Ангелу Печатников

Месяцев шесть, под соусом бешамель
подает Господь на стол «Всех скорбящих радость»,
на Гурьянова где-то пурга перешла в метель,
где-то до Пасхи не дожила ограда.

Я не был в Печатниках, гурьяновских не любил,
я чурался их, как Чурова в красной ложе,
вот Пендерецкий Кшиштоф был мне куда как мил,
до сих пор льщу себя надеждой, что я ему тоже.

Королевич Бора, Норд-Ост, он же выкрошил весь Таганрог,
до чахотки довел Антона, укатил Михаила,
белый шарик в его груди, школу жестов -  туда где «Американский пирог»,
голливудская школа. Она его полюбила.

Тьмы и тьмы Сикорских  свинтили и винтят из,
тьмы и тьмы гипербореи сорвали и повинтили.
Сколько их сейчас цепляется за карниз,
допивает мои решимости. Или или.

Сколько нас убоялось и не смогло принять
бровеносца в потемках, пяти его звезд героя,
вместе с этим всем я выблевал свою мать
и отца. Тело их, недопеченное мной, сырое.

Я не стал тем, кто стоит впереди лица
своего народа. Перед другим народом.
Не сводя глаз с того, что будешь сейчас отрицать
с батальоном своим, с ротой своей, со взводом.

Убоялся стать печевом, стал без лица золой,
в мультур-культур не на что опереться,
льщу себя надеждой, что реквием краткий мой
напишет хотя бы Кшиштоф наш Пендерецкий.

Встречу соседа, привет, скажу, Ачимез
Гочияев, в розыске, по-любому,
извини, что князь Барятинский по твоей сакле провел надрез,
приметал вас штыками к большому снежному кому.

Лестничной клетке тела - надо его любить,
чуять как курит вернувшийся с фронта, в мирное время с кичи,
чуять как сахар с тротилом мешает очередной сосед, и, хлопая по плечу различить
знаки его отличий.   

Можно, конечно, выломатъся, уйти,
изобразить из себя  декантер с монтепульчано
д'абруццо, на пати за аперитив,
русской культуре двух дур dostoevski с Потомака обучая.

Суть обучая тому, из чего ты себя исторг,
убоявшись вони, ареста, климата, медицины,
перейдя к рифмованной прозе,освещая собой свой морг,
свою студию-студень, «огнями большого города», мертвечины.

Спи, моя прелесть, вот идет Фагоцит,
он не мог не прийти. А дальше будет всё то же:
он тебя заставит Родину полюбить.
Разве - исторгнет. Разве что - уничтожит.

Спи, моя прелесть, вот идет Военком,
у тебя с ним такие разные мифологемы,
ты забыл чем пахли котлы под Вязьмой, ему этот вкус знаком,
продолжай, сынок, уклоняться от имунной системы.

Это Гиперборея, здесь будет идти «Норд-Ост»,
отделяя вайнашек, сделанных из пластита,
от снегурок. Кто может - лепит тело ее и мозг,
кто не может, идите -

во тьму внешнюю, в Новый и Старый свет,
телепайтесь в прорубях, нас же «дремучие срубы»
по-любому полюбят, и выдадут татарве,
«обагренных князей» своих, выведут нас - из люди.

Быть можно только здесь, и случаться здесь,
здесь на это мандат, чело с Господней печатью.
Родина беззаветно будет в тебя глядеть,
осталось начать и кончить, скорей начать бы.

Только здесь делают чисто ангелов из козлищ,
запекают сургуч из крови, земли и праха,
заставляют после гулагов и пепелищ
избыть из себя иудея, эллина и вайнаха.

Здесь это просто — упасть в белый белый снег,
сделать на нем ангела с красным сердцем,
запечатать бездну собой,  домыкать свой век,
а там, куда еще, в землю или же в небо, деться.

Только спецназ достоин здесь просто и мудро жить,
в утренних сумерках приходить в храм, сбитый кое-как из бурьяна,
где подтянутый батюшка готов детишек его крестить,
поблескивая крестом за усмирение Языцыстана.