1. Разн стихотворения 11

          "ЛЕТО ПРОШЛО, И В КОНЦЕ ОСЕНИЛО..." 
 
          Лето прошло, и в конце осенило 
          Землю широким крылом журавлиным. 
          Здравствуй же, осень, 
                              цветные чернила 
          Без толку льющая, 
                          робким осинам 
          Воспламенившая редкие кроны, 
          В облачный плащ обернувшая дали, 
          Здравствуй, октябрь, чей марш похоронный 
          Трубы и скрипки уже прорыдали. 
 
 
          Здравствуй, октябрь. Мы с тобой одиноки. 
          Так помолчим, наших мышц, сухожилий 
          Не напрягая. 
                       И право же, строки 
          Вовсе не стоят забот и усилий. 
          Шарят кленовые листья наощупь 
          Ветра ладонями близ наших окон. 
          Знаешь ли, будет, мне кажется, проще 
          Тоже умолкнуть и спрятаться в кокон. 
 

          Дождь, вспоминающий азбуку Морзе,
          Чуть моросит...
                          словно ветхие мощи
          Ветви деревьев,
                          и насмерть замерзла
          Голая зебра березовой рощи.
          Что же, уснем ли...
                             и пусть нам приснится,
          Нет, не роскошное празднество юга,-
          Лед голубой, золотая синица,
          Поле в снегу да бездомная вьюга. 




          "ХОЧЕШЬ БОГА ПОСТИЧЬ ТЫ ?..."

          "Хочешь Бога постичь ты? Но Бог у тебя в груди! 
          Лицезреть его жаждешь? Тогда на скалу взойди, 
          На вершину горы, где, приплывшие издалека, 
          Отдыхают усталые тучи и облака. 
 
          На тернистом пути отпечатай твои следы, 
          И три дня помолись там без сна, без питья, еды. 
          В день четвертый гроза разразится, ударит гром, 
          Серный пламень тебя обожжет; но Господь - не в нем. 
 
          Следом буря завоет, посыплются камни вниз, 
          Но душой не страшись, лишь усердней еще молись. 
          Не заметишь различья меж ночью и новым днем 

 
          Грянет землетрясенье, и лопнет земная твердь, 
          И разверзнется бездна, и в бездне ты Узришь смерть. 



          Наконец все умолкнет. И встанет вверху звезда. 
          Обрати к ней лицо, и Творца восхвали. Тогда 
          Обоймет твое сердце, твою разбитую плоть 
          Дуновение тихого ветра... и в нем - Господь." 
 

          "НЕПОКОРНЫЕ РИФМЫ НЕ СТОЯТ ТРУДА"

          Непокорные рифмы не стоят труда, 
            И лиловая полночь стекла 
          За пустой горизонт, не оставив следа, 
            Точно капля дождя со стекла. 

          Шелуха и полова и плевелы слов 
            Не нужны низачем, никому. 
          Божий мир не сойдет с утвержденных основ, 
            И слова не опасны ему. 

          Что ж, и ты их не слушай, услышав - не верь, 
            А поверишь - так счастья не жди. 
          Затвори за собою тяжелую дверь 
            И на волю, на воздух иди. 

          Ты увидишь, что твой омывают порог 
            Быстротечные воды ручья, 
          Что скользит и сворачивается у ног 
            Горизонта пустого  змея. 

          Что уходит прозрачным дымком бытие 
            В небеса,  и смыкая кольцо, 
          Равнодушные ангелы смотрят в твое 
                 Запрокинутое лицо. 



          НАДПИСЬ НА ПЕПЕЛЬНИЦЕ, КОТОРУЮ МОЙ БЛИЖНИЙ
          НАМЕРЕВАЕТСЯ СДЕЛАТЬ ИЗ МОЕГО ЧЕРЕПА
          (вариация на тему Дж. Байрона)

          Нет-нет, я не призрак, мой милый,
          Я череп; не бойся, смотри:
          То дух мой, пропахший могилой,
          Закиснув, скопился внутри.

          Я был как и ты забулдыга;
          Влюблялся; был даже поэт;
          Дал дуба - а нынче мотыга
          Меня звезданула на свет.

          Мозги мои, словно консервы,
          Пошли на питанье червей,
          Да только от этого черви
          Нисколько не стали умней.

          И так как мы оба придурки,-
          Как я, так и ты, дорогой,-
          Дави, не стесняйся, окурки
          На крышке моей черепной.

          Давай, добавляй же. Когда-то,
          Как знать?.. может быть, в свой черед
          Твою черепушку лопата
          На свет из земли извлечет.

          В беззубом своем безобразьи
          Ты станешь, мой славный дебил,
          Вместилищем дряни и грязи,
          Которым и в жизни ты был.


        ОБЛАКО

        Город имеет свое нутро.
        И я спускаюсь в метро.
        И еду в набитом битком вагоне.
        Чьи-то сумки, баулы, локти, ладони.
        Ругань, хрип, храп и сплошной нахрап.
        Разят резина и мокрый драп,
        и вонь дешевых духов на мОзги
        действует вроде моченой розги.

        Так мы, людишки, кишим кишмя,
        и всякий, движенье свое стремя
        (не исключая и той вон парочки)
        подобен кишечной палочке.

        ... Наконец я дома. Один.  Уже
        восемь.  Осень во все окно,
        яркая, словно от Фаберже.
        И тихо. Темнеет. Почти темно.

        Только над лесом вдали горит
        небо,  и сахарной блещет ватой
        облако.
                 Нынче Господь творит
        в манере несколько витиеватой,
        напоминающей рококо.

        Оно клубится легко,
        вспухает, вспыхивает, громоздится...

        За сладкой сахарной ватой птицы
        к нему стремятся не стаей - роем,
        и исчезают в нем,  что дано им
        от нас и прочих тварей в отличье.

        Душа, имея подобье птичье,
        туда за ними взлететь могла бы,
        но гири тяжки, а крылья слабы.

        О, к светлым тучам,
                  прельстясь покоем,
        за их летучим
                   бесшумным роем
        подняться, словно
                в воздушный хоспис,
        и выше - в космос!


          М. ПЛИСЕЦКОЙ

          За скрипками не расслышишь поскрипывания пола.
          Ловишь себя на мысли: помедли, продлись, останься,
          и в эту минуту веришь: жизнь - это просто соло,
          поставленное на музыку Чайковского ли, Сен-Санса.

          Протертый зрачок бинокля внезапно туманит что-то,
          но ведь всегда воскресает, всегда умирая, лебедь,
          и рампа в багровом цвете напоминает фото
          в кювете темного зала, размерами шесть на девять

          (конечно же – метров).  Люблю я магию декораций:
          вечер, черные скалы, озеро спит в тумане,
          ломкий тростник, шиповник, заросли, где таятся
          кто - еще не известно, замок на дальнем плане.

          Чем красота бесцельней, тем легче достигнет цели,
          а если и есть искусство, то лишь как изнанка прозы,
          в которой всегда ночуют с тобою в одной постели
          все вывихи и ушибы, ссадины и занозы,

          униженья и слезы, огорченья, обиды
          рудокопа, который прикован к тачке,
          и о чем забываешь, пускаясь в полет Сильфиды,
          и ни пятнышка на белоснежной пачке.

          Что оно означает, гулкое слово "слава"?
          Пусть фимиам курИтся или орден дается -
          что родилось когда-то в век крепостного права,
          и теперь - добровольно - но при нем остается.

          Слава - судья суровый: взысканье, начет да вычет.

          но с Рождества Христова люди обычно тычут
          в звезду, которая ярко вспыхивает, блистает,-

          и часто кривым указательным, к сожаленью.
          Зал, как Аргус стоглазый, невзирая на бисы.
          Но Юпитер сияньем, невыносимым зренью,
          похищает  добычу из дрожащей кулисы.

          Нет, не Аргус, скорее - ревнивый черный Отелло
          в красном бархате, перьях, шитье и звездах,
          раздувающий ноздри, когда, раскаляясь треньем о тело,
          светится самый воздух.

          Музы, конечно, сестры, но есть между них различье.
          Если взять па-де-де, рифмы, порхая в оном,
          тоже приобретают, может быть, нечто птичье,
          но в конце улетают, не выходя с поклоном.

          Я не смогу прибавить, естественно, ни на волос
          к славе твоей, ни малой жемчужины драгоценной,
          и мой, пропадающий в облачной вате голос - 
          голос, тебе неизвестный, голос певца за сценой.

          Согласно старой легенде, изгнанные из рая
          (или райка), сокрушаясь, медлят пройти ворота,
          сладостные картины горестно озирая
          исподтишка, сквозь слезы, тайно, вполоборота.

          Грешнику на упреки  в грехе, конечно же, нечем
          крыть, и цепляя глазом розовые долины,
          ему не войти туда, где магический круг очерчен
          циркулем балерины.



        КОМУ Б СКАЗАТЬ - ПОЗАБАВИЛО...
 
        Кому б сказать - позабавило:  от прежнего I love you
        ты только мне и оставила  зубную щетку твою.
        Я, верно, ошибся ценником;  из жизни своей, трам-трам,
        меня ты вымела веником  как мусор, ненужный хлам.
        И не имели значения     ... надцать прошедших лет.
        Лучше и впрямь, лечения,  чем гильотина, нет.
        Чтоб точку, не многоточие,  поставить в конце главы,
        я мысль о тебе, и прочее  выбросил из головы.
        Но брошенное возвращается,  как пущенный бумеранг.
        Пусть тебе повстречается  мужественный каперанг:
        с густой бородой седеющей,  с гривою на пробор;
        или иной, имеющий  к тому же большой прибор.

        Ты выбрала путь, и главное -  выбросила балласт.
        Good bye тебе, леди смуглая.  Окончился наш роман.
        Земля - планета не круглая,  и был не прав Магеллан:
        какой бы срок ни назначили,  какой ни подняли флаг,
        но в точку, откуда начали,  прийти нам нельзя никак.
        Ладно. Оставим выспренность.  Не будем смешить народ.
        Я предпочитаю искренность.  Ты ровно наоборот.
        Во всех нас довольно свинского,  честно-то говоря.
        А уж от залива Финского  куды далеки моря.
        Волн месиво, мелкое бесиво,  водоросли, гнилье.
        И если слесарю - слесарево,  то значит тебе - твое.




          "ОДИН ВЫШИВАЕТ ГЛАДЬЮ, ДРУГОЙ КРЕСТОМ..."
 
          Один вышивает гладью, другой крестом.
          Но с изнанки видны все петли, все узелки.
          Закат заливает комнату кипятком; потом
          в липком клейстере сумерек не различить руки.
          И не поймешь, кой дьявол в глазах рябит,
          и отчего привкус дерьма во рту,
          как, наверное, у того, кто волной или гвоздем прибит
          к берегу либо кресту.
          Все, что прОжито, было зря. В конце
          концов вас отыщет среди живых
          только страх, что мечется, как в кольце,
          бедолага, средь вышек сторожевых.
          Если вздумал дернуть - предатель-снег
          наведет на твой след, не желая зла.
          И в глазах рябит. И обречен побег
          от себя, от имени и числа.


          Н.И.
 
          Та, кому я за долгое
          время верить привык
          (мысля: в сене иголку я
          отыскал!), с кем достиг -
          нет, не счастья, но гавани
          пониманья, тепла,-
          в автономное плаванье
          не простившись, ушла.

          Мне казалось, что щурится,
          усмехаясь, луна.
          На пустынную улицу
          я глядел из окна,
          до минуты предутренней,
          лоб студя о стекло.
          Редко было мне муторней.
          Редко так тяжело.

          Тот, кто ночью в распутицу
          снежным полем бредет,
          не заметит, как спустится
          к речке, станет на лед,
          и нежданно-нечаяно
          смерть обрящет свою,
          обломивши закраину
          и упав в полынью.

          Ты от Бога мне знаменье,
          дорогая Н.И.! 
          Это ты отвела меня
          от такой полыньи.
          В миг отчаянья встретила,
          и ладонь подала,
          и сама не заметила,
          как от смерти спасла.

          Не бенгальскими искрами,
          не стовольтной дугой
          в сердце теплится искренний
          свет, внесенный тобой.
          Воздаянья не требуя,
          так лампадка горит,
          и не ведает левая,
          что другая творит.

          Я не видел ни облика,
          ни единой черты
          в пене влажного облака
          твоея наготы.
          Ты из опустошения
          вовлекла в бытие.
          И не зря "утешение"
          значит имя твое.



        ИСААКИЙ (в манере Иосифа Бродского)

        Купол, в котором нечто от грецкого есть ореха,
        переполняясь звуком, нам возвращает эхо
        шаркающего шага, шепота, плача, смеха.

        Голову запрокинув, ты потеряешь скоро
        собственный взгляд из виду в чреве сего собора.
        Так что лучше бродить, не отрывая взора

        от стены либо пола. Жаль, что маятника уж нету:
        маятник колебался, но заставлял планету
        поворачиваться со скрипом; кажется, что вот в эту

        (очевидно, все же - не в ту) сторону.  Не уверен,
        что она еще вертится: ориентир потерян,
        и зачем тогда суетиться?  Кто ведает, где теперь он,

        шар, ходивший по струнке на железной струне?  Девица-
        экскурсовод  его запускала,  и разом светлели лица:
        Земля начинала двигаться! Как тут не удивиться.

        Вид с высоты на город - лакомство для туриста.
        Новый Иаков, ты  по лестнице, в коей триста
        тысяч ступеней,  пыхтишь, чтоб щелкнуть Евангелиста


        чайки вокруг летают, и собираясь в стайки,
        лают на вас истошно, как небесные лайки.

        Хорошо бы побыть одному. Но шмоткАми  мяса из шнека
        лестница за человеком выдавливает человека,
        и толпа наводняет внутренности Баальбека,
        
        создавая додека\фОнию.  Под ногами
        площади Питера мельничными кругами
        ходят, и век перемалывают в муку. Рогами

        трубы, башни и шпили бодают тучи. Повсюду
        крыши, напоминающие наваленную посуду.
        Тянет сказать кому-то:  прости, я больше не буду,-

        и шагнуть в пустоту.  Но чрез миг, от края отпрянув,
        поймаешь себя: на мысли о пустоте карманов
        и другой ерунде.  Вдали, в паутине кранов,

        месяц мухой висит, своего ожидая часа;
        по прешпектам ползает муравьиная масса,
        и Нева течет наподобье лампаса

        по адмиральской брючине.  Мосты похожи на скрепки
        или застежки.  Облако в роли кепки
        вдруг затеняет солнце, и гасит крепкие репки

        множества куполов.  Ангел на остром шпице,
        как школьник с последней парты, не устает крутиться,
        и надувает щеки, чтоб паиньке-ученице

        в затылок дунуть из трубки жеваной промокашкой.
        Впрочем, при взгляде издали  он более схож с букашкой,
        наколотой на булавку старательным первоклашкой.

        Адмиралтейский кораблик в сизой небесной жиже
        внезапно меняет галс, стараясь подплыть поближе
        и взять вас на абордаж. И взгляд опуская ниже,

        видишь сухие ломти зданий, дворцов, кварталов,
        скверов,  грязные локти ста городских каналов,
        каменные гнездовья темных дворов-пеналов

        и т.д.  и т.п.  В единый
        холст не сошьешь разодранные холстины,
        не соберешь в мозгу разрозненные картины

        четырех сторон света.  Дурак: зачем напросился в гости?
        Чтобы прокаркать, что, мол, на этом большом погосте
        и колонны белеют, как берцовые кости?



        БАРСИК

        Мой домочадец - мой Барсик, мой кот.
           (Более нету желающих жить
        вместе со мною, увы мне!); ну вот
           я и стараюсь ему удружить.

        Про его родичей ни у кого
           я в свое время дознаться не мог.
        Впрочем, любой, лишь взглянув на него,
           скажет, что он не дворянский сынок.

        Может, и помнит он, серый мой кот,
           кто его мать, кто папан-гулеван,
        может и знает свой корень и род,
           только молчит, ровно твой партизан.

        Облик его зауряден и прост.
           Стати ли, роста ли, редкой красы,-
        этого нету: упитанный хвост,
           гладкая шерстка, большие усы. 

        Мой полосатик отнюдь не дурак.
           Возраст, пожалуй, не больше трех лет.
        Серенький котик, брыластый, а так
           он не имеет особых примет.

        Он появился откуда-то вдруг
           летом, спокойный, приветливый весь,
        дал мне понять, что, мол, я ему друг,
           и что, мол, дом его именно здесь.

        Летом на даче раздолье ему:
           Ешь, размножайся, гуляй без ума.
        Но, превращая квартиру в тюрьму,
           Накрепко нас запирает зима.

        Он не любитель возни или игр,
           не увлекает его беготня.
        Полный достоинства маленький тигр,-
           он у порога встречает меня

        томно потя-а-гиваясь, во весь рот
           сладко зевая (точней, во всю пасть).
        Явно: он дрых целый день напролет.
           Ясно: поспать - его первая страсть.

        Да, не житуха, а феличитА!
           Правда, проблема не слишком ясна:
        как в моего небольшого кота
           лезет такое количество сна?

        Я его повар, а также гарсон.
          Есть он не просит, хоть в брюхе урчит.
        Важен и полон достоинства он:
          знает, что будет обслужен и сыт.

        Ну и хитрюга! Подолгу в окно
           смотрит, усами водя по стеклу,
        словно ему все до лампочки, но
           знаю: он ждет приглашенья к столу.

        Если по вкусу гурману еда,
           все он умнет за единый прием,
        и не мурлыкнет,- спасибо, мол. Да!
          он-то уверен, что сам я - при нем.

        Славный чистюля, покончив с едой,
           моется он, точно в сауне финн.
        Так он по-своему дружит с водой,
           так совершает обряд свой и чин,

        чтобы к одной из любимых затей
           вслед приступить,- и уж без дураков
        мебель страдает от острых когтей,
           плачут обои от крепких клыков.

        Или запрыгнет на полку, на шкаф,
           и очутившись вблизи потолка,
        смотрит, в клубочек свернувшись. Он прав
           в том, что глядит на меня свысока.

        Но иногда он соблаговолит
           вознаградить за старанье меня:
        прыг на колени, мурлычет, гулит,
           мне на предплечье головку склоня.

        Кот мой - отменный охотник. Не раз
           брал он полевку, а то и птенца.
        О, не забыть его искренних глаз
           и благодушную морду лица

        в этот момент.  Так о чем же твоя,
           сладкий мой котик, шарманка поет?
        Вряд ли пойму я; а если не я,
           то и никто, верно, не разберет.

        Спи же. Пусть снится тебе синева,
           солнцем июльским сияющий день,
        Мурка-подружка, пичужки, трава,-
           та же, что и у людей, дребедень.

        Спи. Еще длинная ночь впереди,
           темная, душная ночь напролет.
        Песню щегла, что щебечет в груди,
           тоже никто, верно, не разберет.



        "ОН СТРОЕН, КРАСИВ И ПРЯМ..."

        Он строен, красив и прям.
        Он топчет ногою склон.
        Он идет по камням,
        и в ушах его звон.

        Зорки его глаза,
        но он не глядит вокруг.
        Лоб обвилА лоза.
        На пути его луг.

        Чуть шелестит стопа.
        Солнце палит с небес.
        В гору ведет тропа
        через тенистый лес,

        и, нырнув в облака,
        сворачивается в кольцо.
        Поступь его легка
        и спокойно лицо.

        Лира в его руке,
        колчан за его спиной.
        Он подошел к реке,
        умеряющей зной.

        Звон все сильнее; он
        им переполнен весь.
        Стой же!  и Аполлон
        чувствует: это - здесь.

        Медленно, как во сне,
        опершИсь на скалу,
        к лире, к ее струне
        прикладывает стрелу.

        Поет тетива-струна,
        послав стрелу в небосвод,
        которого и она,
        конечно, не досягнет,

        но, прогудев, как шмель,
        запутавшийся в кусте,
        все же настигнет цель
        на большой высоте.



        ВЕСНА

        По лЕсу разносятся слухи и толки,
        вороны горланят, как на барахолке,
        березка меж елей что дева в светелке,
        она в ожидании новых сережек
        совсем замечталась; а старые елки
        склонили пред нею свои треуголки.
        Очнувшись от спячки, ежиха и ежик
        пыхтят, и свои проверяют иголки -
        насколько тверды, и довольно ли колки.
        И в чаще лосище,
        ища себе пищи,
        шатается, дикий; репьи в его холке,
        и ветки, и шишки.  А первые пчелки
        уже вылетают в разведку, и в щелке
        в любой - кто-нибудь да уже копошится:
        ужи, паучки, и жучки, и козявки.
        Комарикам - тем и подавно не спится.
        И в лужах потягиваются пиявки.
        Какие-то птицы трещат, балаболки,
        и шумный, как пьяный матрос в самоволке,
        горланит ручей,  и на первые травки
        простой мотылек, озираясь, садится,
        робея, и чуткие выставив ушки.
        Он слышит, как квохчут в болоте лягушки.
        И кажется каждой кукушке, пичужке,
        что пахнет болотина  крепкой засолки
        капустой.
                  Проснулись все мушки и мышки,
        косой, ошалев, проскакал по опушке
        (теплынь! у зайчишки
        вспотели подмышки) -
        и шмыг в свою норку с вестями к подружке,
        которая сладко сопит на подушке
        из мягкого мха  и с заколкою в челке.
        Вдали завывают веселые волки.

        А псы вечерами грызутся в поселке,
        где добрые люди
        готовят орудья:
        заботливо чистят стальные двустволки.