Святослав

 СВЯТОСЛАВ
Чекалина увидела Котлярова на четвертый день учебы в новой школе в центре столицы, в старом здании у Полянки. На ней был малиновый трикотажный джемпер, волосы отрастали после стрижки «три сантиметра во все стороны». Выглядела она так себе — сказывалась подростковая пухлость, делавшая нижнюю часть лица тяжеловатой, но глаза были хороши. Кудри во все стороны, недлинные, пшеничные. Серый пиджак, джинсы, соломинки-ноги, трапециевидный овал лица, раздвоенный подбородок и сильно завитые светлые ресницы. Вроде со всеми признаками ангельской внешности, но какими-то отрицательно обаятельными слишком въедливыми глазками, какими-то не очень пятнадцатилетними. С деловым ежедневником и кейсом. Это был Слава. Их разговор начался с подброшенной ей на парту записки с каким-то дурацким вопросом. Игнорируя правила хорошего тона, на него он получил совершенно неожиданный ответ-вопрос и излияние чувств к одному скейтеру, которым болела несколько лет, но совершенно не взаимно. В конце послания она спрашивала: «Как мне быть? Я страдаю». Тем самым сразу сделала невозможным то, к чему впоследствии так будет стремиться Котляров, а возможно напротив, спровоцировала. Тот скейтер был для нее «музой», ему она посвящала свои первые стихи на мотив «Траффика» Земфиры:
Я рисую тебя и стократно
Понимаю, что необходимо.
Занавеска, как ширма в витрине
Хочет скрыть от тебя пульс дороги.
Ты не думал
И может не стоит, чтоб ты думал
Ведь в целом — пустое.
Я наполню всю пустошь собою
И тебе ведь пощады не дам я.
Это она написала уже в период активного общения со Славой, которое сопровождалось теперь уже его не взаимным чувством — неромантичным, дерзки открытым, с просьбами поцелуев, которые не удовлетворились ни разу, с часовыми разговорами по телефону и на станции Добрынинская, в тупике. Буквально в первый же день Слава сообщил, что Чекалина кажется ему шикарной женщиной. Ее это потрясло после двух лет мучительной ненависти к своему все еще девственному телу, пополневшему за пару лет после развода родителей, потерявшему свою четырнадцатилетнюю изящность, некогда шикарные волосы — все только начинало приходить в себя, трансформироваться, восстанавливаться в прежнее, немного преображенное новым стилем одежды, классическим, который диктовал дресс-код лицея на Полянке. В душе она все равно была четырнадцатилеткой, которая слушала альтернативную музыку и иногда каталась на скейте, мечтала поскорее попробовать марихуану. Он шокировал ее своей ненавистью и агрессией к большей части выпендрежников, кичившихся своими тряпками и только вошедшими в широкое использование мобильными телефонами. Хорошо разбирался в политике, литературе, музыке. На Полянку он ездил из Троицка. Жить ему приходилось с ненавидящими друг друга родителями, рыжеволосой мамашей странноватого поведения и отцом. Котляров едва выносил их.
— Почему ты ненавидишь мать?
— Как-то нашел в шкафу порнофильмы с их участием, а потом справки об абортах, которые моя ё-нутая мать зачем-то коллекционирует. Я мог стать седьмой.
— Не придумываешь?
— Да они у меня крейзи, мне ли не знать какие они?! Вот скажи, нормальная мать выгонит своего сына в день его пятнадцатилетия после полуночи на улицу просто из-за не выключенного по ее требованию телека? На улице минус пятнадцать, без бабла, без всего. В одном пальто на голое тело. Я дошел до шоссе и с каким-то мужиком автостопом доехал до Ясенево. Там у меня двоюродная сестра, единственный человек с кем я нормально общаюсь.
В их классе учился сосунок директрисы. Страшный поганец и пошляк, предлагавший после уроков к нему «потыкаться». Ее учеба в новом классе началась с соседства с ним за одной партой и вскоре привела к вражде Котлярова и Морозова. Оба щуплые и визгливые, как уличные псы, стоило им забиться в углу класса и начать мять друг другу бока. У Морозова краснело лицо, он начинал копировать поведения парней из тв-передачи про семью американских отморозков, показывающих зады всем и не способными ни на что большее. Сосунок клеился ко всем. В целом класс на Полянке изобиловал только вошедшим в моду гламуром. Тощая армянка, похожая на принцессу из детского английского шоу про Мази, поедавшего часы, с таким же носом и костями ног, дружила с Камбачихой, вылитой малолетней Кабанихой, бывшей в матушку, главную сборщицу денег в родительском комитете. У Камбачихи был нос картошкой, пухлые губки и виляющая походка. Все шестнадцатилетки в переменах говорили о своих подвигах с парнями, о том, что предшествовало этому, какой подарок им удалось выманить из малолетнего искателя удовольствий, польстившегося на ушлую малолетку. Чекалина с Котляровым всегда были где-то сами по себе, как и еще несколько человек, которые не стремились попасть в «элиту». К ним относился Коля Соцков с очень плохим зрением, похожий на сорокалетнего в своих очках с линзами на минус двенадцать. В добавок ко всему он еще и плохо слышал, но был добрым парнем, хоть даже и те, кто с ним общались, не упускали возможности посмеяться, если что-то у него выходило неуклюже или же он мог что-то не расслышать. Вне «элиты» был и низкорослый Саша Сазонов со его вечными рассказами о том, что за ним следующая революция, и несколько других ребят, таких же, из пригорода. Малолетние любительницы гламура обожали поиздеваться над преподавателем информатики. Они называли его просто — Харитоном. Харитону было за шестьдесят, но глаза его были с задором и седая челка стояла вихром, уложенная гелем. Он якобы случайно дотрагивался до них во время своих рассказов о языке Basic. Лолиты одиннадцатого Б московской школы начала двадцать первого века любили озорничать, особенно с сорокапятилетним лысеющим преподавателем логики. Выкидывали из-под парты свои коленца, чуть выше которых виднелись резиночки чулок. Строили глазки, приоткрывали влажные от блеска для губ ротики, тянули слова, заразительно хохотали и иногда напрашивались на дополнительные внеурочные занятия. Ч. и К. сидели на галерке и иногда днями напролет не открывали тетрадей. Изводили бумагу на свои разговоры, иногда пустые, иногда даже о чем-то глобальном, об олигархах, рублевке и нефти. Чекалина начала недолюбливать Котлярова после его заявлений о желании повторить план Березовского.
— Хочу покупать своей девушке тысячи роз каждый день. Хочу жить в гостинице, хочу ездить на Ролсе, хочу, хочу, хочу.
— Урод ты, да я первая тебя пристрелю, если начнешь грабить у страны.
— Да сама же первая прибежишь брать в долг на свои планы, свои писульки, куда ты денешься?
— Слушай, да пошел ты.
Между ними происходили яркие ссоры. Чекалина могла скомкать бумагу и швырнуть Котлярову в лицо, могла тряхнуть парту, если дело происходило на перемене. Периодически в общении случались острова безмолвия, омываемые взаимным напряжением. Тем не менее, они были союзниками в этом ботаническом саду, мнящих себя экзотическими, растений. Один раз Чекалина попросила тощую носатую армянку позволить отправить с ее телефона сообщение своему скейтеру. Через неделю добренькая одноклассница не упускала возможности процитировать содержание их переписок. Она упивалась зачитыванием того, как он флиртует с ней в смс, с незнакомой ему. Чекалина злилась, но весь ее негатив трансформировался в подростковые стихи и прозу. Первый свой рассказ она назвала «К несуществующей дочке Варе», которая как будто будет от того самого скейтбордиста. Котляров пришел от него в восторг, как и от белых стихов «Рецепт Себя»: Сижу в вагоне электрички. Его стекло съело мое отражение и будет его переваривать до тех пор пока я не выйду. В стеклянном желудке я кажусь себе не такой, не узнаю себя. Странно ощущать себя съеденной. Начинаю понимать, что электричка — кишка, двенадцатиперстная. Я в ней, а за стеклом ее отражение. Значит, ее тоже съело, а меня в квадрате. Очень странно ощущать себя съеденной, да еще и в квадрате…
Раз долговязый сынок директрисы в приспущенных до середины бедер джинсах пристроился к Чекалиной в соседи на пару уроков и подсунул абзацы из пестрого вида книги. В строках были описания оргий некого римского господина и подростка, господина и горничной, господина и овцы, одурманенного снадобьем. Это было «Экстази» Уэлша, с его навязчиво-изощренными фантазиями на тему секса под кайфом. Содержательные похотью абзацы сделали свое дело. Сосунок сидел возбужденный, щеки Чекалиной стали алыми, она попросила книгу домой. В тот же день Котляров тоже предложил ей прочесть рассказ, но его был про гомосексуальный опыт подростка Люсьена и некого интеллектуального психоаналитика-самоучку Бержера из «Детства Хозяина» Сартра. В итоге Чекалина ушла домой с двумя книгами о сексуальных разнообразиях. Маленький Люсьен в сознании Чекалиной сразу приобрел внешность Славы. Эти кудри, эти фрейдийские векторы в сторону родителей, его характер. Чекалина часто думала о ненависти Святослава к матери, к той, что дала жизнь, но ассоциировалась со смертью, которая несмотря ни на что уделяла ему массу своего времени. В детстве Святослав, уже тогда, в начале девяностых, был маленьким мальчиком-моделью в одном из столичных домов фотографии, из которой после сделали фотостудию. Его кудри очаровывали всех; а эти голубые в завитых ресницах совсем не мальчиковые бирюзовые глаза, это субтильное хрупкое тело, и яркая рыжеволосая женщина, которая иногда была с ним на фото, с аристократическими чертами лица и большим успехом в делах, несмотря на сложные времена. В начале девяностых котляровская мать была востребованной журналистикой, работала в «Известиях», разъезжала по стране и имела внушительные гонорары, достойные ее пробивного темперамента. Котляров был недоволен детством, не мог простить матери ее образ жизни до его рождения и потому иногда, утром или в течение дня, докладывал Чекалиной о взаимных побоях, которые у него довольно часто случались дома. Дела с учебой у Славы были неважными, но многие из преподавателей с большим интересом относились к его ораторским выступлениям. Его речь пестрила цитатами из Канта, А.Смита, Фрейда, в пятнадцать интересными далеко немногим. Во втором полугодии его успеваемость по точным предметам (алгебра, физика, химия) была настолько плоха, что он был переведен в экстернат. Какое-то время он все еще продолжал являться, но «добренькая» картохоносая староста Комба-бомба не упускала возможности стукнуть об этом страдающей почечной недостаточностью классной, отношения с которой у Котлярова стали тоже неудовлетворительными. В этот период он все чаще стал приезжать к Чекалиной домой. Жил у нее по нескольку дней. Та не упускала шанса поиздеваться над его чувствами. «Дура», — говорил он, — Ведь поймешь потом, что никто не способен тобой восхищаться так, как я». Он был первым, от кого Чекалина услышала признание в любви. И единственным, кто так и не получил за это совсем-совсем ничего практического.
— А твое сердце? Представляешь, твои родители дали его тебе? Только подумай? Оно бьется в тебе и ведь это так трогательно, пусть и были у них эти странные-страшные поступки, в которые я не совсем верю, если честно.
Лицо Котлярова становилось трогательным, типично ангельским, вытягивалось, без лишних эмоций; он хлопал глазами, молчал, что ему, кстати, очень шло, преображало его. Потом, через несколько затянувшихся секунд он снова возвращался в свой привычный образ, словно окунался в таз с ледяной водой, вид его делался напряженным и раздраженным, подбородок казался утрированно раздвоенным, и снова начиналось поливание родителей сернокислотными фразами. В таком состоянии он становился похожим на гоголевского Плюшкина, скабрезного и неприятного. После нового года Чекалина со Славой поехали в литинститут. Узнали все об экзаменах и подготовительных курсах и решили, что ей пора начать готовиться. Весной Котляров начал ухаживать за одной миловидной барышней из класса. Это была Света Богачевой, которой судьба отмеряла короткую жизнь, оборвавшуюся в автомобильной аварии Она была похожа на маленького зайчонка с крупными передними зубками, вечной улыбкой, кудрями в волосах по плечи, с фигурой художественной гимнастки в брючках с добавлением лайкры и симпатичных блузах, туниках и жакетах поверх, вечно ходившая с лучшим другом — Костиком Чечериным, с Битлами в ушах и отличными оценками, с квартирой в Марьино, с непростой по характеру мамой, преподавателем литературы, с заболеванием, из-за которого пропущенный прием пищи мог стоить Свете жизни. Котляров был полностью погружен в нее. Все чаще и чаще он проводил время с ней, хотя особой любовной взаимности у них не было.
В мае в чекалинском районе все говорили только об одном — пропал парень, гитарист группы, в которой играл ее скейтбордист. Сережа, так звали парня, поехал на праздники с родителями на дачу под Щелково, встретился там со своими друзьями из детства, они вместе куда-то поехали ночью на машине. Все пятеро парней пропали бесследно вместе с авто. О них рассказывали по телевидению, радио, пытались отыскать через Интернет, но безуспешно. Весь поселок был в неназванном трауре. Шли недели, прошел месяц, два, разные скверные и грязные слухи ходили по поселку. Якобы родители Сережи скрывают от всех правду, что ребят нашли, но родители не хотят афишировать, что нашли обезглавленными и прочее. Все это было неправдой, лишь десять лет спустя машину с телами обнаружили в затопленном карьере недалеко от Щелково. Как оказалось, это была первая черная ласточка.
Слава был худым, фигура у него была в чем-то женская, но он не был задастым, наоборот, скорее напоминал субтильную двенадцатилетнюю девочку. Рука неширокая, влажная и холодная, с заквадраченными пальцами — была отчего-то неприятна Чекалиной. Как-то они выпили чекушку водки с соком в шестнадцатиэтажке напротив лицея. Пили по случаю того, что Богачева хотела отвергнуть принесенный Котляровым в тот день букет бордовых роз и приняла лишь из жалости. Славу сильно развезло, он захныкал и начал выпрашивать поцелуй. Из его рта, полного мелких зубов, пахло голодным перегаром.
Летом его приезды к Чекалиной за город стали все более частыми. Многие друзья в поселке думали, что они встречаются. Ей нравились эти отношения на грани, особенно искренние признания Славы о внезапных эрекциях во время просмотра какого-нибудь фильма, к примеру бертолуччевской «Ускользающей красоты», где милая Лив маялась своей любовью к кобелю. Чекалина, подобно героине Лив, жила безответной любовью к своему скейтеру, от которого мечтала со временем родить дочь Варю. Настолько хотела, что даже это имя выбрала по ассоциации с ним, а точнее, с его лучшей подругой, славной своими художественными талантами и учебой на первом курсе ВГИК’а, Варварой Любовной. Мучительное томление Славы было для нее садисткой отдушиной, они отвлекали и делали жизнь полнее, но иногда и раздражали, особенно его словесные нападки на ее возлюбленного, которые тут же обращали Славу из друга во врага. В одну из таких атак он перегнул. Были настойчивые звонки, попадавшие на равнодушие Потом звонки прекратились. Одиннадцатый класс был закончен, общение их связывавшее — испарилось, вместе с вымерзшими осенними лужами.
Середина ноября. Сырой холод везде - от помещений до потаенных душевных коридоров, по которым начал гулять холодок, безрезультатно нагреваемый все более частыми кружками чая, все большим числом часов, проводимых взаперти теплых стен. Она позвонила часов в пять. В середине ноября среди вечернего сумрака. Чекалина еще не зажигала свет. Позвонила мать Котлярова. Она почему-то была уверена, что Слава у ее. Сначала была уверена, потом надеялась, потом уговаривала не бояться и сказать, если оно так. Но Чекалина понятия не имела где он и что с ним. Как оказалось, его мать также не имела об этом ни малейших представлений уже две недели. В конце разговора она попросила сообщить, если он объявится. Когда Чекалина повесила трубку, было уже совсем темно. Ей было неприятно думать, что в такое зябкое время года, когда по позвонкам проползает прохладная кожа предморозного ящера и все чаще колотит озноб, можно пропасть. Слава исчез. Его мать позвонила еще через неделю. Потом еще через одну. Всегда под вечер, иногда на мобильный, иногда на городской. Сначала с надеждой, а потом просто, чтобы поделиться своими переживаниями.
Спустя месяц Чекалина узнала все подробности его исчезновения. В начале ноября Святослав и его друг Антон встретились в центре. В районе Тверского бульвара они познакомились с мужчиной средних лет и распили бутылку водки. Вторую распили в «Рюмочной» на Большой Никитской. Антон отправился в Троицк, Котляров решил продолжить общение с новым знакомым, имя которого Антон так и не смог вспомнить во время допросов. Смог только описать неказистого господина, который предлагал Славе какое-то дело с неплохими бонусами на выходе из него. Обсуждать эту идею они и остались без посторонних ушей Антона. Через неделю котляровская квартира была отперта ключами, были вынесены деньги, которые хранились матерью в тайнике, о котором мог знать только Святослав. Был убит отец Святослава. Слава так и не объявился. Примерно через три месяца Чекалиной стали сниться сны с Котляровым. Всегда бледный и пугающий, попеременно снящийся с Сережей Сторожевым, пропавшим уже около года назад. Но один сон про Славу просто шокировал. Она не поленилась его записать:
«Мне приснилось, что это мы убили его. Носатая армянка из лицея, Тер-Петросян, староста класса, Женя, Наталья, я — все у меня. Тер-Петросян в синем спортивном костюме „Адидас“ и шлепанцах, со своими тяжелыми русыми волосами ниже талии. Мы рыщем по квартире в поисках большого пакета. Лезем на антресоль, обыскиваем все шкафы. А в холле у нас лежит Святослав. Его маленькое, еще более миниатюрное, чем обычно, тело мы почти не замечаем. Переступаем через него, озабоченные только упаковкой для него, которая никак не находится. Потом кладем его в большой черный мешок для мусора. И вот, пока мы зашнуровываем свою обувь перед выходом, мне вдруг становится не по себе. Я спрашиваю о том, что же мы намерены теперь с ним сделать. Тер-Петросян и другие предлагают простой вариант — выбросить на большую городскую свалку. „Нет! — кричу я, — Он человек! Так нельзя! Нельзя!»

Через несколько лет Чекалина узнала, что это Святослав убил отца, после того как тот не выдал ему требуемую сумму денег. А еще через пару приснился живым, но каким-то уж совсем-совсем мертвым...