Архангельск

 Этому стихотворению 50 лет. 
   Я о нём забыл. Я не нашёл его в своём архиве, который просмотрел по случаю его вчерашнего  падения с полок на пол, но, оказалось, что я его помню.
   Может быть, я ещё найду его рукописный или машинописный текст. 
   Удивительно то, что в этом стихе я, девятнадцатилетний,  военный строитель,( я служил в стройбате), обрёл, пунктирно, свою будущую поэтику  В солдатской котомке, в вещмешке, с которым я возвращался из краткосрочного отпуска по случаю успешного испытания самой мощной в мире водородной бомбы, «Царь-бомбы», мощностью 50 000 000 тонн в тратиловом эквиваленте, в этой солдатской котомке - лежала вся моя будущая жизнь, мне неведомая.
    Я возвращался из краткосрочного отпуска, которым меня наградили за непосредственное участие в подготовке к испытаниям на боевом поле, т.е. попросту говоря,  в эпицентре взрывов нескольких атомных и водородных бомб, новой бомбы.
Застрял из-за непогоды в Архангельске, т.к. аэропорт Новой Земли, Рогачёво, был закрыт.
    Я хотел улететь обратно, в Ленинград, но и Ленинград не принимал.
    Несколько дней я жил  в зале ожидания аэропорта Талаги, где и написал это стихотворение.
    На моей страничке можно прочесть несколько стихов, связанных с Новой Землёй: «Сорок лет спустя», «Воспоминания о июле 1961 года»,  «Новая Земля, август 1963 года.»
   Нынче  «котомка», та, солдатская, за моими плечами.
   В ней – целая жизнь: любовь, работа, дети, внуки, стихи, книги, болезни и смерти    друзей, родных и близких, радость и печаль…  Да мало ли что…
Оказывается, я был вот таким…

 



Ты пестовал меня, Архангельск,
Мой верный, северный Архангел
Размахом добрых, сильных крыл.
Мы были больше, чем соседи,
Ты – мои: «аз» и «буки», «веди».
Я их с тобою проходил.

Я, в одиночестве потёртом,
Грустил с твоим аэропортом.
И ждал погоды и стихов.
Я на скамейках жил в Талагах,
В снегах, а, может быть, в бумагах,
Бесчисленных черновиков.

В черновиках мела позёмка,
И ветер завывал негромко,
И Ленинград не принимал,
Не принимало Рогачёво…
Душа томилась вещим словом,
А я её не понимал.

Я уходил неотвратимо.
А все твои, Архангельск, мимо
Скользили крупные черты:
Двина, замёрзшая на диво,
Девичьи лица, в баре пиво,
В снегах трамваи и кусты.

Как иней вис на ветках ивы
Объёмно. Было сиротливо.
Не в первый, но в последний раз
Я покидал Большую землю,
(Я всё своё всегда приемлю)
На службу, но не на Кавказ.

В черновиках мела позёмка,
И начиналась - то ли ломка,
А, может быть, подвижка льдов
В моей судьбе, в моём квадрате.
Она пришлась мне очень кстати,
Подвижка всех моих пластов.

Всё стронулось, сорвалось с места.
Судьба замешивала тесто.
При свете в 60 свечей
Мелькали локти, пальцы, пряди,
А снег всё шёл, чего то ради
Большими хлопьями – ничей.

Мне снегопад сей был знаком.
Шёл снег над всем материком
Моей, ещё молочной жизни.
Шёл снег, как шёл он мне всегда.
Что привело меня сюда,
Сюда, на край земли моей Отчизны?

Я снег с младенчества любил.
Я заштрихован снегом был.
Не распечатан, как записка,
Я был у времени в горсти.
Суровое моё, прости,
Не вычеркни меня из списка.

Свеча Судьбы горит над нами.
Колеблется, мерцает пламя.
Я это чувствую порой.
При сбалансированном плане,
В пятиминутке мироздания
Живём на корочке земной.

На тонкой корочке планеты
Огнём небесным мы согреты,
                А космонавт нам говорит:
- Земля, она совсем, как шарик,
Она, как голубой фонарик,
На ветке Вечности висит.

Ты, как запретный плод повисла.
Полна: любви, желания, смысла –
Вселенной совесть и душа.
Одушевлённая планета
Одна средь Хаоса и Света.
А жизнь, не стоит ни гроша…

Наш гордый дух парит над миром.
В союзе с циркулем и с лирой
Мы – наступаем, настаём.
Мы – лишь твоё самосознание,
Мы – лишь твоё самоиздание
Пятимиллиардным тиражом…

Архангельск спал в своей метели,
В своих снегах, как в колыбели
Спит ясновидец и пророк.
В черновиках мела позёмка.
Моя солдатская котомка,
Лежала у моих сапог…      

                Февраль 1962 года,
                Архангельск, аэропорт Талаги.