Убийство Пушкина - миф?

«Похож на мавра этот визави.
Сочувствую, курчавый эфиоп,
плебей пера, ревнивец... Се ля ви!
Готовьте, русские, хрустальный гроб».

Мосье Дантес маскировал ухмылку,
девиз Лойолы помнил наизусть,
высокий, свысока тряхнул затылком,
являя превосходной спеси суть.

Он рыцарь в поколении, поймите.
Повадки рыцаря у рыцаря в крови.
В Пальмире, в свете высшем, – как в зените,
где негры быдлу пишут буквари.

Под платьем рыцаря, где быть бы сердцу,
кольчуга панцирно страхует жизнь.
По чести, Пушкин верил иноземцу –
понятия о чести разошлись.

Вначале стан француза вбросил сказку:
де, пуговка Дантесу грудь спасла.
И вот – позор стрельца обрёл огласку.
Суровы, Господи, твои дела.

За что карал Ты русичей, Всевышний?
Понятно, чтО не зА Бородино.
Зарвался слишком чужестранец пришлый?
Мечтал прикрыть Петровское окно?

Не понимал, конечно, чужеродец
души иной, опричь своих интриг;
о том, что грех плевать в чужой колодец,
умом повеса–бабник не постиг.

Прошло почти два века. И – на Первом
пощекотал сюжет экранный нервы:
на родине дантесовой музей
открыт потомком с гордостью, наверно,
для Пушкина читающих друзей.

Сам пистолет калибра девять с лихом
хранит, увы, совсем другой музей.
Мосье Дантес прилип к великим ликам –
гордись, смотри, любуйся, ротозей.