Не аналогия и не романтика

Грустный клоун каждый вечер до упаду веселил народ в городском цирке… Это был очень опытный клоун. Ни один бродячий артист не поймёт никогда, что это значит – изо дня в день выходить на затёртый ковролин, которым покрыта арена, и веселить народ до слёз. Выходить на одну и ту же сцену, которая тоже имеет свои причуды. Которая может тебя сбросить или, наоборот, сделать своим рабом. Каждый вечер клоун выходил на арену...

Никто не знал, что он придумывает свои миниатюры, пантомимы, как он их сам называл - "спектаклики" – среди ночи, лёжа в постели. Или в троллейбусе по дороге на работу. Но только не в обычное время! Потому что днём и вечером, и утром – в любое свободное время – он должен был заниматься делами. Да, да! Именно так это и называется – заниматься делами. Набивать утробу, ходить в туалет, пить чай, а иногда вино, мыть ботинки, натирать линолеум и иже с этим. И вот эти дела, дела, дела… А вечером он упорно выходил на сцену и снова и снова собирал мусор в дырявый совок, пил из стакана, у которого в боку была дыра, падал с лестницы, танцевал в лыжах, бегал на коньках и… снова падал. И так каждый вечер.

По общему признанию, клоун был великолепен. И если не находилось другого, более важного занятия – например, посмотреть заключительную серию очередного идиотского сериала или избить собаку, которая нагадила в подъезде, или пообсуждать соседей – народ шёл к грустному клоуну. А тот всегда выходил на сцену с чем-то новым. Хотя бы с новым бантиком на шее.

Клоун выстраивал пародию на свою повседневную жизнь, выносил её на сцену, поливал первые ряды из брызгалки, а народ смеялся. Да нет, он ржал! Народ ржал. И клоуну казалось, что лица у зрителей от этого смеха синеют и раздуваются, как у утопленников. А он продолжал делать свои "спектаклики" и всё ждал, что придет она – та самая, у которой лицо не опухшее. Он видел её, он точно знал, что она есть. Она жила почти на окраине города. И он каждый день писал ей маленькие записочки, в которых называл время и место встречи, и просил её прийти, а она не приходила. И напрасно клоун всматривался в зал, в лица зрителей, пытаясь отыскать её – одну неповторимую, единственную, не хохочущую… А она не приходила. Ей порядком поднадоело каждый день вытаскивать из своего почтового ящика одинаковые листочки с одинаковым текстом. Неужели этому идиоту до сих пор не понятно, что у неё есть гораздо более важные дела, чем смотреть на клоунаду – совершенно, на её взгляд, бредовое занятие. Неужели он думает, что в то время, когда на её работе идёт важное заседание, она пойдёт смотреть на кривляния вечного ребёнка? Уж если будет свободный вечер, может, она и сходит… Но заседания становились всё важнее, вечеров свободных не являлось, а клоун всё так же, с безнадежной настойчивостью (а может, с настойчивой безнадёжностью?), приносил ей свои записочки.

И вот однажды, когда ей дали отпуск, она в один из бессмысленных вечеров решила-таки с подругой сходить в тот самый обшарпанный цирк. В тот день клоун после полуторамесячного перерыва выходил на сцену с новой программой. Этим вечером он показывал акробатический клоунский этюд. И вот, прозвенел третий звонок, все затихли (затихли так, что даже шелест пакетов и причмокивание любителей мороженого почти не было слышно). Сначала на арену упал тонкий, блёклый луч. Потом ещё один, чуть ярче. За ним – другой. И так продолжалось, пока вся арена не оказалась залита слепящим светом. Когда глаза зрителей привыкли к нему, все увидели наверху, под самым куполом, огромный портрет. Казалось бы, ничем не примечательное лицо, схваченное объективом наспех, хотя и имеющее правильные черты, большие глаза, красивые губы… Никто не оглянулся, не заулыбался, не кивнул одобряюще. Да она и не ждала этого, хоть это и был её портрет. Напротив, она разозлилась и сказала подруге, что ещё устроит этому горе-комедианту за то, что он выставил её на посмешище…

А клоун играл свой "спектаклик". И впервые за всё время своих выступлений ни разу не посмотрел в зал. Сначала всё шло по уже накатанной колее. Он смешил, грустил, сотворял неудачу за неудачей… Народ хлопал в ладоши и не понимал… Ничего не понимал. И вот откуда-то из-под купола упал канат. Клоун привязал его к ноге и стал пытаться изобразить что-то акробатическое, что-то красивое. Конечно же, у него ничего не получалось. И клоун опять приподнимал брови и утирал невидимые слёзы. Так продолжалось минут пятнадцать. Потом, вдруг, грохнула музыка и клоун, извернувшись в невообразимый человеческий узел, вдруг взмыл вверх. Человеческая толпа ахнула и даже не разразилась аплодисментами… А клоун под куполом творил чудеса. Он был похож на неоперенную, но летающую птицу. Он жил – впервые в жизни жил! И упивался своим полётом над опухшими смеющимися лицами. Грустный клоун был великолепен.

И в какой-то момент (народ не успел заметить, в какой) клоун лёгким быстрым движением смахнул с ноги страховочный трос и сорвался вниз. Толпа грохнула аплодисментами и смехом. Никто не мог поверить, что клоун упал не на маты, ведь завтра всё должно было продолжиться. А клоун уже парил. Парил над этой безумной массой человекоподобий и знал, что в этот момент в зале не смеётся только один человек – та, ради кого он воспарил и рухнул на землю…