Графиня Евдокия Ростопчина

(Текст радиопрограммы из цикла "Современники Пушкина": 1.Василий Жуковский; 2.Константин Батюшков; 3.Петр Вяземский; 4. Василий Пушкин; 5. Антон Дельвиг; 6. Вильгельм Кюхельбекер; 7. Александр Грибоедов; 8. Евгений Баратынский; 9. Дмитрий Веневитинов; 10. Василий Туманский; 11. Федор Туманский; 12. Алексей Кольцов; 13. Денис Давыдов; 14. Николай Языков)

ПРЕДИСЛОВИЕ К ЦИКЛУ

Цикл радиопрограмм в рубрике «Душа поэта» сначала назывался «Современники классиков», но поскольку все, о ком шла речь, так или иначе, как вокруг Солнца, вращались вокруг "Солнца нашей поэзии" - Александра Сергеевича, то постепенно сложилась такая поэтическая "галактика". И название "Современники Пушкина", и название "Современники классиков" условно, и, разумеется, не вполне отражает истинную картину литературного процесса. Скорее, это игра слов и смыслов, своеобразная аллюзия, отсылающая к популярной литературной серии «Классики и современники».

Целью программ является прежде всего просвещение – напоминание известных (главным образом, специалистам или особо интересующимся литературой) фактов жизни и творчества авторов, чьи имена и некоторые произведения на слуху – но не более того. Несмотря на то, что это явная литературоведческая компиляция, все же основана она на личном взгляде автора и ведущей программ на личность и творчество того или иного поэта. Надеюсь, что хотя бы эскизно, но удается обрисовать атмосферу эпохи, о которой идет речь в программах. Кроме того, надо иметь в виду, что эти тексты – составляющая часть «литературно-музыкальных» композиций, выходящих в эфире радио «Гармония мира» (Одесса).

Формат программ – один, два или три выпуска продолжительностью по 14-15 минут, однако здесь двойные и тройные выпуски для удобства чтения объединены в один цельный текст.

15. ГРАФИНЯ ЕВДОКИЯ РОСТОПЧИНА

Так сложилось в русской литературе, что законодателями стилей и жанров всегда были мужчины – поэты, писатели, драматурги. При этом изначально считалось, что сочинительство – занятие не вполне достойное даже для мужчины, а уж если женщина отдавала литературе все свои душевные силы и время, то это и вовсе было неприличным. Конечно, допускалось, что барышня может сочинять милые стишки для собственного удовольствия – как, скажем, вышивать крестиком или даже писать этюды и портреты – но все это редко выходило за пределы домашнего употребления.
Но вот в 1831 году в альманахе барона Дельвига «Северные цветы» было опубликовано стихотворение за анонимной подписью «Д. С..ва» –
 
ТАЛИСМАН

Есть талисман священный у меня.
Храню его: в нём сердца всё именье,
В нём цель надежд, в нём узел бытия,
Грядущего залог, дней прошлых упоенье.

Он не браслет с таинственным замком,
Он не кольцо с заветными словами,
Он не письмо с признаньем и мольбами,
Не милым именем наполненный альбом

И не перо из белого султана,
И не портрет под крышею двойной...
Но не назвать вам талисмана,
Не отгадать вам тайны роковой.

Мне талисман дороже упованья,
Я за него отдам и жизнь, и кровь:
Мой талисман – воспоминанье
И неизменная любовь!

Инкогнито вскоре было раскрыто – стихи принадлежали мадмуазель Додо Сушковой. Додо – так в семье называли юную Евдокию Сушкову – дочь действительного статского советника. Родилась она 23 декабря 1811 года (по старому стилю, 4 января 1812 – по новому), рано осталась без матери, происходившей из знатного рода Пашковых. Воспитывалась девочка у родственников, и хотя ее все любили, чувствовала и свое сиротство, и некоторое одиночество: семья Пашковых была далека от творчества вообще, и литературного в частности, а Додо с детства испытывала потребность выражать свои чувства, мысли, переживания в стихах.

На одном из детских праздников девочка познакомилась и подружилась с угрюмым мальчиком, которого звали Миша Лермонтов. Эту дружбу они пронесли через всю жизнь, чувствуя друг в друге духовно близких людей. Лермонтов посвятил ей несколько стихотворений, и вот одно из ранних – поэтический портрет Додо:

Умеешь ты сердца тревожить,
Толпу очей остановить,
Улыбкой гордой уничтожить,
Улыбкой нежной оживить;
Умеешь ты польстить случайно
С холодной важностью лица
И умника унизить тайно,
Взяв пылко сторону глупца!
Как в Талисмане стих небрежный,
Как над пучиною мятежной
Свободный парус челнока,
Ты беззаботна и легка.
Тебя не понял север хладный;
В наш круг ты брошена судьбой,
Как божество страны чужой,
Как в день печали миг отрадный!

По воспоминаниям брата Евдокии Сушковой, Дмитрия Сушкова, ее стихотворение «Талисман» попало в печать без ведома автора по инициативе князя Вяземского, и когда имя сочинительницы стало известным, «в доме Пашковых все набросились на нее, упрекая всячески за этот постыдный и неприличный поступок, так что молодой поэтессе не раз приходилось жутко за то, что она не сумела вполне затаить в себе данного ей от Бога дарования».

Но притом, что родственники не одобряли увлеченности девушки литературой, Дмитрий Сушков об этой наклонности сестры вспоминает так: «Евдокия Петровна начала писать стихи в 1828 или 1829 году. Что побудило ее к этому, я не знаю, но можно предполагать, что любовь к стихотворству и вообще к писательству была передана ей по наследству, как родовое качество семейства нашего, в котором занимались сочинительством три поколения подряд, а именно: бабка наша, с отцовской стороны, Мария Васильевна Сушкова, … отец наш, Петр Васильевич, и два брата его, Михаил и Николай Васильевичи, наконец, Евдокия Петровна и я, а отчасти и брат наш, Сергей Петрович, ныне главный редактор „Правительственного Вестника"».

Потрясло современников стихотворение юной Додо Сушковой «К страдальцам-изгнанникам», посвященное декабристам: конечно, оно не было опубликовано, но ходило в списках, и вызвало гнев государя. Многие восприняли его как политический манифест, но для девушки это было прежде всего выражением сочувствия к тем, кто был одержим благородными идеями – и за эти идеи пострадал. Эпиграфом к нему она взяла строки казненного Кондратия Рылеева:

Но где, скажи, когда была
Без жертв искуплена свобода?
 
И далее она размышляет:
 
Соотчичи мои, заступники свободы,
О вы, изгнанники за правду и закон,
Нет, вас не оскорбят проклятием народы,
Вы не услышите укор земных племен!
Пусть сокрушились вы о силу самовластья,
Пусть угнетают вас тирановы рабы, –
Но ваш терновый путь, ваш жребий лучше счастья
И стоит всех даров изменчивой судьбы!..
Удел ваш – не позор, а слава, уваженье,
Благословения правдивых сограждан,
Спокойной совести, Европы одобренье
И благодарный храм от будущих славян!
Хоть вам не удалось исполнить подвиг мести
И цепи рабства снять с России молодой,
Но вы страдаете для родины и чести,
И мы признания вам платим долг святой.

Современники помнили о первом опубликованном стихотворении Додо Сушковой, где речь шла о ее тайной привязанности, и терялись в догадках, кто же был предметом ее неразделенной любви. Тем неожиданнее для всех в 1833 году стал ее брак с младшим сыном бывшего в 1812 году главнокомандующего Москвы графом Андреем Ростопчиным. Никто не замечал между ними нежных отношений, кроме того, в семье Ростопчиных в этот период случился конфликт: мать жениха не просто тайно от всех перешла в католичество, но и стала фанатичной католичкой, поносившей все православное, а Евдокия, или Авдотья, как ее тогда еще называли, искренне следовала православной вере.

Как бы то ни было, с тех пор мадмуазель Додо стала графиней Ростопчиной, и с этим именем вошла в русскую литературу. И в полной мере – в свет: она избавилась от домашних ограничений родственников, дом молодой четы Ростопчиных был открыт, она общалась со многими известными литераторами, а холодность между супругами компенсировалась балами и романами. Но надо отдать ей должное – графиня Ростопчина хорошо знала цену этим светским развлечениям: еще до замужества в 1832 году она написала стихотворение «Отринутому поэту», взяв эпиграфом строки популярного в те годы поэта Николая Павлова:
 
Нет! Ты не поняла поэта...
И не понять тебе его!
 
Далее будущая графия Ростопчина не без горькой иронии рассуждает о нравах высшего общества:

Она не поняла поэта!..
Но он зачем её избрал?
Зачем, безумец, в вихре света
Подруги по сердцу искал?

Зачем он так неосторожно
Был красотою соблазнён?
Зачем надеждою тревожной
Он упивался, ослеплён?

И как не знать ему зараней,
Что все кокетки холодны,
Что их могущество в обмане,
Что им поклонники нужны?..

И как с душою, полной чувства,
Ответа в суетных искать?
В них всё наука, всё искусство,
Любви прямой им не понять!
…
В ней огнь возвышенный, небесный
Красу земную не живит...
И вряд ли мрамор сей прелестный
Пигмалион одушевит!..

Она кружится и пленяет,
Довольна роком и собой;
Она чужой тоской играет,
В ней мысли полны суетой.

В ней спит душа и не проснётся,
Покуда молода она,
Покуда жизнь её несётся,
Резва, блестяща и шумна!..

Когда же юность с красотою
Начнут несчастной изменять,
Когда поклонники толпою
Уйдут других оков искать, –

Тогда, покинув сцену света,
И одинока и грустна,
Воспомнит верного поэта
С слезой раскаянья она!..

Вполне возможно, что здесь Додо Сушкова имела в виду отношения ее близкого друга Михаила Лермонтова и своей двоюродной сестры Екатерины Сушковой, для которой влюбленность странного юного поэта казалась забавной. Вообще сам факт дружбы Лермонтова с Евдокией Сушковой-Ростопчиной о многом говорит: он ценил в ней искренность, открытость, ум, которых не находил во многих других своих современниках, особенно в женщинах.

А накануне своего последнего отъезда на Кавказ в 1841 году он встречался с Ростопчиной, делился с ней своими мрачными предчувствиями, и она, сама разделявшая его настроение, чтобы подбодрить друга, написала для Лермонтова стихотворение «На дорогу»:

Есть длинный, скучный, трудный путь...
К горам ведет он, в край далекий;
Там сердцу в скорби одинокой
Нет где пристать, где отдохнуть!
…
Ему — поклоннику живому
И богомольцу красоты —
Там нет кумира для мечты,
В отраду сердцу молодому!..

Ни женский взор, ни женский ум
Его лелеять там не станут;
Без счастья дни его увянут...
Он будет мрачен и угрюм!

Но есть заступница родная
С заслугою преклонных лет,—
Она ему конец всех бед
У неба вымолит, рыдая!

Но заняты радушно им
Сердец приязненных желанья,—
И минет срок его изгнанья,
И он вернется невредим!

Как ей хотелось, чтоб это заклинание спасло поэта! Лермонтов же, уезжая, подарил ей альбом, куда вписал ответное посвящение:

Я верю: под одной звездою
Мы с вами были рождены;
Мы шли дорогою одною,
Нас обманули те же сны.
Но что ж! – от цели благородной
Оторван бурею страстей,
Я позабыл в борьбе бесплодной
Преданья юности моей.
Предвидя вечную разлуку,
Боюсь я сердцу волю дать;
Боюсь предательскому звуку
Мечту напрасную вверять…

После отъезда Лермонтова Евдокия Ростопчина передала для него его бабушке свою только что вышедшую книгу стихотворений с подписью «Михаилу Юрьевичу Лермонтову в знак удивления к его таланту и дружбы искренней к нему самому». Елизавета Арсеньева не спешила отправлять внуку этот подарок, и тот в письме из Пятигорска упрекал бабушку, что она не передала ему книгу тотчас.

Но не только Лермонтов, а и многие другие известные литераторы ценили Евдокию Ростопчину и за ее поэтический талант, и за личные качества. Еще раньше, в 1837 году начатую и неоконченную из-за трагической гибели тетрадь стихов Пушкина вручил ей Василий Жуковский, сопроводив бесценный подарок запиской: «Посылаю Вам, графиня, на память книгу… Она принадлежала Пушкину, он приготовил ее для новых своих стихов… Вы дополните и докончите эту книгу его. Она теперь достигла настоящего своего назначения».
В ответ Ростопчина написала такие строки:

И мне, и мне сей дар! – мне, слабой, недостойной,
Мой сердца духовник пришел его вручить,
Мне песнью робкою, неопытной, нестройной
Стих чудный Пушкина велел он заменить…

Совпадение ли обстоятельств, или сознательный выбор – но Ростопчина вскоре после этого почти на три года уединилась, подальше от светских развлечений Петербурга, в имении мужа – в деревне с женским именем Анна, что тоже символично: здесь она писала не только стихи, но и прозу, размышляя о судьбе женщины, о ее праве любить, а не только исполнять супружеские обязанности в браке.

И до замужества она познала, что любовь может быть нереализованной, неразделенной, и семейная жизнь ее была лишена душевного тепла и взаимности. Со своей давней тоской по искренним и возвышенным чувствам она пыталась справиться благодаря своему творчеству, написав, к примеру, повести «Чины и деньги» и «Поединок», которые в 1839 году вышли одной книгой под общим названием «Очерки большого света».

В эти же годы у нее родилось трое детей, но тема счастья женщины оставалась для нее слишком болезненной. В поисках этого самого счастья она пережила страстную внебрачную связь с сыном историка Карамзина – Андреем Карамзиным, и по некоторым источникам у них даже было две дочери, воспитывавшиеся в пансионе в Швейцарии. Отношения эти не имели будущего, и Карамзин вскоре женился на одной из светских красавиц.

На слова Евдокии Ростопчиной, передающие глубины человеческих переживаний, создавали романсы самые популярные композиторы – Глинка, Алябьев, Даргомыжский, Антон Рубинштейн, и некоторые ее стихи так и назывались – слова для музыки. Вот фрагмент одного из них, положенного на музыку Чайковским:

И больно, и сладко,
Когда, при начале любви,
То сердце забьется украдкой,
То в жилах течет лихорадка,
То жар запылает в крови...
И больно, и сладко!..

Пробьет час свиданья, –
Потупя предательский взор,
В волненьи, в томленьи незнанья,
Боясь и желая признанья,
Начнешь и прервешь разговор...
И в муку свиданье!..

Не вымолвишь слова...
Немеешь... робеешь... дрожишь...
Душа, проклиная оковы,
Вся в речи излиться б готова...
Но только глядишь и молчишь –
Нет силы, нет слова!..

Феномен Ростопчиной заставлял критиков размышлять о ее творчестве на страницах самых разных изданий. Так, Белинский откликнулся на выход ее первого стихотворного сборника в 1841 году: «главная причина неудачного литературного инкогнито графини Ростопчиной заключалась в поэтической прелести и высоком таланте, которыми запечатлены ее прекрасные стихотворения. Нам тем легче отдать о них отчет публике, что все они известны каждому образованному и неутомимому читателю русских периодических изданий».

По воспоминаниям брата Ростопчиной, она писала сразу, легко, и даже если не было у нее под рукой пера и бумаги – например, в путешествиях, которые любила, – она записывала потом пришедшие в дороге строки по памяти. И что примечательно, это были не просто описания или впечатления – это были размышления о жизни, о человеческих чувствах, отношениях. Так, например, в полном радости и света стихотворении «В майское утро» графиня Ростопчина от описания весеннего утра перешла к философской теме сути бытия:

… Ты, голос ласточке дающий,
Подснежнику дающий цвет, –
Дух Божий, жизни дух могущий, –
Ты не забудешь нас, о нет!..

Дающий всякому дыханью
Что нужно естеству его, –
Внуши разумному созданью,
Что для него нужней всего.

Расширь на смелое стремленье
Крило незримое души,
И в битве жизненной терпенье
И силу воли нам внуши!

С появлением в русской литературе женщины-автора стали рассуждать об особенностях женской поэзии – естественно, исходя из устоявшихся представлений о характере и направленности творчества, сформировавшихся под мужским влиянием. Вот, к примеру, что в письме к другу Александру Тургеневу писал о поэзии Ростопчиной Петр Вяземский: «Какое глубокое чувство, какая простота и сила в выражении, и между тем – сколько женского!». Хотя, с другой стороны, кто лучше женщины напишет о женских чувствах и переживаниях? Но при всем при этом Евдокия Ростопчина выходит за рамки субъективных женских впечатлений – даже в любовной лирике она не только описывает чувства и ситуации, но и ищет причины, их породившие:

Чего-то жаль мне... И не знаю я
Наверное чего... Опять его ли,
Кого безумно так любила я,
Так долго и с такой упрямой волей?..
Или тебя, пора моей весны,
Отцветшая пора младых стремлений,
Желаний и надежд и вдохновений...
Той грустной, но всё милой старины?!.

О нём зачем жалеть?.. Ведь счастлив он,
Своей судьбой доволен и спокоен,
Минувшего забыл минутный сон
И, счастия оседлого достоин,
Рассудку подчинил свой гордый ум,
Житейских благ всю цену понимает,
Без детских грёз, без лишних страстных дум,
Живёт... и жизни смысл и цель уж знает!
…
С поэзией простился он навек
И с прозою сухою помирился;
Член общества, степенный человек,
С приличием в ладу, он научился
Условной речи их... Нет!.. Он не тот,
Чем прежде был!.. О нём жалеть зачем же?
От женского он сердца сам не ждёт,
Чтоб было век оно одним и тем же!

Нет! не его мне жаль! – Мне жаль тебя,
Моя любовь, любовь души беспечной!
Ты верила и вечности сердечной,
Ты верила и в клятвы и в себя!..
Мне жаль ещё повязки ослепленья,
Скрывавшей мне житейских уз тщету,
Мне жаль тебя, о гордое презренье,
Ребяческий ответ на клевету!..
…
Это отрывки из позднего стихотворения графини Ростопчиной – 1852 года, которое имеет, так сказать, коллективное посвящение коллегам-мужчинам – молодым литераторам Александру Островскому, Николаю Бергу, Льву Мею и Евгению Эдельсону. Все они были членами литературного кружка графини в Москве, называвшегося «литературные вечера по субботам у Ростопчиной».

Интересуясь новыми тенденциями в литературе, поддерживая молодых авторов, графиня Ростопчина, тем не менее, некоторыми представителями новой волны была и отринута: так называемые разночинцы в жизни и в литературе упрекали ее в аристократизме, оторванности от интересов народа, и ей приходилось отвечать на эти выпады, защищая свое право быть такой, какая она есть: «Я не понимаю вообще, как люди могут питать вражду или досаду друг на друга за то, что не все видят, чувствуют, мыслят и верят одинаково. Терпимость во всем, особенно в области искусства, – вот для меня главное и необходимое условие сближения, приязни, дружбы…» – писала графиня Ростопчина.
Часто она размышляла о новых веяниях и в своих стихотворениях:
…
Я не горжусь, что зависть и жеманство
Нещадной клеветой преследуют меня.
Что бабью суетность, тщеславий мелких чванство
Презреньем искренним своим задела я.

Я не горжусь, что и враги явились,
Враги, незнавшие в лицо меня вовек!
Что ложью на меня они вооружились,
Что мне анафему их приговор изрек...
…
Пускай их тешутся!!.. Спокойно, равнодушно,
Иду себе дорогою своей,
Живу, пою, молюсь, призванию послушна,
Вражде ответствую насмешкою моей!

Горжусь я тем, что в чистых сих страницах
Нет слова грешнаго, виновной думы нет, –
Что в песнях ли своих, в рассказах, в небылицах,
Я тихой скромности не презрела завет!
…
Горжусь я тем, что вольнодумством модным
Не заразилась мысль прозревшая моя,
Что смело языком правдивым и свободным
Пред Богом и людьми вся высказалась я!

Ростопчина ушла из жизни достаточно рано – в возрасте 47-ми лет. Она была больна раком, знала об этом, и с достоинством приняла свой скорый уход. Незадолго до смерти, узнав, что в это время в России был всемирно известный французский писатель Александр Дюма, она пригласила его к себе. Вместо тягостного прощания с умирающей он пережил, по его свидетельству, прекрасные минуты общения с обаятельной и мудрой женщиной. Она обещала закончить воспоминания о Лермонтове, о которых он просил, а также перевести (и перевела вскоре!) на французский стихотворение Пушкина «Во глубине сибирских руд».

Умерла графиня Евдокия Ростопчина 3 (15) декабря 1858 года. Вскоре после ее похорон критик Николай Путята написал о ней: «Вспомним, что, когда она нашла свое стихотворное поприще, французский язык еще господствовал у нас исключительно, и большинство образованных женщин, всех вообще кругов, не в состоянии было написать правильно и свободно несколько строк и почти ничего не читало по-русски. … Пример графини Ростопчиной, вступившей так успешно и блистательно на авторское поприще, побудил, вероятно, и некоторых других женщин испытать способности свои на этом же поприще и открыл нам ряд даровитых русских писательниц. Никто, конечно, оспоривать не будет, что имя графини Ростопчиной громко звучало в нашей литературе, и что оно имеет в ней своего рода значение». И к этому трудно добавить что-либо еще…

Виктория ФРОЛОВА