Плачет звезда

  «Плачет звезда, холодея, над крышей сарая». Не понимал, почему меня так притягивала эта строчка Рубцова.
  А дело в  крене строчки этой к дрожности, максимально выраженной зябкости.
  …Через сарай. Пустой, гулкий, темный, холодный. Щелястый, одинокий в ветрах и стылости начала стихотворения «У размытой дороги» (порывистый ветер, запоздалые дроги, размытая дорога).
  Рубцов и во многих других стихах по-детски остро запечатлевает КРАЙНИЕ состояния мороза, ненастья, ветра, одиночества, глухомани, заброшенности.
Вспоминаешь: что пробивается сквозь световую щель времени из детской поры? Прежде всего крайние проявления времен года. Их квинтэссенция. Зима – в морозе и звездах, стылой рогожке извоженной в снегах одёжки, блестящих от соплей рукавов дешевой шубейки… Весна – в запахе опилка и ручьев, снега и испарины толевых крыш, ослепительной колкости воды… Осень…
  Не знаю, найдете ли вы у кого другого собрания разящих примет времен года, поражающих степенью именно детского зрения и памяти! Предельной степени!
  И уберите из строчки «сарай», поставьте «избу», например… Всё рухнет. Поэтическое притяжение уйдет. Уйдет неизбывный и притягательный холодок, щемящая острота стиха.
  Листая одно за другим стихотворения Рубцова, дитя по обостренному восприятию всего, находишь тому много согласного.
  Вот о том же и продутый ветрами деревенский чердак («Журавли»), открытый осеннему пространству проемом чердачного окна, наполненный неповторимыми ароматами сухих березовых веников, сенной трухи, рябины. В его пустоте, гулкости и тишине, прохладе ближе к журавлям, к болоту, «забытому вдали».

Звезда полей во МГЛЕ ЗАЛЕДЕНЕЛОЙ,
Остановившись, смотрит в ПОЛЫНЬЮ.

  И опять сопряжение звезды, мглы, полыньи «заставляет» передернуть плечами. И опять крен дрожности.
  Листаем дальше:

Погружены в томительный мороз,
Вокруг меня снега оцепенели,
Оцепенели маленькие ели,
И было небо темное, без звезд.
Какая глушь! Я был один живой.
Один живой в бескрайнем мертвом поле.

  Известно, что мистический ужас перед тайнами бытия мы особенно остро испытываем в детстве. Вряд ли кто из нас позже так переживает «глухой покой» врачующей ночи, внезапный крик болотной птицы, холодный зрак замерзающего окна… Рубцов до конца дней в нервном, обнаженном, острейшем восприятии природы остался ребенком. Тому много и документальных подтверждений. И этим он дорог, потому что возвращает нам языческое, детское ощущение природы как таинственного, тревожного, иногда пугающего, но жгуче привлекательного первозданного хаоса.