Патьяниха. поэма

               
                Памяти  земляка – поэта,
                актёра и кинематографиста
                Н.А. Мельникова.


             Поставьте памятник деревне.
                Н.Мельников

 1. Там, где за далью – даль

Мне Патьяниха спать не даёт.
Вижу скорбных три остова изб…
И куда та дорожка ведёт,
по которой бродил гармонист?
За низиной с озёрной полоской,
что искрится и влита, как сталь,
бор зелёный кудрявым подростком
убегает в бескрайнюю даль.

А всего лишь столетье назад,
Близ у леса пахали поля,
тут господствовал внутренний лад
и дары приносила земля.
Хуторок наш совсем невелик:
пять домишек всего, или шесть,
но ребячий разносится крик,
ручейком льётся девичий смех.

Многодетные семьи в домах
здесь в согласье с природой живут,
и не нужно им знать о правах:
Мир и совесть и так берегут.

Все в делах от зари до зари.
Хлеб насущный даётся в трудах,
и рассветом встают косари,
молотилка стучит на токах.
Вот скотина на выпас спешит,
у ворот поднимается клён,
Стайка птиц у крыльца мельтешит,
тайны сердца хранит, кто влюблён.

У околицы крашеный дом.
В нём «любовь» гармониста жила.
На бревне за ракитным кустом
каждый вечер парнишку ждала.
И вздыхала печально тальянка,
если с плеч её Фёдор снимал,
чтоб плотнее прижалась смуглянка.
Видел, знает о том краснотал.

Чуть солёны припухшие губы,
и в истоме горячая грудь;
ждут улыбки жемчужные зубы,
что способны ревниво куснуть.
Расставались обычно с рассветом;
Шла устало Аринка в подклеть.
Крик совы затухал с дальним эхом,
и у Рога, где лес, начинало светлеть.

  2. Прощание славянки

Но не долго кружила тальянка,
адресок дорогой полюбив,
враз затихли в округе гулянки:
грохнул первый военный призыв.
В Талом, в волости, рекрутов сбор.
Там хоругви и пенье слышней.
Окружён уж толпою собор –
крестный ход вёл седой иерей.

В тесном круге телеги и брички.
В горе бабы, в игре детвора.
И куражатся, лишь по привычке,
бедолаги, хмельные с утра.
Средь подростков Арина стояла.
Видеть то ей впервой довелось.
Плохо сказанное понималось.
Ясно, что-то дурное стряслось.

Завершилось служенье в соборе,
и толпа повалила к рядам.
Стол и лавки стоят у забора;
Земский там, писаря и жандарм.
Слов напутственных много не сказано:
«За Расею, сынки, за царя…
Чай, запомнит германец Ивана,
что им надо? Чепляют нас зря!»

Отвезут тех, кто призван, до бани, перрона…
Их на пунктах в команды собьют унтера,
под «Прощанье славянки» отправят вагоны,
а чем жили родимые – будет «вчера».

Уходили с Патьянихи пятеро.
Холостые – Порфирий с Ильёй.
Для Арины они лишь приятели –
среди хвощненских счастье её.
Попрощались уже новобранцы,
лишних слов, поцелуев боясь.
В узелках огурцы, сало, яйца;
самогон – запрещённая сласть.

Фёдор сдержан, вспотел в пиджаке,
при родителях скован с подружкой;
Гармонь сжалась сама на руке,
Заплетается ленточка в дужку.
«На повозки… По коням!» – призыв…
И ударили разом трёхрядки,
Голоса подхватили мотив.
Уезжают у нас без оглядки.

   3. И слёзы и тяготы

Укатили ребята, где лица их?
В октябре долетела до Талого весть,
что на фронте австрийцам в Галиции
земляки показали, кто русские есть.
Ну, а почта деревню не балует.
На «Михайлу» конверт от Ильи
донесли до домишка Приваловых.
Сам в санчасти, друзья полегли.
О желанном в письме том ни слова.
И не знает Ариша, чего ожидать?
Списки пишут набора второго,
в делах бабы, кому тут гадать!

Девка – на выданье, ягодка спелая.
Только не время венчаний – война.
Думы о хлебе. Пора – угорелая:
сходит уж снег, наступила весна.
Плохо на фронте. Германец под Ригой.
Всё дорожает: крупа, керосин…
Сёстры взрослели Аришины мигом,
в школе – братишка, Васятка, один.

Ко ;ротко лето. Покос, огороды…
День, как неделя, полон мороки.
Август сгорел, неба подняты своды;
рожь осыпается, вышли все сроки.
Скоро Успенье. Зарделась рябина.
С Фросей Арина свой клин жали день у реки.
Сели обедать под сенью овина;
с Чишева парни поблизости клали валки.

К ним подтянулись. И слово за слово:
«Будет вам, девки, довольно скучать!» 
Двое – с вниманием. И на прощание – снова:
«Мы подойдём. Есть, что нам рассказать!»
Фрося ушла, а Аринка осталась.
Вдруг, что о Феде прослышал Савелий.
В Хвощно рыбачит он; пусть даже малость
сердцу надежды даст сверх опасений.

Вскоре приблизились Яков и Савка.
Первый – сучок, любой дырке затычка.
Сальности льёт, да и взгляд – как удавка;
грубые шутки – натуры привычка.
Тучка с макушек берёз налетела.
Ливень сорвался с небес, схоронились в овине.
Падки парняги до женского тела:
силою грех совершили, досталось Арине.

К ночи домой приплелась по росе.
Тело немое всё, как не своё.
Плевелы острые – в мокрой косе;
долго трясло в лихорадке её.
Что тут судить, ведь свидетелей нет.
Боль в себе схоронила она.
Передан как-то от Савки привет,
но даже дума о нём ей страшна.

День на исходе. Копала картошку.
Крупные клубни скользнули на вилах.
Слабость пошла, закружило немножко;
Рядом с мешками Арину стошнило.

Вечером правду сказала отцу.
Вскинулся Тихон: «Чего же молчала?
Я Савке голову б снёс, подлецу,
С Якова, сволочи, драл бы мочало».
Сын у Матрёны, Савелий, один;
не призывной по закону, обычно.
Хлыщ. Самогон у него господин.
Нет ни кола, ни коня. Всё отлично.

Думалось Тихону: «Что с таких взять!
Если женить, так развалят хозяйство.
Лодырь – Савелий. Какой с него зять?
Яков – слизняк и пример разгильдяйства".
Не довелось тот должок оплатить.
Чишевских много, на троне – порука.
Ненависть доче под сердцем носить,
узел завязан, коварная штука.
 
   4. Гримасы времени

Снега по пояс. Не в этом проблемы.
В марте «героев» призвали: назло…
Тихо в деревне, грядут перемены.
Солнце день греет, большак развезло.

… Краснощёк, белобрыс, плотный телом –
Отобрался Савелий  во флот.
Там кормёжка и сон между делом,
и платок не накинут на рот.
На «Гангуте» команда большая;
Канониры – особый народ:
брюки клёш, бескозырка лихая…
Фотка ходит по Чишеву год.

Да и сам он себя не унизил
Ни походкой, ни словом простым:
обожал комитеты, ревизии,
а «гореть» считал «счастьем» пустым.
«Царю надо, пусть сам и воюет.
За кого будем кровь проливать?
Господа наши много блефуют.
Мы и сами могём управлять!».
Гнали в шею прыщавых студентов:
«Не до Маркса, ребята, шабаш! –
Мать-анархия вьётся на лентах.
– Мы устроим стране «ералаш».

В зной Арина, на день Стратилата,
Разродилась мальчонкой в избе.
Тихон молвил: «Живём не богато,
Но поднимем; угодно судьбе!»

Больно Арине: имя Федюша
Выбрал младенцу священника перст.
Но полегчало, и ненависть глуше…
Труд и заботы – спасительный крест.

Новости долго гуляют в деревне.
Слух уже стоек: убрали царя.
Страх мужику – зря играют на нервах,
И не цари засевают поля.
Где-то шумят краснобаи. В народе
вера, наивность – традиции жест.
Русский, похоже, такой от природы,
долгой зимы, протяжённости мест.

Яков мелькнул: «Мне служить неохота.
Хватит нам тратить здоровье своё.
Год в санитарах, помилуй, пехота!» –
Спрятал винтовку, залёг в зимовьё.
Деньги  гнилые, а гвоздь дорожает.
Лён в поле гибнет, никто не берёт.
В Вышнем, послушать, чего не болтают.
Только не добрым тот выдался год.

В сёлах не знали, в Питере к власти
ночью мятежной прорвались Советы.
Кто разберётся, какие там страсти?
Много тумана, повязли в наветах.
Мотя сложила «о Зимнем» рассказ,
как  «друг Желе ;зников» выгнал министров.
Савка при  нём находился в тот час.
Всё без «Авроры» закончили быстро.

Часы золотые царя из дворца
Сынок обещал ей отправить.
Задумалась Мотя: «Найти бы купца,
Чтоб злато в деньгу «переплавить».

5. Худое корыто

Сникла и зимушка, воли не зная.
Парно и глухо;  замолкла капель.
В Талом война, ведь грядёт посевная;
чёрное поле уж сушит апрель.

Хлюпкин – в комбеде. «Крючок» не из нервных.
В драке был бит. Словно с гуся вода
все передряги. И быть среди первых,
землю делить, ему радость одна.
Тихон – не свой: угол гари, пролесок,
летом который расчистил с соседом,
Талским последним отдан повесам
(Две десятины!) решеньем комбеда.

Мальчик подрос, только нет уже многих.
Мрут старики, да вдовицы ревут.
Прибыл Илья. Весь в наградах, безногий.
Плюнул по ветру: «России капут!»
Чёрный с лица, складкой впалые щёки.
Бросил: «За Веру стою и царя.
Красные, белые – дурням уроки.
Дутая власть, не попасть в писаря!».

Мотя соседке кольцо продала.
Савва с отрядом творец продразвёрстки
в «энске» тамбовском. Поди, не врала:
Мерин прикуплен, две швицкие тёлки.
Лошадь спалили, телушек  поели.
Шубы для дочек – подарок с Кубани.
В крае казачьем отмечен Савелий.
«Там и зимою цветочки достанет».

   6. Тамбовские угли

Жизнь часто пишет коленца крутые.
Сам Тухачевский вдруг выплыл в Тамбове.
Бьёт мужиков. Ведь дела не простые:
пали Советы. Савелий там снова.

Углев в отряде у них верховодит.
Год комиссар и моряк – кореши.
Сыплется колос при чудной погоде,
Только в руках у ребят – палаши.
Принят сто семьдесят первый приказ.
всем объявили армейцам на круге:
«Никого не жалеть – это лишь раз,
два – кожу драть с бунтарей на подпруги».

Лето исходит. Август ядрёный.
Весь Кирсанов уезд перерыт.
Пусто. Уж лучше купаться в Вороне.
В душах карателей ярость кипит.
Сунулись в речку.  Вдруг дробь пулемёта
с крайних кустов ротозеев прошила.
Жалко братву. Ждите, «крысы», ответа:
с газом граната пальбу завершила.

Вечер – в Иноковке. Ну, наконец!
Выспаться надо б, конечно, помыться.
Руки – в крови; чадит в углях Кипец.
– Видец, в кашмаре дурном не приснится.

Брился Савелий. Явился рассыльный:
«Ждёт комиссар, арестована Маня!»
– Углев поднялся серея: «Коль сильный,
девку спроси. Штабу нужно дознанье.
Делай, что хошь. Из антоновских сучка.
Часто, признали, ходила в Кипец.
Знает она Токмакова*),  вонючка.

*)  Военком антоновского «мятежа» –
восстания крестьян на тамбовщине в 1920-1921 годах.

Вот и сарая ключи, ты же – спец».
Долго с Марусей возился матрос;
всю изломал… Бил девчушку под дых.
Стихла сиротка. Утёрла им нос!
Жизнь утвердив, не сдавая других.

Рано побудка, а хмель в голове.
Чуждо и тошно матросам уж стремя.
Избы зажгли, дым и крики в селе.
В лагерь загнать погорельцев – не время.
Углев решился. Чего тут тянуть:
«Ставьте весь сброд за стеною овина.
Цельтесь. Прошу  командира взглянуть,
мало патронов: ушла половина!»

Двинут к реке. Растянулся отряд;
в шоке, психуют армейцы. Отпрянул
Гне ;дко под Саввой за куст невпопад,
Выстрел над гладью раскатисто грянул.

Мучился долго Савелий в телеге.
Пуля шальная проникла в живот.
Виделись звёзды и белые снеги.
Понял, закончился часиков ход.
Жар окатил и сменилась картина.
Родинка тёмная чуть выше ног
встала в глазах. Чья же?  Мани, Арины?
Точно он вспомнить пред смертью не смог.

    7. Свои – чужие

Нам бы, упрямым, согласия, мира…
Лучших от бойни спасли бы мужчин,
счастье своё отыскала б Арина,
льна синим цветом покрылся б их клин.
Выдохлась баба, душой онемела.
Радости женской хотя бы вершок.
Горечи тень на лице, похудела;
радует маму лишь Федя, сынок.
Та не обидит его. Первый кусок,
знают в семье, – для мальчишки.
Дед смастерил деревянный возок,
бабушкой куплены книжки.

Нам бы, крещёным, покоя, согласья…
Тянут ещё сквозняки по стране.
Кто же расстанется с магией власти,
силою взятой в кровавой войне?
Десять годков в кутерьме пролетело.
Вздыблены стройки и плещут моря.
Сёла пустеют, но «правого дела» –
Интернационала не встала заря.
Голод в Поволжье и на Украине.
Хлебушек есть, только правит расчёт.
Север обобран, и волость Арины
ту ж лебеду с отрубями печёт.

Слухи, как мухи: «Кулак гнёт деревню!
Вот, где истоки извечной нужды.
Враг пострашнее угрозы извне:
эксплуататоры нам не нужны!»

Байкой людей зазывают в колхозы.
Новые вехи означат вожди.
Хлеб с поля убран, ячмень уже всходит,
Как по заказу отлили дожди.
Завтра Покров. На обедне, семьёй,
молча за Тихоном встали к причастью.
Светел священник с нелёгкой судьбой,
Богу служить ему – высшее счастье.

   8. Лишенцы

К дому подходят. Их лает собака!
Шум во дворе. Бродит люд от Совета.
Гости незваные рвутся в атаку
Без добрых слов и, хотя бы, привета.
Двое в охране. В ремнях, с кобурами
Скромно застыли у самой калитки.
– Что там стоите, заткните пасть дуре! –
Цирк комсомолке, та тает в улыбке.

«Что недовольны. Не ждали, конечно?
Время ушло кулака, прощевайте…
– Хватит! Пожили в достатке беспечно.
Власть порешила, закон исполняйте!»
– Тихону ткнул предписание Яков.
С ним не поспоришь, в Талом – он главный.
Шлют вас на север, сегодня.  Не вякать!
Есть два часа, не срывайте нам планы.
Шубы не брать и оставить посуду.
Только одёжу… и только без крика! –
Рухнула на пол старуха: «Иуды!
Шлёте невинных  до Ч;ньяворыка *)».

*) Чиньяворык – станция на Северной дороге в республике Коми.

Яков остыл, скорый сбор наблюдая.
«Может Арину оставить? Она ж одиночка!–
Мысль промелькнула, некстати, борзая. –
Сходит на Савку сын! Едут пусть. Точка!» 

С неба глухого в глину дороги
Влажные капли упали нежданно.
Ива поникла в слезах и тревоге:
дай, Боже, бедным им, обетованной!
Скрылись подводы, тишь возвращая.
Слёзы забудут, у нас так повелось.
Неправосудие жизнь не прощает,
сердце черствеет, коль царствует злость.

Нам бы, суетным, покоя и мира…
Как наказание – снова война!
И в завершение чёрного пира –
новь: «укрупненье» селу, целина!
В Талом не людно, хоть дачи там новы.
В круге уж мёртвых собратья его:
Филино, Хвощно… Там Рог и Боброво,
также  Агрухино и Василёво**).

**) Невымышленные названия деревень по соседству с  Патьянихой,  вблизи озера Дивино в Вышневолоцком районе, история которых, поистине, трагична.

День уходит. Вечерний закат
заиграл на берёзах и дальней ольхе.
Косачи на макушках сидят;
знать не знают они о Патьянихе.
Чуть левее берёз, на холме
я стою; внизу – озеро Дивино.
На воде, как в открытом окне,
видел лес дела прошлые, дивные.

                Д. Старое; Вышний Волочок  2011.