Итоги февраля. Алексей Ивантер

Времени было мало – я прочёл только присланное, по линкам не лазал. Общее впечатление удручающее – ну, не люблю я стихи, просто не люблю. Из присланного можно было бы составить одну книжку и издать её под одним псевдонимом – сошло бы. Отметил только то, что из этой книги вываливалось – несло на себе черты большей художественной индивидуальности, нежели всё остальное. Остался один текст. Я бы его сократил. Текст такой:
   
 
КУЛИКОВ "2. Иванов, Семенов, Борменталь" http://www.stihi.ru/2011/06/30/2173  , номинатор: Света Чернышова
 
И вот поднимает он камень, удобный голыш
(какая с утра замечательно хрупкая тишь!),
и вот поднимает он камень с прохладной земли
(какая заря удивительно нежная рдеет вдали,
как девушка). Камень параболу чертит, свистя…
Не плачь, о, не плачь, об окошке разбитом, дитя.

На звон медсестрица испуганной птицей летит,
румянец чахоточный сходит мгновенно с ланит,
румянец чахоточный сходит мгновенно на нет –
бледна, словно смерть, как застигнутый музой поэт.
Зловещий осколок сосулькой сверкает в руке,
и вот уже крики и стоны слышны вдалеке.

С зажатою колото-резаной раной внизу живота
стеклянно глядит в потолок Иванов-лимита,
стеклянно глядит в потолок, расставаясь с душой,
минуту назад еще наглый, веселый, большой.
Как будто бежал и, споткнувшись, упал на бегу,
кошелку с брусникой рассыпав на белом снегу.

Больничных березок рябые стволы за окном
листвой затрепещут, займутся зеленым огнем,
насупится дуб вековой, помолчит и вздохнет,
и слышно, как в небе, снижаясь, летит самолет,
где в первом салоне, над книгой зевая, как лев,
Семенов замрет, что-то в круглом окне разглядев.

Там снежной равниной без края лежат облака,
там всё еще тихо, там всё еще мирно пока,
но ангелы белые к ангелам черным гурьбой
уже подлетают, уже вызывают на бой.
И вот она, битва! Сверкание сотен мечей.
А он в это время распластанный, голый, ничей.

Распластанный, голый, ничей, весь в наколках и швах.
Нишкните, глаголы! Здесь хватит наречия «швах».
А впрочем, а впрочем, забыв о наречии «жаль»,
«Живучий, ублюдок!» – промолвил хирург Борменталь.
Сказал, как отрезал ненужные метры кишки.
Спустился во двор, подбирая к ступенькам шажки.

Стоит, прислонившись к столетнему дубу спиной,
во рту папироса, в глазах – любованье весной,
зеленым пожаром, сиренью, похожей на дым,
вставляемым в раму салатным стеклом листовым
и первой, его обновившею каплей дождя,
которая кругло сползает, почти не следя.

Почти не следя за идущим на землю дождем,
стоит Борменталь, ловит кайф, растворяется в нем;
видения роем проносятся в сонном мозгу:
кентавры пасутся на белом стерильном снегу,
кентавры (от пояса конь, а вверху человек)
пасутся, роняя зеленые яблоки в снег.

сократил бы на:

На звон медсестрица испуганной птицей летит,
румянец чахоточный сходит мгновенно с ланит,
румянец чахоточный сходит мгновенно на нет –
бледна, словно смерть, как застигнутый музой поэт.
Зловещий осколок сосулькой сверкает в руке,
и вот уже крики и стоны слышны вдалеке.

 
Текст, всё одно, останется огромный, но сбитый крепко и не разваливающийся.
Вообще мастерство проявляется не в формальных каких-то сложных критериях, а в простой и понятной штуке – хочется к тексту вернуться или нет? К этому тексту мне захотелось вернуться. И автора, которого я не знал – захотелось почитать. Вот это и есть единственный критерий – интерес искушённого и пресыщенного читателя. А, что кому-то не хуже Ахматовой или Бродского удалось что-то написать – так для этого в школе их и проходят, чтобы след остался в памяти.