Дума седьмая. Наша родная советская власть

Когда мои ровесники самозабвенно ратуют за «нашу родную советскую власть», в моей памяти всплывает один день из моей личной жизни. Нет, это, конечно, не тридцать седьмой или сорок восьмой год. Об этих страшных годах репрессий я знаю только понаслышке.

Это и не август шестьдесят четвертого года, когда я, десятилетняя девчонка, разбуженная мамой в четыре утра, дрожа от утренней прохлады, бежала в магазин, чтобы занять очередь за хлебом. В этот ранний час я оказалась в очереди двадцать восьмой. До сих пор кожей чувствую, как пожилая женщина химическим карандашом написала этот номер на моей ладошке. Хлеб привезли около четырех часов дня, давали по две булки в одни руки, буханка стоила шестнадцать копеек.

Не вспоминаются мне и «благополучные и стабильные» годы брежневского правления, в которые я, как и другие граждане советской страны, стояла в многочасовых очередях за продуктами, а мои родители были записаны в несметном количестве очередей на бытовую технику, ковры, хрусталь, книги, подписку на толстые журналы. И во всех этих очередях надо было отмечаться. Я вслед за учителем истории повторяла: « Пусть у нас нет масла, мяса, колбасы, переживем. Лишь бы войны не было». Будучи студенткой третьего курса, я услышала о строительстве БАМ и стала одержима идеей влиться в отряды первопроходцев, ведь на всю страну задорно гремели слова песни « сегодня не личное главное, а сводки рабочего дня». Разве можно было удержаться и не начать подпевать? Сейчас я говорю «спасибо» декану, Краузе Олегу Петровичу, который не отдал мне тогда документы, и я закончила институт. А еще сейчас я знаю, что основным контингентом на «комсомольских стройках» в стране Советов были не комсомольцы, а советские зэки. Да разве могло быть по-другому в ГУЛАГе, занимавшем четвертую часть суши?

Еще меньше мне вспоминается перестройка, которая на какой-то миг пробудила в нас веру в то, что «так жить нельзя» и надежду на достойную жизнь. За перестройкой – девяносто первый год. Путч. Как я сожалела, что не могу быть «защитницей Белого дома» и вместе со всеми скандировать: «Ель-цин! Ель-цин!». Но в самую первую минуточку, слыша разговоры о «счастливых советских годах», я вспоминаю другой августовский день девяносто первого, ни дни путча, а  последнюю декаду.

Мой учительский отпуск, который прошел в метаниях между домой и дачей, где я полола, поливала, закатывала банки со снедью, подходил к финалу. Измотанная дачно-кухонной суматохой, вдруг вспомнила, что пора детей готовить к школе. Провела ревизию их вещей и учебных принадлежностей, составила смету необходимых покупок и ужаснулась: сумма вышла оооочень круглая! А зарплату не выдавали месяцами, ни мужу, работавшему на заводе, ни мне, преподавателю института. Удавалось выручать хоть какие-то денежки за счет продажи выращенного на даче. Порадовало то, что у младшего сына Павлика были новые ботинки, купленные в мае. Значит, на этом можно будет сэкономить. Но Павлик попытался и не смог надеть эти новенькие ботинки. Сын за лето подрос, и они стали малы! Расстроенная, я села на пол в прихожей и заревела, выговаривая сыну: « Да что ж ты так лапу-то отрастил? Где я возьму деньги на новые ботинки?». А сын стоял рядом, гладил меня по голове и говорил: «Я подожму пальцы, может, тогда ботинку налезут, и не надо будет покупать новые. Ты только не плачь, мама».
Почему, почему из всей моей жизни в советские годы я ярче всего помню этот момент? Может быть, потому, что нет ничего более противоестественного, чем огорчение матери из-за того, что ее сын подрос?!

Сейчас моему сыну Павлу тридцать лет. У него подрастают двое сыновей. И пусть сейчас нет советской власти, но, слава Богу, он может без проблем покупать своим мальчишкам обувь по мере их подрастания.