Сипуха

Жил-был Сипуха. Не человек и не зверёк, но все его сразу узнавали, даже те, кто прежде   о нём ведать не ведали. Да и как такого спутаешь: на лице – ни стыда, ни совести. И не лицо оно даже - маска какая-то.  Стоит взглянуть, как само собой думается: «Господи! Срам-то какой!» Хочется глаза родниковой водой промыть.
Никто от Сипухи добра не видел, всех он мутил. Сплетнями, грязным словом в спину, втихаря, взглядом пакостным… Иной раз и вовсе вроде не скажет ничего, мимо пройдёт, а на душе после – весь день смутно да погано так, будто помоями облили. А проучить его – руки свои грязью его измарать – брезговали. И смерть его не брала. Бывало, придёт, постоит у порога, и до того ей тошно становится, что плюнет, развернётся и опять уйдёт. Смерть хороших любит, тянется к ним, а плохое – да, кому ж оно сдалось – хоть на этом свете, хоть на том? 
Долго жил Сипуха в логове своём, на гнилое дупло похожем. Состарился. Пришла за ним смерть и опять стоит, топчется. Мучается Сипуха, не может помереть. Колдобит его  изнутри. Наружу из дома выбрался кое-как мимо смерти. Та отшатнулась – такой пропастиной от него дохнуло. Глянул Сипуха на небо лазоревое и сморщилось оно, тучками покрылось. Пробежала по тучам молния, споткнулась о сипухин взгляд и грохнулась оземь – аккурат сквозь него.
И потерял он своё поганое лицо. Отвалилось оно, сгорело с молнией. Глядит сипухина смерть на него и нарадоваться не может: и впрямь, не лицо это было, оказывается, а грязь бесстыдная, бессовестная. Лежит на земле перед смертью своей существо никому не знакомое с заплаканными глазами. Лежит и прощения просит. У всех. И у земли, и у неба, и у смерти своей  за всё, что было.
И светлеть вокруг начало сразу…
Отчего ж не простить, если просят по-доброму.