себя
не потянув ее магнитной стрелки.
Ее салютов он не выносил,
ее торговли оптом и навынос,
и не хотел впустую тратить сил,
на эфемерный плюс меняя минус.

С успехом в жизни вовсе не знаком,
он не довольно крепок был и жилист,
и слишком слаб и мягок костяком,
и мозгом недостаточно извилист.
Он не желал на раны сыпать соль,
суставы выворачивать до хруста...
А что в итоге? Абсолютный ноль,
такой, как на костяшке "пусто-пусто".

Стоит октябрь. Ветер на дворе
шумит листвой и пахнет чем-то влажным.
Осенний вечер. Он в своей норе
сидит, склонившись над листом бумажным.
Минует вечер. Наступает ночь.
И вдруг слова к нему приходят сами.
Им остается лишь слегка помочь
расположиться между полюсами...
                       2009



ЧИСТОЕ НЕБО

Если нам воздается по вере... то что же, что же:
когда мне и случится вздохнуть, например, "о Боже!",
задувая, допустим, на праздничном торте свечи -
это только слова, это только фигура речи.

Те, кто верят,- те знают, зачем существует небо.
Для меня эта вещь, если честно, скорей - плацебо,
пустоту содержащая газовая оболочка.
Но другим-то оно помогает?
                            И эта точка
зренья служит им, верно, как точка такой опоры,
что они обретают способность подвинуть горы.

Я, напротив того, себя чувствую, в общем, скверно.
Вот оно надо мной: голубая дыра, каверна,
купол, свод ли, провал - назови, как тебе сподручно
(атмосфера, поправил бы кто-нибудь нас научно).

Атмосфера, скопленье пара, частиц бесплотных,
пустота, и в ней пара следов от машин пролетных,
пара скрещенных наискось белых широких линий,
рассекающих ситец  холодной окраски синей.

Если всем воздается по вере - пусть сопрягает
эта бездна вас с Тем, кто решает, располагает.
Я ж под небом, что схоже с андреевским русским стягом,
проплыву, сколь смогу, и залягу на дно "Варягом".
                                   2009



ИЗ МУЗЕЯ

С кончиной Рима залитая кровью,
Европа в тяжкий погрузилась сон.
Его мы знаем, как средневековье.
Едва не тыщу лет продлился он.

Жизнь теплилась. Но это было тленье.
Столетья уходили в никуда.
Рождались, умирали поколенья,
не оставляя яркого следа.

Померкли краски. Онемели звуки.
Дух творчества иссяк или утих.
Авторитет утратили науки.
Лишь палачи поддерживали их:

Изобретатель и строитель дыбы,
испанского создатель сапога
исполнить дело с честью не могли бы
без знания законов рычага.

Искусством выворачивать суставы,
дробить хрящи, увечить позвонки
они овладевали не для славы,
но в этом смысле были знатоки.

Из них любой, наверно, был анАтом
и в практике мучений сведущ столь,
что мог заставить всякий нерв и атом
испытывать неслыханную боль.

Винты и блоки, адские машины,
шипы, бичи, горящей плоти вонь,
позорный столб, железо и огонь.
Топор, как прародитель гильотины...
                        2009


ОСЕННЯЯ ПЕСНЬ

Ветер катит по крыше
на роликовой доске.
Дождь, нисходящий свыше,
клинописью в песке
выводит абракадабру
непостижимых слов.
Жизнь подсекает вас ловко, 
                 как рыболов,
и на тот же песок
        выбрасывает за жабру.

О, ничего личного,
            так что не обессудь.
Адрес: такой-то город, 
          улица плюс дом нумер...
Жив ли ты или умер -
                  не в этом суть.

Дождь припускает пуще.
Видишь, земля размокла.
Над головою туча
виснет, как меч Дамокла
на волоске струи.
Эти слова твои -
тоже "реникса".
Не лучше ли рот зашить?
Тем более, плеска Стикса
ими не заглушить.

С точки зрения, с точки слуха
око сухо, а ухо глухо,
хотя повсюду одна мокруха.

Рыбии потроха
воняют покрепче Святаго духа,
и на огне греха,
как издалека замечает муха,
вскипает уха стиха.
                  2009


ЧАСТИЦА?

В том факте, что тебя нашли в капусте,
есть горький привкус неизбежной грусти -
не зря младенец подымает плач,
чтобы об экзистенциальной скорби
поведать всем, как Urbi так и Orbi,
ибо в конце - утонет в речке мяч,
а рак как раз за руку цапнет грека.
Что "смертный" есть синоним человека -
естественно. Отсюда мысль о том,
что жизнь, как видно, не имеет смысла.
Об этом же свидетельствуют числа:
нетрудно в рассуждении простом
понять, что ты - отнюдь не единица,
да и не дробь (ибо она частица
от целого), но полный ноль. По мне,
еще точней сказать,- так просто вакуум.
Язык ввернет, до каламбуров лаком:
Ты не частица. Ты частица "не".
                     2009



БЕЗ НАЗВАНИЯ

Немолодой сутулый иудей,
закоренелый   ......дей,
я погружен в болото жизни частной,
как рядовой меж рядовых людей,
и в голове в моей искать идей
иль светлых мыслей - это труд напрасный.

Сижу один, как сыч, в пустом дому,
слегка напоминающем тюрьму,
смотрю TV или читаю книги.
Как это получилось, не пойму,
но больше я не нужен никому,
и остается лишь влачить вериги.

И поделом. Зануда из зануд,
которым смех не в смех и труд не в труд,-
я капля в массе многомиллионной.
Как сказано? Ты сам свой высший суд?
Все так и есть, нам классики не врут.
Но я себе не высший - а районный.

Так что я есмь? Ей-Богу, стыд и срам.
Принадлежа к двуногИИм скотам,
себя телятей числя, а не волком,
я скрылся в тыл, и мне милее там,
ибо я знаю, что по всем фронтам
я б ничего не мог добиться толком.

Мои делишки в целом таковы:
боль выедает мозг из головы
и сердце тянет с каждым днем все хуже.
Но сколько моих сверстников, мертвы,
уже легло среди корней травы,
а я покамест, как-никак, снаружи,

и редко посещаю докторов,
считая, что почти еще здоров
(тьфу-тьфу, окстись, отплевываюсь влево).
Но в прошлом наломал таких я дров!..
За исключеньем пары жалких строф,
нет у меня ни жатвы, ни посева.

Замена жизни, глупые стихи,
собранье разнородной чепухи,
осколки от несбывшегося, враки.
Вино, что влито в старые мехи,
прокисло, и за все мои грехи
я должен расплатиться паки-паки.

Вы скажете (и будете правы),
что такова действительность, увы,
и сетовать на жизнь - себе дороже.
Мое окно, как желтый глаз совы.
Ноябрь. Полночь. Мокрый сор листвы
как старческая сыпь на дряблой коже.
                    2009



БЕЗ НАЗВАНИЯ
                to L.K.
Неслышно подходит старость. Пора "на мыло".
Распрячь лошадку, загнать в сараюшку сани.
Что было - сплыло, а нынче, гляди-ка, всплыло
на самый верх в подлодке воспоминаний.

Случись нам встретиться:
               "...Здравствуйте, как живете?
Позвольте представить мужа" (Володю? Борю?).
... У Вас был отпуск. Путевка Одесса - Поти.
Или Батуми? Круиз по Черному морю.

Вы после сказали сами, что там с порога
сошлись с молодым матросиком с парохода,
хотя до этого, милая недотрога,
меня мурыжили полных четыре года.

Вы бросили это вскользь, но не бЕз расчета:
о нет, Вам хотелось не просто мне сделать больно,
но сим показать, что для Вас я пустое что-то, -
и в целом вышло, право, вполне прикольно.

Вы были умны, к тому же, по мне - красивы.
Лишь глаз, прищурясь, порою косил недобро,
не видя во мне достаточной перспективы,
но лишь пустой кошелек и худые ребра.

Я был тогда, вероятно, у Вас в резерве
(так держат старые вещи на всякий случай),
и жил все время на столь оголенном нерве,
что вправду себя показал далеко не с лучшей

своей стороны; короче - как неврастеник,
у коего в самом деле не все в порядке...
Да нет, вторичными были проблемы денег
и прочих благ... это мелочь, в сухом остатке. 

Я с Вами, честно сказать, потерпел фиаско,
и здесь для диспута не нахожу предмета.
И щеки мне и теперь обжигает краска
стыда, когда я порой вспоминаю это.

Не очень лестно сознанье сего облома:
с нелегкой Вашей руки, что вдвойне досадно,
продлили список Катюша, Светлана, Тома,
с которыми тоже было не слишком ладно.

Когда все чувства горестно одержимы
тем самым, о чем поэт говорил "про это",
диван приводит в действие все пружины,
кровать елозит ножками до рассвета.

Вы жили в уютной квартирке, в удобном месте,
в огромном, квартал занимающем новом доме. 
Я думал о Вас, как, скажем... как о невесте.
Но вел себя глупо, чтО надо признать. 
                                       А кроме

того, не по Сеньке была ведь и шапка: то-то!
Прошу прощения: я Вас любил, как мог, но...

... Я был там недавно. Случайно. 
                             Зашел в ворота,
курил сигарету, глядя на Ваши окна... 
                      2009



ВСПОМИНАЯ О ДЕТСТВЕ

Вспоминаю о детстве. Лет этак с пяти, и после.
Неотчетливо, правда, урывками, и при этом
почему-то обычно за гОродом, где-то возле
моря, лучше сказать, залива; и только летом.

Я носил тюбетейку, репьи прилеплял к штанинам
на манер лампасов, копил от конфет бумажки,
позже был посылаем за хлебом, за керосином,
(о, как сладко им пахло из мятой большой баклажки).

Мы болели ангиной, свинкой, ветрянкой, корью,
у нас вечно были в зелёнке коленки, локти.
Редкий день выпадал, чтобы мы не бежали к морю
и не строили, дружно сгребая морской песок, те

башни, крепости, зАмки, что видели в драных книжках,
оставляя повсюду следы наших голых пяток.
Мы ходили в трусах из сатина, в простых штанишках,
кто в прорехах, кто в грубых пятнах цветных заплаток.

В море было много воды. На широком пляже
рисовали, нахлынув, волны свои картины.
В озерцах после шторма метались мальки, 
                                   и даже
издалёка был слышен запах гниющей тины.

Мы пускали в воздух на длинной бечевке змея,
(сам он был из газеты, а хвост его из мочала).
Мы пытались учиться плавать, но, не умея,
лишь барахтались с камерой под животом сначала.

На душе было как-то тревожно от этой шири,
хоть за милю от берега все еще по колено.
Мы гоняли "блинки" по воде... раз-два-три, четыре.
На седых валунах, пузырясь, оседала пена.

Иногда замечался парус в тумане моря,
а при ясной погоде - далекий кронштадский купол,
и наверное, не было большего в жизни горя,
чем от сломаных сабель, от рваных мячей и кукол.

Больно жалили слЕпни вспотевшую вашу спину,
по сосновым больно было ступать иголкам.
Попадалась муха в коварную паутину,
паучок обворачивал пленницу тонким шелком.

В детстве чувства устроены как-то совсем иначе,
и подробности жизни случалось заметить просто,
если ляжешь в траву, иль пригнешься к земле горячей
с высоты твоих ста с небольшим сантиметров роста.

По одним, им лишь ведомым, тайным дорожкам, тропам
муравьишки сновали, строили муравейник:
как рабы - пирамиду. И сладким густым сиропом
завлекал насекомых красивый злодей-репейник.

Стрекоза-егоза; целлулоидные ее крылья
шелестели, а вы - вы неслись за ней через грядку,
но она не давалась, когда вы ее ловили,
и кузнечик всегда норовил ускакать вприсядку.

Мотылек-щеголек, лоскуток голубого цвета!
Голубого, как небо, прильнувшее к стеклам окон.
Дива-гусеница, постепенно, в теченье лета
превращающаяся в какой-то волшебный кокон.

Так душа, очевидно, испытывала превращенье,
незаметно вбирала в себя все вокруг, и зрела.
Осязание, слух, обоняние, вкус и зренье
обострялись, стараясь достичь своего предела.

О как воздух прозрачен, как свет лучезарен, ярок!
Как звучит соловей, как пахнут свежие стружки!
И прошедшего дня напоследок - еще подарок:
сон, слетевший быстрей, чем коснешься щекой подушки.

Возле дома крыжовник, на самых задах малина,
грядки с репой, укропом, капустой, зеленым луком,
в огороде картофель (не почва - сплошная глина,
что порой удобрялась также и нашим туком).

На дворе врытый в землю стол и косая будка,
меж двух сосен толстый канат представлял качели, 
Если долго глядеть в колодец, то станет жутко.
Это нам запрещалось, но мы все равно глядели.

Выступала смола на шершавых сосновых досках,
мы играли в штандер, в пятнашки, а чаще - в прятки,
щеголяли кто в чем, если правду сказать,- в обносках,
но никто не думал, что с нами не все в порядке.

Иногда, когда после жары наносило грозы,-
открывались, чтоб выбежать - если придется - двери.
Как-то в бурю сломалась верхушка большой березы
и разбила всю крышу, окошко по крайней мере.

Было дО лесу, верно, не более часу хода.
Собиралась черника в бидоны, в большие кружки.
И грибы различной окраски, размера, рода
шли в корзинку - те на жареху, а те для сушки.

Ветка ивы отлично гнулась, годясь для лука.
Я пулял бузиной и вовсю воевал с крапивой.
Иногда приезжал мой дед поглядеть на внука.
Был отец молодой, и мама такой красивой.
                             2009


БЕЗ НАЗВАНИЯ

Причаститься дарами вина и хлеба,
не жалеть о слове, пропавшем всуе.
Ветви голых деревьев на фоне неба
как фонтанов, застывших в паденьи, струи.

То ли поздняя ночь, то ли слишком рано.
Осень: время затишья, пустых скворешен.
На соседней стройке к запястью крана
бледный цинковый месяц крюком подвешен.

Я курю, мне глаза выедает дымом.
Город залит тусклым цементным светом.
Никого не любить и не быть любимым -
это, видимо, старость по всем приметам.

Неприглядна, нехороша наружно,
превращая в маски живые лица,
старость нам говорит, что уже не нужно
мельтешить, тревожиться, суетиться.

Горький привкус земли наполняет строки,
"я" уже не играет заметной роли,
обретают землистый оттенок щеки,
и не важно - своей ли земли, чужой ли.

Проходя, день за днем оставляют дырки,
и отнюдь не только в швейцарском сыре.
Тишина. Только колокол лает с кирхи:  
раз-два-три, и потом, погодя, четыре.
                           2009


МОЕЙ МУ-МУ

Му-мушка? Зимой?
Откуда взялась?
Живет со мной.
Прижилась.

Скоро уйдет
этот год.
Дурно прожит,
скучный, бедный,-
он, быть может,
наш последний...

Сидит на стекле;
снежные мушки,
ее подружки,
кружАт во мгле.
 
Она по стене
ползет ко мне,
Гляди, шевелИтся,
меня не боится.

Ты, знай, не тужи,
давай, жужжи.

В моей ладошке
хлебные крошки:
иди, пожу-жуй,
да не горюй:

Зима длинна,
но утром ранним
придет весна,
авось, дотянем.

Пойдем с тобою
вон,- на крылечко,
найдем сухое
на нем местечко,
присядем на досточки,
погреем косточки.
Подождем новостей, гостей.
Впрочем, ты без костей.

Выйдем на улицу,
увидим курицу.
Она клюет
себе чего-то,
петух орет,
скрипят ворота.

Последний снежок
кружИтся плавно.
Скажи, дружок,
тебе хорошо?

Тебе хорошо,
А мне и подавно.
         дек. 2009