Ленька Степан

      В летние каникулы, я, ежегодно, большую часть лета проводил в гостях у бабушки, и с нетерпением ожидал окончания нудного, учебного года, чтобы отправиться в сказочное путешествие. Поездка к бабушке была для меня пусть краткосрочным (по времени движения из пункта А в пункт Б), но долгосрочным (по времени пребывания на месте действий) и очень радостным событием моей мальчишечьей жизни, в котором намечались и походы в горы, по ягоды-грибы, и купание в мутноватой, но такой родной воде реки Бочат, и, конечно же, самое любимое занятие того времени – рыбалка.
       Каждое мгновение этого короткого, летнего счастья было расписано поминутно. И поэтому, как только над нависшей над бараком седловине горы начинал брезжить розовый рассвет, а на речке по росистому тальнику растекался легкий, предутренний туман, мы – пацаны - начинали ворочаться в кроватях,  ожидая появления летнего будильника - лучика солнца.
        И только стоило первому, ласковому лучику робко заглянуть в распахнутые створки, позавтракав на скорую руку, схватив по куску хлеба с маслом, мы убегали к реке.
        Пробежав, коротким Республиканским переулком,  мы, дружной ватагой, как горох, выкатывались, на крутой, глинистый берег к мосту, соединяющему две части города…
        В те времена мост нависал над самой поверхностью воды, и весенним половодьем ежегодно уплывал  легким, деревянным пароходиком в неизвестные нам страны. По пути своего странствования, он рассыпался на мелкие фрагменты, которые нашими грезами-фантазиями превращались в стремительно несущиеся по шалой воде катера. Мы не ведали, что происходило с ними дальше, но, рассуждая по-мужицки рационально, догадывались, что  дальнейшая их судьба была незавидна, и они чаще всего шли на растопку бань и латание ветхих оград.
        После половодья, как только спадала вешняя вода, на правом берегу реки  появлялись рукодельные  строители всего нового и вечного, и весело, споро, в кратчайшие сроки ставили новый мост. Наверно уже тогда я, своим, еще неокрепшим детским умишком, понял, почему у нас, в стране почти победившего социализма, - его полная и безоговорочная победа была провозглашена гораздо позже - никогда не будет безработицы…
       Для того чтобы спуститься к мосту надо было сначала пройти по крутой, огороженной хлипкими перильцами лестнице. И мы, едва ступив на его прогибающиеся под ногами доски, тут же ныряли под перила и дальше шли берегом.
       Сразу за мостом тропинка сужалась и дальше бежала вдоль реки, как шалунья-девчонка, весело помахивая хвостиками рыжевато-соломенных волос и прокладывая в густой раздобревшей от влаги и солнечного зноя крапиве, короткие, глинисто-песчаные дорожки-спуски к реке.
        Крапива была верным и надежным спутником всех наших речных путешествий. Высокая, темно-зеленая, с поседевшими от старости и злости венчиками, она больно жалила даже защищенные шароварами и тонкой майкой участки кожи. На месте страстного «поцелуя» мгновенно набухали красные, пузырчатые, больно саднящие и длительное время не сходящие шрамики.
        По крутому, глинистому, восточному берегу-склону, в хаотично выбранных природой, удобных для спуска к реке местах, местными мужиками были вырублены рукотворные лестницы-тропинки. Обычно эти тропки заканчивались сходнями, на которых женщины разных возрастов, но одного сословия, полоскали нехитрое семейное белье.
        В то время вода  в реке еще позволяла женщинам прибрежных улиц без особого вреда семейному имуществу производить  эту нехитрую, но столь необходимую работу.
         Для приготовления пищи жителями того района использовалась вода колодцев-колонок, а  для хозяйственных нужд речная или дождевая вода.
         В зимнее  время народ дружно ходил в баню, где после стрижки, парной и нещадного скобления жесткой мочалкой, для ребятни покупалась вкуснейшая газировка местного заводика, а для мужиков из близлежащего шахтерского городка завозилось свежее бочковое пиво, которое они порой после всех банных утех щедро разбавляли прихваченной по случаю важности события водочкой.
        Надо заметить, что у рабочего люда того района, большей частью живущего по разбросанным у завода горкам, водка в те времена по случаю пусть небольшой, но довольно сильно кусающей скудный семейный бюджет цене, особым успехом не пользовалась.
         Водку, как правило, покупали только по большим общенародным праздникам или по недогляду хозяек. В простых, обыденных, гуляниях использовались обычно напитки кустарного производства. Самым известным и горячо любимым народом напитком была обычная бражка (самогоном тогда по причине жесткого преследования со стороны властей баловались немногие).   
        Изготовление бражки было делом нехитрым, и его мог  освоить каждый страждущий. Состав компонентов изменялся в зависимости от фантазии производителя, но основной набор оставался неизменным. Это вода, дрожжи, сахарок и томатная паста, отчего цвет бражки зачастую мало разнился с расцветкой местных полов…
        Нашим самым любимым местом у реки был крутой участок берега, примыкающий к улочке лежащей параллельно основной улице того района, - улице Гагарина. Он был крут и недоступен. В его верхней части в огромном количестве были прорыты крохотные отверстия-углубления - ласточкины гнезда, а подножие  густо заросло толстенным репейником. Репей был настолько важным и колючим, что мы всегда приближались  нему с некоторой опаской. Общение наше было не добровольным, а по принуждению - из его цветов-головок мы изымали замечательную наживку для ловли местных чебаков и ельцов – ручейника.

        Так вот, здесь, у лопухов, нам частенько встречался местный убогий-юродивый Степан, который любил кормить крошками хлеба, подаренного ему сердобольными женщинами, ласточек. Рябоватое лицо Степана, с первого взгляда выдававшее его умственную ущербность, всегда было озарено приветливой улыбкой, которая менялась вследствие событий происходящих вокруг него. Она могла быть плаксиво-жалостливой, когда мальчишки несправедливо обижали или дразнили его, приветливо-заискивающей, когда, увидев какую-нибудь заинтересовавшую его вещицу или что-нибудь съестное, он пытался это выпросить у нас. В этих случаях древние  мастера самодельных театральных подмостков просто  отдыхали. Это был ритуал, отработанный за долгие годы его юродства, в который он порой, в особо тяжелых случаях, вносил элементы импровизации. Тогда, его беззубый: с двумя верхними и одним нижним зубом рот открывался в широченной улыбке приветствия, и он  с ужимками, нечленораздельно мыча, показывал рукой на заинтересовавший его предмет. Затем, ударив  себя кулаком в грудь, как вождь индейцев из увиденного однажды мною фильма, умолял дать ему Это, а когда не помогало ничего, то он, умилительно заглянув тебе в самую душу выпученными, слезящимися глазками,  неожиданно ангельским голоском, чисто произносил слово: - «Дай». Отказать тогда было просто невозможно, и мы мальчишки делились с ним нашим нехитрым богатством: куском хлеба с маслицем, присыпанным сверху сахарком, каким-нибудь диковинным камешком. Получив предмет своего вожделения, Степан, если это было съестное, его мгновенно съедал, если какая-либо любопытная штуковина то, повертев какое-то время безделушку в руках, быстро терял к ней интерес, совал  в  бездонный карман и брел дальше в поисках новой добычи.
        Жил Степан с матерью – теткой Дарьей в одном из проулков, примыкавших к реке, в небольшом, мало чем отличавшемся от соседских, домишке. Убегающее  круто вниз по прибрежному склону реки подворье, палисадником упиралось в вихляющую вдоль речного берега  вечно грязную, улочку, а покосившимся, сгнившим забором в густой прибрежный тальник. В половодье, река, приняв в себя шалые таежные воды, покидая намытое за века русло, разливалась вширь, затапливая тальник и  частью прибрежные огороды. И Степан в течение нескольких дней с ужасом наблюдал из окна халупы, как вода стремительно несется бурлящим потоком по огороду вдаль.
       Бабушка рассказывала, что Степан в детстве был иным - пусть и отставал от сверстников в развитии. Резкое ухудшение его умственного здоровья произошло сразу после  пришедшей похоронки на  отца.
       Его отец -  Николай Степанович, которого Степка беззаветно любил и «как хвостик» бегал за ним в свободное от работы время – на рыбалку, по грибы, да и просто по хозяйству, ушел в начале войны добровольцем на фронт, где в середине 1943 года геройски погиб. Тогда пацану еще не было и девяти лет, и он, с мамой, проводив папу «на войну», как-то сразу весь обмяк и  потерялся. Степка, и до этого практически не общающийся со сверстниками, теперь большую часть времени или копошился в огороде, помогая матери по хозяйству, или сидел на лавочке с задумчивым видом, как отец, думая какие-то свои думы. Оживлялся ребенок только в дни прихода почтальонши, которая посещала их район в строго назначенный день и час. В  день прихода он обычно с утра бежал в конец улицы, откуда та появлялась и ждал. И  как только видел, шедшую по Гагарина с тяжелой сумкой женщину, то летел  к ней на встречу, со всех ног, в надежде получить заветный «треугольник» – письмо от папы.  Письма приходили крайне редко, но каждое, для него было огромным праздником. Тогда они с мамой  садились рядышком в своей крохотной комнатке, служившей им спальней и гостиной, и мама по слогам читала ему весточку от папы. Чтение было долгим, так как мама каждое письмо  перечитывала по нескольку раз подряд. Степка, затаив дыхание, слушал маму и в самом конце письма, когда она зачитывала прощальные папины слова: «целую тебя моя любимая Дарья Викторовна и сыночка нашего Степку» каждый раз плакал от счастья.
         Из памяти Степана с годами, конечно же, улетучился тот роковой день лета 1943 года, когда он, взяв необычный конвертик, у молчавшей и отворачивавшей глаза  почтальонши, весело побежал к дому в надежде порадовать маму очередным письмецом от папы. Степка не сразу понял, почему  у мамы, так резко посерело и перекосилось лицо… А потом раздался страшный, истошный крик, перешедший в дикий вой. Мама, упав на колени, воздев в небо руки, то ли молила, то ли проклинала за что-то его. Испугавшись, и интуитивно  догадавшись о чем-то страшном, мальчишка убежал и спрятался в свое самое укромное место под сараем. Забившись в угол, застигнутый  врасплох бедой, а что пришла огромная беда, он понял по почерневшему лицу мамы, Степка до самой ночи горько плакал, так  до конца наверно не осознав, что уже никогда больше не увидит папу…
         При всех своих умственных недостатках Степан был неутомим в работе, чем зачастую пользовались местные старухи и  женщины-вдовы. И мы – мальчишки – весной частенько наблюдали то, как он копал у очередной нанимательницы его бессловесного труда огород. Работал Степан всегда без устали и перекуров, весело и по-молодецки вонзая  лопату в непростой суглинистый грунт прибрежных огородов. Под его мокрой, прилипшей к спине рубахой бугрились крепкие, привыкшие к грубой работе мускулы мужика. Вскопав весь огород, он умывался, заготовленной заранее водой, и ждал на лавочке, в палисаднике, когда хозяйка принесет угощение. Работал Степан всегда на совесть. И, мыкающие одинокую жизнь с детишками бабенки, где из жалости,  а где из благодарности, кормили его лучшим, что было в доме. Покормив, отстирав и высушив его нехитрую одежонку, дав в дорогу гостинец, они отправляли его восвояси. Я не знаю, использовался ли он для каких-то иных утех, довольно молодыми, редкими урывками знавшими мужскую ласку женщинами. По малолетству мы об этом никогда не задумывались. Сейчас я думаю: вряд ли. Хотя как знать - женская душа потемки.

        Приехав, к бабушке в гости на следующий год, я, из сбивчивых мальчишеских рассказов, узнал, что Степан весной пропал. Кто говорил, что его нашли зарезанным возле горновского моста, а кто, что его пригрела безмужняя бабенка, живущая где-то в районе Рудоуправления. В первое я верю слабо.  Кто мог убить безобидного, обиженного жизнью мужика-ребенка? Вернее случилось  второе. И он живет где-то, ухоженный, приласканный, приносящий пользу живущим поблизости женщинам. Или быть может, мне очень-очень хотелось  верить в эту придуманную кем-то байку? Кто его знает, какая была (или не была) дальнейшая судьба убогого? Пропал, да и Бог с ним. Так рассудила тогда людская молва.