Рождество

Я не ангел. Я просто хранитель заблудших душ.
Я ловец. За прошлые прегрешенья
Я отправлен жить в этот век, в эту тишь и глушь…
Но все жду, все надеюсь, что он отменит свое решенье.
Хотя летом, конечно, здесь можно жить:
Воздух пьется запахом переспелых груш,
Окружная дорога сшивает карту наскоро, на живую нить.
По ночам прохладно, но, в общем, сносно…
Да, я неплохо вру.
Вот вчера получил по почте очередной отказ.
Что же, Господи, видно не в этот раз.
Среди здешних – благочестивых да без греха –
Я, признаться, сам ощущаю себя неловко.
Мой предшественник, полсотни лет отпахав,
Говорил, что дело в виски, терпении и сноровке.
Здесь ничто не случается, чему бы я смог помочь:
Никто никого не ищет, никто не ждет и никто не голоден.
Мне кажется иногда – надо мною сомкнулась ночь.
А сегодня – письмо. Писал Джонни, да, вроде он:
«Подмени меня на четыре месяца. Город N».

ХХ.09
Я теперь вожу кольцевой трамвай,
Если правда все эти россказни, то, наверное, это рай.

ХХ.10
Под моим окном деловито гудящий фруктовый рынок:
Этот запах гниющих фруктов отсылает меня домой.
Эти люди – море рабочих курток и голубых косынок.
В этом городе столько жизни! Он – мой.

ХХ.11
Джонни будет сердит, что я лезу в его дела,
Но порой результат важнее, чем правила.

ХХ.11
В этом городе столько горя, что захлестывает на верхние этажи.
Я никак не могу смириться, что это – жизнь.

ХХ.11
Я решил, что трех мне, возможно, еще простят…
Кстати, солнце здесь по утрам кровавое, словно стяг.

ХХ.12
Из бара с соседней улицы доносится иногда рок-н-ролл и регги.
Я встретил первую. Она еще держится из последних сил.

Мэгги
Мэгги ругается как сапожник и так же пьет.
Мэгги – из одиночек, и даже соседи ее не знают.
Жизнь стала черно-белая, а ведь когда-то была цветная.
У Мэгги в груди не сердце, а мелкий колючий лед,
Его удобно подмешивать к алкоголю, а доза всегда двойная.
У Мэгги когда-то был муж, квартирка с ситцевой занавеской
Из спальни в кухню. Они мечтали, что вот накопим, дескать,
Еще тыщ пять, ну семь или, в крайнем, десять…
Построим дом и родим ребенка. К родителям будем ездить
По воскресеньям. Вместе.
Мэгги запомнила миг, где застыла ее душа:
Как врач говорил про шансы – она не могла дышать,
Пыталась, но будто к лицу приложили пленку…
Один к миллиону шанс для ее ребенка.
Джек долго терпел, но все же услышал ее совет:
Мол, нечего ждать плодов: она не женщина – пустоцвет.
Мэгги сложила свои мечты в деревянный ящик,
Забила глухо (наверно, так забивают гроб?)
Все-то, что было до, все то, что мечталось раньше.
Она не сломается, чтоб не случилось, чтоб…
Мэг еще долго ловила морозный воздух открытым ртом:
Джек обнимает женщину с заметным уже животом,
Они смеются, целуются возле касс
У входа в парк, проходят мимо, в снежки играют…
«Господи, порази их. Или меня. Сейчас».
Мэг просыпается от покачивания трамвая.
Дышит в стекло, беспомощно и ранимо.
Страшно. Но радость в ней прорастает исподтишка, неловко...
«Следующая остановка – приют святого Иеронима».
Мэгги выходит на следующей остановке.

ХХ.12
Последнее, что я помню из всей моей прошлой были –
Качнувшись, стрелка спидометра застывает на цифре «сто».
Нет ничего: ни адского воя, ни хлопанья крыльев…
Жизнь, что когда-то казалось сложной, стала отчетливой и простой.
Серый – цвет грозового неба, дорог и пыли.
Мы отплывали с битьем шампанского о борта.
Мы пили свет. Он сочится теперь, рассудок уходит юзом.
Я в тот миг жалел только об одном. Ее звали

Сьюзен
В октябре, когда листья еще желты и скользят по рельсам,
Когда город еще не думает о зиме, не считает пульс,
Когда он приветлив и к жителям и к пришельцам,
Даже к тем, кто уходит совсем и к тем, кто «еще вернусь»…
Я встречаю Сьюзен в приморском парке.
Я смотрю, как она выбирает не мой маршрут.
У нее в руках листья клена: от бурых до самых ярких.
А мне кажется – это сердца цветут.
Ей хватило бы одного. Я помню ее колени,
Мы сидели с ней на обрыве, вокруг шелестела рожь.
Мое сердце навечно там, остальное кажется мне изменой.
Ей досталось другое тело – чужая жизнь и чужая ложь.
А она никак не поймет: все чего-то ищет.
Раньше был голосок внутри, но недавно и он замолк.
Сьюзен сбилась со счету где-то на третьей тыще.
От чужой любви в ее съемной комнате иногда дрожит потолок.
И однажды она решает: все уже отгорело,
Что-то тлело внутри, а нынче огонь погас.
Так подходят к границам, к заданностям, к пределам.
Сьюзен ложится спать, не завернувши газ.
И просыпается в полночь где-то на старом юге,
В городке, где грохочет трамвай «Желание» по ночам.
Я теперь стану ей самым верным другом,
Расскажу ей все, о чем не могу молчать.
О фруктовом ветре, о старом доме, цветущей вишне,
Там спокойно и я ее туда приведу.
Слышно море. И там никто не бывает лишним…
Но Сью вспоминает вдруг, что дома не выключила плиту.

ХХ.12
Не время, но я дождусь ее, обещаю.
Я зол на небо, что не оставило все как есть.
Трамвай не выспался, его по утрам качает
Чуть больше. Поэтому я долго не замечаю

Бесс
Она заходит в салон и остается в нем до конечной,
Сидит и дышит в стекло, что-то на нем чертя.
О чем мечтает? Я мог бы понять, конечно…
Но, видно, день такой – не получается ни черта.
А, может к лучшему? Еще одну я не вынесу.
Чего ты ждал, сбегая с пустынных своих краев?
Но тут небесный свет меня заполняет донизу.
Мистер Бог – он здесь – прямо в самой середине ее.
В закрытом салоне разве возможен ветер?
Но он летит, затевая с ней свой нежнейший танец.
Еще одна, за кого я пока в ответе.
Я гляжу на нее в зеркало заднего вида.
И улыбаюсь.

25.12.
Кажется, дома стало спокойнее, чище, тише…
Я забываю грохот трамвая и едкий смог.
Мои женщины, хоть и не зная адрес, мне много пишут.
Я, как-нибудь, отвечу им на письмо.