Дивертисменты для актрисы

ВОЙЛОК

Роман без фабулы




Дивертисменты  для актрисы


1

Толпа схлынула.
    Вместе с ней  отошла  волна людского   гула.
    Конвейерная лента с багажом тарахтела, скрежетала, гыркала.
    Никто не встретил   Ольгу Тарханову.
    Никто не помог  ей принять багаж.
   Сама стаскивала с конвейерной ленты свой чемодан.   
   Он кружил, этот  одинокий  чемодан, в опустевшем зале  приёма багажа,  кружил долго, конвульсивно вздрагивал на вираже и видом своим что-то напоминал ей,  но что именно, она не могла   взять в толк.
   Этот пустяк, как забытое слово,   досаждал её  прихотливому и  въедливому   уму, готовому порой выгрызть самоё себя и даже  саму суть вещей ради какого-то  самопознания. Из-за этого пустяка, казалось,   рвалась ниточка, которая связывала её  с  мирозданием.  Глядя на свой чемодан,  она вдруг вспомнила умирающую собаку. Она была большая, чёрная, лохматая. Рука её отдёрнулась, когда нужно было схватить чемодан за ручку.
    Пёс  лежал,  тяжело и учащённо дыша,  на раскалённом асфальте на задворках  одной провинциальной гостиницы.  Язык его, красный, замусоренный,  вывалился из  пасти с жёлтыми зубами.  Глаза его, ничего не понимающие, смотрели исподлобья. Так смотрят старики в  окно, где шумит на детской площадке беззаботная жизнь.  Никто не помог бедняге.  Никто не принёс  ему воды, не отвёл в тень. Да и как? Он тяжёл, пришлось бы волочить…
   Она вынула из своей сумочки бутылку с газированной водой  и полила в пасть. Собака  немного оживилась,  сдвинула брови в благодарности, как ей показалось. Кто-то сказал, что    у пса, возможно,  случился инсульт  из-за  жары.  Впервые   воочию, вживе она  увидела приближение смерти.  Собачьей смерти. В  чёрных глазах собаки сквозила человеческая тоска.  Это полезное  наблюдение потом пригодилось Ольге в съёмках  фильма «Сны Флобера».   
   Ольга ещё не научилась защищаться от смерти абстрактными размышлениями. Она полагалась на обывательские верования. Говорили, что собака  умерла   от разлуки;  умерла из верности  к хозяину,  который   переехал в другой город и вынужден был оставить  своего воспитанника   на произвол судьбы.
    «Это неправильно   говорить о судьбе животных. У них есть удел, у них есть участь. Судьба же предназначена только человеку,  поскольку он хозяин, он сам волен  распоряжаться своей жизнью,  — думала Ольга.  — Хозяин у собаки  человек. Кто же хозяин у человека?  Бог разве что?..»
   И эти размышления, и этот эпизод с собакой она также вставила (с позволения режиссёра)  в   пьесу «Распиленный дом», которую привезла на провинциальные подмостки…
   Незримому режиссёру её жизни этот скрежет конвейерной ленты с багажом   напомнил бы  скорей всего о колесе сансары. Она боялась, что он прогонит её из его драмы жизни.  Да был ли  человеком этот незримый? Похоже, что этот другой посылал ей сигналы и знаки, подбрасывал там и сям приметы.   Навык считывать эти послания  она превратила в художественное суеверие. От усталости из-за дальнего перелёта она была невнимательна  к ним. Ум её делал беспомощные усилия   выпутаться из войлочного  марева и  смутной тревоги.
   Артистическое сознание Ольги,  ещё не воспрянувшее от полудрёмы, одолевали какие-то образы.  Они  расплывались  перед глазами как тушь  на бумаге.     Вдруг эти образы    кто-то смял,  скомкал, сжамкал   влажной рукой.  Весь этот войлочный ком плюхнулся в   чугунный  жбан  и   чьи-то грязные  ноги стали  топтать и  шлёпать по  войлоку  её  чувств, образов, мыслей…
    «Империя  чувств,  неясные смыслы, шерстинки мыслей,  тёмные символы, таинственные знаки… Я знаю, что мир существует, но смысл его загадочен, смысл его тёмен…» — разговаривали в  её голове  друг с другом слова из пьесы.
   Как далеко   было её чувствам, её образам, её  мыслям  до империи авторского замысла, до  художественного воплощения! Она хотела бы подчиниться  его воле, если бы поняла задумку автора. Мир представлялся    комом грубой свалявшейся  шерсти, вырванной в драке  с линяющей собаки.    Она невольно оглядывалась по сторонам, чтобы поймать взгляд этого человека-невидимки, который скомкал её чувства.  Голова её  была набита какими-то звуками.  «Это всё из-за шума  реактивных двигателей.  Наверное, у меня поднялось давление», — подумала Ольга.
    Вдруг она обнаружила  взгляд этого  невидимки  в лице человека на афише. Что-то кроличье было в его глазах и одновременно рептильное. «Добро пожаловать в империю».     Депутат колониальной  думы  зазывал   в  казино «Красный  Дракон»  на одном из  иллюминирующих  островов залива Мэй…   
  Чемодан — старомодный   её талисман,  из прошлой советской эпохи, однажды реставрируемый,  странствовавший с ней по гастролям и съёмочным площадкам, — этот чемодан, как реквизит иллюзиониста,   мог бы многое припомнить из её жизни: доброе и недоброе, смешное и грустное.  Он  хранил  многозначительное молчание, как  замкнувший себе рот на ржавый замок старый  советский поэт  в смутную эпоху больших перемен.  Чтобы поэт был безропотным, такое случается редко, а вот  чемодан был из когорты  умудрённых и угрюмых стариков-молчунов. Он казался скрягой, крохобором, затворником.
    Какие  ещё тайны могли быть у актрисы Ольги Тархановой, чья жизнь была просвечена пронырливыми папарацци,   растиражирована  по городам и весям желтыми газетами, ушлыми журналистами, пошлыми интернет-изданиями?     А ведь были… О них она желала бы забыть.    Что же это было? Конечно, любовь.  Конечно, страсть.   Что-то было в её прошлой жизни, о чём она не хотела вспоминать. Ей снилась  кровь на песке.  Она загребала его руками и прикладывала к лицу. Монологами  и репликами  своих героинь Ольга Тарханова  перебивала  зов  и к  покаянию,    и к откровению.   Сердце её нуждалось не столько в освобождении, сколько в опустошении.
   Отчего собственно?
  «Если раньше ум советского человека заполняли  пропагандистские  идеологемы, дававшие его сознанию комфортное существование, то теперь на это освободившееся  место в него стремительно хлынули через экран телевизора всякого рода оккультно-мистические  мифологемы».   Она  была готова согласиться с этим высказыванием неизвестного телеперсонажа, но времени подумать, у неё не было в плотном графике  репетиций… Объекты, которыми она мыслила, были похожи на  мягкие войлочные образы.
    То, что она считала своей суверенной личностью, отныне заменяло  возрастающее чувство вины и греха, которые толкали  её  к  эскапизму, несовместимому с театральными подмостками. Она и не заметила, как вся окружающая жизнь наполнилась персонажами потустороннего существования. Не ровен час, когда они могли выползти откуда-нибудь из-за кулис и сотворить с ней что угодно. И—  «свят-свят-свят»  —  не отделаешься. Эти страхи, которых не знали советские пионеры, пугавшиеся только таинственной руки,  проявлялись во внезапных видениях её зрелой жизни.  Если бы она переболела ими в детстве, как  корью…
    И вот здесь, в багажном отделении дальневосточного  аэропорта никто-никто не замечает её — ни телевизионщики, ни  корреспонденты, ни поклонники. Её нет в этом мире, её нет хотя бы несколько минут, пусть  тридцать минут!  Она стала невидимой, почти потусторонней, и наслаждалась своим отсутствием в этом феноменальном мире.    Она прошептала слова, посвящённого ей стихотворения: «А эту осень звали Ольгой, она была немного голой, немного грустной, но была…»
  И все, же было странно представить себя отсутствующей в этом мире. Она жадно впитывала жизнь, и эта жизнь поглотила её,  растворила в себе, как вода щепотку бесцветной соли. «В её чертах такая нежность, такая тонкая небрежность, и два серебряных крыла…»
   Никто не выведывает у неё ни  о личной жизни, ни  о творческих планах, ни  о   том, что она чувствует,  что  думает…   Эти два последних   глагола составляют суть всякой человеческой особи, не говоря уж об актёрах и писателях. Эта суть  — «чувствовать и мыслить» — была в некотором роде её профессией, её призванием. Эти качества нивелировались в человеке. Размышления над тем, что чувствует её героиня,  опустошали её собственное сердце, в котором  оставалось мало места   для  её интимных переживаний. И это, пожалуй, было  к лучшему, иначе сердце её взорвалось от полноты чувств…
   Чужие слова можно выучить, а свои никогда. Свои слова не выучить наизусть.  Свои слова приходят с опозданием. Они приходят  в страсти, в порыве гнева, в ненависти…  Они проносились, её собственные слова, проплывали, как шерстинки облаков,  и исчезали. За них нельзя было зацепиться, сплести узор мыслей.   То, что жило в   сердце,  требовало внимании и заботы, предавалось  забвению.  Так вытесняются  образы возлюбленных, образы желаний и деяний.
   «Забытая звезда забытого экрана…» — огорчалась она не без  сарказма.  Она преувеличивала  значение слова «забытая»,  и слова «звезда», и слова «экрана».  «Сцена стала  твоей судьбой…» — кто-то льстиво прошептал ей на ухо. Она улыбнулась. И тотчас  осудила  этот голос  за   пафос, за  театральщину.  Это был его голос —  того, кто внезапно  исчез из её жизни,  к любви которого она относилась с недоверием и даже с опаской.
   Все неприятные мысли теперь она невольно приписывала бывшему возлюбленному, посылая ему  мысленные упрёки,  запоздалые обвинения, многочисленные мелкие аргументы своей бесполезной правоты.  Не было голоса, который говорил бы ей добрые слова. Просто добрые. Нет,  речь ни о  комплиментах, ни о похвалах, ни  о восхищении. Этого добра хватало. Это  всё постороннее, всё внешнее, всё наносное. Оказалось, что не хватало малого. Чтобы кончиком  пальца провели по изгибам спины, по ложбинкам, по затылку; чтобы этот палец принадлежал тому, кто ушёл навсегда, кого она мысленно изгоняла из своего сердца.
   Она стойко переносила разлуку с возлюбленными, укрепляясь   опытом переживаний,  опытом страданий, ведь это так необходимо для творчества…    «А судьба — злая тётка, всякий человек у неё падчерица или пасынок…   Судьбу  свою, саму злую, нужно полюбить, и та ответит взаимностью и с лихвой вознаградит. Читайте сказки…» — говаривала  её героиня из спектакля.  Ольга верила в сказки,  верила в их мудрость, верила в чудесность жизни.
   
    Этот выбор  судьбы был сделан нечаянно,  в детстве, когда она  разыгрывала сценки из семейной жизни и цирковые представления  у  бабушки в доме на отрогах Ангары.  С тех пор она научилась, как говаривал дед,  «представляться», а в союзники она брала своего двоюродного брата.  Дедушка видел в своей внучке вылитую копию бабушки: та  тоже любила «представляться» по молодости лет на слободских праздниках, за что всегда осуждал её. При этом он любил смотреть   «телепостановки». Каждый вечер включал чёрно-белый телевизор «Советский горизонт-2», садился на крашеный табурет, и никто его не трогай! Тсс!
    Оленьку дедушка поощрял, нахваливал: «Внученька моя, вырастишь,  станешь как Любовь  Орлова, а именем твоим назовут цельный  пароход с большими трубами, и буду я смотреть тебя по телевизору и любоваться моей внученькой… Ну-ка, покажи, Оленька, как гудит пароход на Ангаре…»
   Оленька брала пионерский горн и трубила на всю округу.  Вороны, сидевшие на дереве, разлетались, ошалевшие, во все стороны, обронив ворованное. Прибегали мальчишки-тимуровцы на зов их городской атаманши,  всегда гораздой на выдумки и пацанские  проделки.
    Конечно,  успеха она успела отхлебнуть из неполной чаши.  Она была актриса невеликого успеха, и это обстоятельство снедало её самолюбие,  а без  него, как известно,  невозможно существование на театральном поприще. Однако свои амбиции   она всё-таки смогла превратить в профессию, и  жила ожиданием  удачи,  яркой драматической  роли.  А её всё не было и не было… «Удача во всяком деле нужна, одного  усердия  недостаточно», — приговаривала Ольга. —  Судьба во многом зависит от какого-то каприза. Её можно перехитрить...»
    Этому  капризу она пыталась противопоставить целеустремлённость — неженское качество.  «Воля против судьбы»… Возможно ли побороть судьбу усилием воли?  Где эта точка опоры, чтобы повернуть рычаг судьбы?  Случай, случай — вот  что распоряжается её судьбой!
    Каждый случай был как  петелька её вязания  в длинном ряду событий.  Одним словом, свою судьбу она связывала  с фортуной  в отличие от тех, кто за судьбой видит зловещий рок.  «Судьба, фортуна, рок…» —  три слова, как багаж на конвейерной ленте, вертелись у неё   в  голове,  будто от них что-то зависело.
    Она  решительно устремлялась в будущее,  к этому случаю случаев.  Она  обновлялась лицом, меняла  причёски, приобретала новые имиджи, старалась быть современной, не отставала  от поветрий новой русской драмы,  ругалась матом на сцене,   ходила в церковь за прощением, прикладывалась к святым мощам, переставляла мебель, меняла обои в квартире после очередного расставания, пила на ночь настойку уклоняющегося пиона, элеутерококк...
  Каким счастьем  казалось сейчас и то  выщербленное крыльцо с половой тряпкой в деревенском доме, и та  потайная дыра в заборе,   и та  лужа на дороге, и тот  запах  кедра,  и тот   выводок   утят на старице, и то  найденное яичко под крыжовником, и тот  кролик!  Из  меха  кролика  ей связали рукавички и шапку, а из шкурки сшили черевички! Ох, как она притоптывала в них, пританцовывала! То, та, тот… Она могла перечислять и перечислять образы детства, образы настоящего времени.
    Это было там,  «Во сибирской украине, во доурской стороне»  как пелось в песне.   Эту старинную запевку  они частенько напевали в семейных застольях.  «Как стали спевать эту песню в народе, с тех времён и мы пошли здесь»,  — говаривал дедушка Фёдор  Кузьмич Тарханов, начинавший свой    путь комсомольца  в двадцатых  годах  в нер-заводской милиции инспектором по налогам.  Другой её дед, Елизар  Данилов, служивший охранником на поездах, сгинул  без вести где-то на КВЖД, в Китае. Поэтому вспоминали его  редко, а фотографию в форме с винтовкой припрятывали от посторонних глаз…
    Случилось ей однажды  навестить тот уголок счастья. Что с ним стало! Старость и умирание!    Она  сходила нарвать молочая для  свиней. Её радовал аппетит этих привязчивых животных. Она целовала их в пятак, как дура, и рыдала в свинарнике. Невольно вырывались извечно русские вопросы: « Как быть? Что делать? Кто виноват? Куда иди? В чём смысл?»  Она почесала  за ухом, покормила   молочаем, успокоилась.  Грустно было думать о них,  как о вкусном  и сочном жарком.  Жалость к животным  порождала в  голове Оленьки  недетские  мысли, но бабушка наставляла:
— У животных нет слова, поэтому их можно убивать и  есть… Если нет слова, то нет и души.  Кушай мясцо, Оленька!
  К слову она стала относиться как ко всякому  живому существу.   Оленька  водилась с местным дурачком,  глухонемым деревенским мальчиком. Он дёргал её за подол  на речке, приставал.  Она  претворялась волком: «Я тебя съем!».
 — А  Костю съесть можно?  У него же нет слова,  он же немой!
— У  него есть имя зато…
   Тогда она не догадалась сказать, что у  съеденного кролика её тоже было  имя   Зайка…
   Она вспомнила  деревце, о котором дедушка говаривал: «Вот, Оленька,  подружка твоя, берёзка… Когда вырастите, станете красавицами. Ты уедешь, а деревце останется навсегда. Я буду на него смотреть и вспоминать тебя».
  Она навестила это дерево у старицы,  деда уже не было в живых. Когда-то решили сменить русло.  Экскаватор рыл, рыл  канаву, и упал в неё рылом. Экскаваторщик тянулся ковшом  к стволу, чтобы сломать берёзу, и опрокинулся.    Ольга, столичная актриса,  не заметила, как рядом с ней стал человек в пиджаке и кепке,  пастух, с книгой в руках синего цвета.  Он произнёс с грустью: «Тарханы это не поэма — большое крепкое село…»
   Сердце   у неё сжалось. Она  узнала дедушкину присказку, однако не узнала в этом человеке того  немого нахальника, вдруг обретшего дар речи после  падения с обрыва.  Обретя дар речи, он тронулся умом. Так говорили. Человек смотрел на обугленную берёзу, бормоча какие-то странные слова: «Я по следу дошёл до истоков.  Я стал чужд всякой почтительности. Вокруг меня всё сделалось чужим, всё стало одиночеством. Но в глубине меня тайно возникло то, что способно к поклонению. Тогда и  начало расти  дерево, в тени которого я располагался, дерево будущего…»
   Ольге  вспомнился тогда чеховский безымянный разговор о Земле на другой планете через тысячу-тысячу лет: «А ты помнишь то белое дерево?..» Экскаватор, разобранный на запчасти предприимчивыми гражданами в годы активной приватизации социалистической собственности,   торчал из канавы птеродактилем кверху гусеницами.  Старицу    засыпали  индустриальным мусором.    Там разлагалась  собака. Закисла вода,  киша дафниями и   личинками.  Ствол берёзы  обожгло  кострищем.    Ольга смотрела на обугленное  дерево  глазами деда, глазами Чехова, своими глазами, глазами умирающей собаки…
   
 
    …Казалось, что именно оттуда она   вытаскивала  свой  потёртый чемодан, в котором хранились  и корпускулы, и монады,  и драхмы её жизни.  Там были  также и чужие улики, ведомые только её незримому  зрителю.  О странствиях этого чемодана  с войлочными аппликациями на затёртых местах свидетельствовали кое-какие наклейки  зарубежных авиакомпаний.

 
( …Однажды, оказавшись  на кинофестивале в Аргентине, где представляла фильм «Сны Флобера», она побывала с экскурсией в городе Мар-дель-Плата в палеонтологическом музее. Городишко был захолустный, но милый. Так ей показалось, по крайней мере. Атлантики не увидела.  Провинциально одетые люди.   Рассказали историю одного  незадачливого архитектора, который построил тамошнюю  церковь, а та вскоре рухнула во время мессы, задавила прихожан во время молебна. Архитектор не выдержал профессионального позора и покончил  с собой…
  В этом палеонтологическом музее  она была потрясена огромными амфорами с человеческими мумиями. Их было много,  этих амфор.  Кто-то подписал фломастером на одной из амфор: «AN.UNNA.KI». Они стояли в ряд на втором этаже старинного здания колониальной эпохи, куда заглядывали  черепа   динозавров, топорща массивные позвонки… Были и поменьше амфоры. В них  лежали чёрные мумии детей. Клочки чёрных пыльных волос, сморщенные лица, скрюченные фаланги пальцев…
В этом  же городке  Ольга  Тарханова  столкнулась  с неким продюсером и режиссёром из  Буэнос-Айреса, который предложил русской актрисе роль Евы Браун, домохозяйки и матери двух дочерей, проживавших в   одном провинциальном городке  на западе Аргентины. Он даже выслал ей  сценарий на испанском языке. Из английского синопсиса она поняла, что действие происходило в 1962 году, а сюжет строился   в жанре роуд-муви.  Женщина с двумя дочерьми отправляются в Мар-дель-Плата на похороны мужа и отца…)

У каждого, кто хранит чемодан, наверняка  завалялся  если не скелет, то хотя бы косточка...  По этим находкам  можно было бы восстановить историю любви, продолжала думать Ольга.   Она не решалась стянуть чемодан с конвейерной ленты,  словно  большого умирающего пса.  Какая-то зловещая детская фантазия, которая пробуждалась в ней всякий раз, когда она оставалась одна в пустой тёмной комнате,   ожила   в ней и на  этот раз.   
  В этом чемодане, должно быть,  как в трупе, завелись личинки  её прошлого. «Да, прошлое разлагается».  Внезапно   по затылку пробежала дрожь, словно за шиворот ей насыпали древесных опилок.    Ольга представила, как открывает  этот чемодан  вечером в гостиничном номере, а  там бурлят и пенятся  эти белые личинки. Из них, казалось,  рождались мысли. Самые прекрасные на свете мысли! Самые настоящие живые мысли, которыми питаются философические умы, жаждущие бессмертия и впадающие порой  в агонию  перед перспективой  бесконечности!
   Такова, вероятно,  была анатомия всякой  мысли. Анатомировать мысли  своих персонажей, будь то шутовские или философические,  ей  приходилось по роду своей деятельности. Каждая из этих мыслей, пусть любая из них,  была оплодотворена сексуальным мотивом… Однако, она  не отдавала  отчёта  этим мотивам.
  Как-то в школе  ребята  насыпали в её портфель личинок  майских жуков.  Этот  образ всплывал перед  её взором в самые неожиданные мгновения. Понять поведение этих детей, их сексуальной подоплёки,  она не могла до сих пор…   «Влечение к безобразному также велико и загадочно, как и к прекрасному», —  попутно предавалась   размышлениям  Ольга, или её героиня из пьесы. Она уже сама запуталась в том, чьи мысли приходили ей на ум. Чужие мысли так легко внедрялись в её ум, распоряжались её умом на свой лад, как званые гости, забывшие о хозяйке…
 
…Потом она долго-долго  охотилась за ним, за своим чемоданом…
   
  Она  приговаривала  частенько:  «Мой Флобер, мой старый  больной потёртый  Флобер,  ну, не капризничай, милый, откройся, дорогой…»  Она обращалась  к чемодану по имени, будто он был у неё на пожизненном иждивении и  нуждался в том, чтобы его прикармливали  требухой девчачьего тряпья да сплетен и возились с ним, как с приживалом  — одиноким больным стариком.
  С  каким  усилием добывалось слово, чтобы выразить свою  мысль, с таким же  трудом ей открывался этот чемодан, когда она вонзала в него ключик и прижимала острым  коленом его  утробу, вспученную скепсисом  вынужденной немоты. Этот чемодан был похож на  философа в раздумье.    Хватая чемодан с конвейера, как вор, она как будто  вытаскивала  свою душу из агонии  этого бесконечного-бесконечного кружения колеса сансары…
 
   «Ах, вот что напоминал этот  чемодан: её  школьный портфель!» — мелькнула у неё догадка. И связь с миром вдруг восстановилась. Как будто туфли её на шпильках перестали попадать между трещин на  брусчатке. Она облегчённо вздохнула. Ноги обрели твёрдую поверхность и  плывущий, раздваивающийся, расслаивающийся мир,  пойманный в фокус её зрения,  вошёл в свои привычные границы её сузившегося  сознания.
   «Деревья стали похожи на деревья…»
   Время,  в котором она жила, то есть несла бремя своей жизни,  разлагалось на корпускулы небытия.  Так она считала. Лечить это время своим искусством —  разве придёт в голову здравому уму?  Разве что  провинциальному филантропу, жаждущему славы,    который  выступил спонсором театральной постановки с участием  столичной актрисы…

2

 — Ну, дела!  Ну, люди!
  Ни на выходе из терминала, ни  на выходе из аэровокзала встречающих из театра   как не было, так и не появилось. «Никогошеньки!» Посторонние люди безлико и безлюбо   шныряли туда и сюда, торкая то безвольные, то упёртые  двери. Для одних они были вертлявыми и нараспашку, для  неё  — неуслужливыми и  сварливыми.  Она пихнула их чемоданом. Они как будто чувствовали настроение входящего и выходящего, изредка проявляя свой тугой  неуступчивый характер.
    — Вот вам и здрасти, вот и приехали! — сказала Ольга  вслух, отдав    осеннему  солнечному ветру,  негостеприимному вахтёру аэровокзала,  своё лёгкое артистическое раздражение.
   Впору бы запаниковать, рассердиться,  но она  терпеливо ждала, всё ещё мучимая  отголоском одного злого  московского  наговора.
   Она  не хотела верить этому: «А ты знаешь?..», «А ты  слышала?…»
    «Люди, они злые, злые», — шептала она слова своей героини и в тоже время не хотела зря оговаривать людей: ведь  она живёт для них всем своим творчеством, веря в то, что смягчает их жестокосердные души.  «Нет, они злые не потому, что  любят зло,  они ведь не злодеи. Они не злолюбивы  по своей природе. Нет. Хотя они и не доброхоты. Это тоже верно. У них где-то под ложечкой возникает и сладостное   чувство  — щемящее  чувство радости оттого, что беда миновала их участи — «слава тебе господи» — и   — «к  счастью» —   перепала другим человекам… Да, чужое несчастье не повод для  злорадости, а слабый вздох облегчения: мимо, мимо меня…»
   Это были слова из той же пьесы, которую она  будет играть в новом спектакле.
   До неё дошли слухи, что её возлюбленный, хоть и бывший,  но застрявший в её сердце заблудившейся нотой забытой мелодии,  упал (столкнули, бросился)  под поезд на станции Театральная (погиб во время террористического акта)…   Так проговорилась     одна знакомая актриса.  Их машины  встретились по дороге в аэропорт,  за МКадом,    в автомобильной пробке.    Они радостно помахали друг другу, открыли окна автомобилей…
  —  Привет, дорогая! Вижу, опять спешишь на гастроли или на съёмки… Неугомонная, счастливая, красивая, вся в творчестве, завидую… А ты ничего не слышала про взрыв в метро? Кошмар!..  Говорят,  там, кажется,  твоего бывшего  видели среди пострадавших в списках... Столько людей погибло…
   «Люди много  чего наговаривают, не думают о словах и говорят ради того только, чтобы поскрести себе  нервы…»
  С этим слухом она пребывала последние девять часов, пока летела в широкофюзеляжном   аэробусе, где милый стюард с тонкой талией, с восточными чертами смуглого лица  и прямым римским носом, одаривал её незатейливыми  комплиментами и белозубой улыбкой. «Бывают же лица красивые!»
  Она боялась летать в самолётах. «Но при моей  работе риска не избежать, как спускающимся в забой шахтёрам», — думала она героически о своей профессии.
— Случаи поломок вашего самолёта бывали? — спрашивала она у стюарда, чьё имя прочитала на бейджике.
— Ещё нет,   аэробус наш  новенький, свеженький…
«Да и вы, Дима, сами как огурчик…», — кокетничала она мысленно, лишь бы не предаваться  назойливым страхам…
   Он узнал в ней ту самую киноактрису, которая когда-то играла  Алкамена, тринадцатилетнего   театрального мальчика-раба  в  Афинах, в старом советском кинофильме.   Этот стюард улыбкой и прибауткой  скрашивал её полёт.

    …Немного внимания ей досталось также от иностранного пассажира.
    В руках у него был русский роман «Beyond Siberia».  Он  тараторил себе под нос, словно какое-то заклинание: «Tartariya… Tartariya… Tartariya… Damn it!»
— Простите, э-э, не могу ли я, э-э, вас, э-э,  потревожить? — обратился он к Ольге.
— Yes, you do.
— Что такое «gzhel»? —  спрашивал  длинноволосый мужчина из соседнего ряда, наклонившись через  ручку кресла. —  I am reading the novel «Beyond Siberia».  The Russian novelist said:    у неё глаза like  a «gzhel».
— Gzhel?
— Yes.
   Она  изобразила задумчивость. Затем  показала пальцем с увесистым  перстнем на свои широко распахнутые голубые глаза. На перстне была синяя керамическая безделка.
— O, I see!   Отчень красиво!   You are gzhel!
— No, I am actress.
— I am Tom.  I am Tom Stoppard. Я люблю Россия very much. Вы знаете Rosencrantz and Guildenstern Are Dead?
—  Who are dead? — испуганно переспросила она. — Я очень сожалею вам, выражаю вам  искренние соболезнования … I am very sorry…  Who are they?
  Она  не понимала этого  «sorry», будто она случайно наступила кому-то  на ногу и должна извиняться за смерть этого несчастного, как его… Розенкранца-Гильденштерна?
  В  её  воображении  тотчас всплыло  заплаканное  лицо Лайзы Минелли  среди  пустого театрального зала. Она  исполняла песню «I am so sorry», и глаза Ольги Тархановой невольно наводнились.   Лицо её изобразило скорбь великодушного шарпея. Она испугалась за свою интуицию, за её дурные нашёптывания. Два человека за последние  сутки напомнили ей о смерти. Чьей?
   Если б она могла сказать  своей интуиции: «Иди своей дорогой, дурочка-наветница!»   Эта интуиция, убежав из сердца,   мыкалась теперь  где-то в  утробе. Её немного мутило, в горле пересохло.
   Что-то   ласково урчало:  то ли самолёт, то ли  живот… Она попросила стаканчик воды у проходящего  стюарда.  Кто-то тихо произнёс за её спиной: «Кэс-кэ-сэ-кыс-кыс…»  Что-то царапнуло  её за лодыжку.  Ольга дёрнула ногой. Под сиденьем  что-то прохрипело…
    Из туалета вернулся пассажир. Он  с трудом умастился  на  своё законное место рядом с любопытным иностранцем,  разлучив  собеседников,  оставив   их разговор без  долгосрочного и благожелательного продолжения. Ольга Тарханова (жалостно)  и Том Стоппард  (куртуазно) улыбнулись друг другу. Отгороженные животом тучного соседа, похожего на якутского Будду, они откинулись к спинкам своих кресел.
   Сдвинуть  толстяка  с места было бы невозможно, как  каменный пояс Уральского  хребта.  Как раз  их  широкофюзеляжный лайнер пересекал  границу Европы и Азии, как сообщили по радио. Она выглянула в иллюминатор.  Очертания  гор напомнили ей  позвонки того  аргентинского динозавра. «Какими же они были огромными!» — подумала она и невольно посмотрела на соседа.   
   На животе этого толстого пассажира  зловеще и ядовито поблескивал  кошачий малахитовый глаз претенциозного галстучного    зажима, выражая  полное недоверие  к человечеству и презрение к миру.  Этот глаз напомнил Ольге одного  режиссёра, который за глаза коверкал её имя: «Какая она Тарханова! Тархунова она, Тархунова!»   
  Ольга не осталась в долгу. Однажды на одном ток-шоу  сказала ему в лицо, что  его искусство одержимо  гением  подлости.   Как-то незаметно она выпала из актуального кинопроизводства. Только присмотревшись к галстучному зажиму, Ольга  разглядела  в нём  паука с золотыми лапками.

  …«Beyond Siberia, beyond Siberia, beyond Siberia…»
   Эти слова, как заклинание, вертелись у неё на языке и в голове всю девятичасовую дорогу.  Чтобы заглушить этот навязчивый бред, Ольга  сначала раскрыла советский роман  «Дорога на Океан». Вязкий  стиль  этой книги превращал её весьма бойкий на сцене язык в комок жеваной бумаги. Она отложила роман,  надела наушники плейера с песнями Нины Симоне.  «…If you should chance to meet him anytime anyplace anywhere…»
   Она старалась думать о пустяках, отвлекаясь от тревожных  мыслей: «Надо же, он до сих пор хранит афишу с этим  фильмом…»    Невольно окидывая  стройную фигуру  стюарда,  она  зарывала глаза, чтобы не предаваться искушению своего неподвластного воображения.   Он напоминал ей    бывшего возлюбленного, которого  устроила  в театр рабочим сцены. Нет, он не был похож на соблазнённого ангела. Он был её искушением, он был её испытанием.

   …Но сейчас, когда она осталась одна, без встречающих,  эти слухи снова  стали впутываться в  её мысли, словно мухи в паутину.
   Она не любила, когда ссылаются на безымянный источник, и всякий раз слегка морщилась, вынужденная  выслушивать коллег, охочих до пикантных подробностей из  чужой приватной жизни.
   Она отгоняла прочь эти слухи, как назойливый тополиный пух, вовсю круживший над ней в тот день, когда он,  провинциал из Саратова,  впервые подошёл к ней, чтобы взять автограф, а заодно всучить  самодельную  пьеску.
   Он сказал тогда: «Вы   так убедительно сыграли доярку: в ваших руках было столько экспрессии, столько  нежности… Я написал для вас пьесу…»
  Так они познакомились.   Он проводил её до театра.  Это повторялось несколько раз. Она не знала, какие цели преследовал молодой человек, но  решила взять ситуацию в свои руки, чтобы быть хозяйкой положения.  Она кокетливо подыграла ему, мысленно переигрывая  героиню из романа  Сомерсета Моэма. Когда-нибудь она ещё сыграет на театре Джулию Ламберт, ещё перещеголяет обворожительную  Вию Артмоне.   Она   влюбилась в этого уличного поклонника. Боже! Власть ушла из её рук!  «Да, она сыграет эту роль, но уже без него, как мечтали они вдвоём…»

   …Сейчас она сняла с губ  паутинку с крохотным зелёным паучком, испуганно перебиравшим  лапками, словно рыбак, вытаскивающий сеть из моря  с крупным диковинным уловом. И что за улов оказался!  Если бы  ведал этот крохотный паучок, что в  лапы его  попала сама Ольга Тарханова!
    Паучок вытаскивал её из пучины тщеславия, из потока суеты, из стремительного падения в бездну небытия. Он вытаскивал её  с таким усердием,  с таким трепетным  и алчным страхом, с такой  нежной осторожностью, что она не замечала, как тело её волочилось и  лавировало   под небесным акриловым сводом,  словно воздушный змей,  держась одной незримой паутинкой за всё человеческое, за всё  земное.   Волосы её путал ветер, кудряшки попадали в рот. Она вспомнила свой полёт на дельтаплане над крымским побережьем вместе с любимым. «Я  чувствовала себя как собачка по кличке  Шкалик в 1914 году на самолете Игоря Сикорского…», — приговаривала она.   
   Шифоновое платье   колыхалось  зелёными морскими волнами в радужных мазутных разливах.  Впору бы ей крикнуть что-нибудь нечленораздельное,  что-то из пьесы… Что-то ругательное… «Да где же вы? Чёрт бы вас побрал!»   Ей захотелось «замахнуть»  рюмку с досады. Она вынула из сумочки  «William Lawson’s», пригубила и подумала  (наверняка  с подсказки  автора её пьесы), что Бог прикинулся на этот раз этим  зелёным паучком с крохотным  белым войлочным комочком или  щепоткой  земного праха под своим брюшком.   Тонкие нити сверкали в солнечных лучах,  и  она недоумевала, откуда взялся этот тополиный пух?.. Ведь  пора  цветения давно уж миновала.   Бабье лето  дальневосточного сентября было в разгаре…  «Моё бабье лето…»
   Думая о нём — о своём бывшем возлюбленном, убежавшем от неё  в безвестность—  Ольга  отщёлкивала  пальцами, словно чётками,  мысленно перебирала слова: «Презри, презри! Презри!»  Как можно презреть свою любовь, пусть обманную!    Эти щелчки выдавали её  ненависть, а слова скрывали любовь.    Нина Симоне пела: «Just say that I need him as roses need the rain».

3

Душа её не имела возраста. Душа её, психея-девочка,  не взрослела, не желала  взрослеть и  стариться. Наваждение рисовало смутную  картинку из детства:  вот  маленькая Оленька  грезит  себя сказочной Настенькой,  вот она  снаряжается   за тридевять земель, в тридесятое царство за Ясным Соколом — за возлюбленным.      Проходят годы, и вот она,  Ольга Тарханова,  известная советская актриса, достигала сих пределов, истоптала три пары железной  обуви, изгрызла три просвиры, сломала три посоха… «Если делать о себе любимой  фильм, то следует начинать с той девочки…», — мысленно подсказывала она режиссёру свой замысел.
   Уже полчаса,  а точнее тридцать и три минуты она стояла  на   краю гранитного крыльца провинциального аэропорта, похожего на базар.   Мимо неё сновали попрошайки на костылях, пронырливые  цыганки с предсказаниями   судьбы, мясистые таксисты с предложениями счастливой и быстрой дороги,   нездоровые торговки   красной икрой, рыбой, жирными пирожками, семечками и дикоросами: кишмишом, лимонником, кедровыми шишками…
  Она оглядывала их сверху вниз, но не высокомерно и снисходительно, а как-то так отстранённо, из глубины своего созерцания.  «Вот стою  я  на краю земли, на краю судьбы, beyond Siberia...»  Казалось, что эти слова  шепчет  за её спиной   тот, кого уже никогда не вернуть. Кто-то  едва не столкнул  её своей поклажей. Она не подала виду, сосредоточенная на своём театральном  образе.  Её героиня  из  пьесы нашёптывала её устами слова из книжки одного безумца: «Ты любишь зелень,  цветы и грустишь, когда они увядают, ты любишь свою собаку и плачешь, когда она умирает, пятишься в испуге при виде паука, порой дрожишь, глядя на собственную тень… Зачем растёт листва, зачем текут воды?.. Отчего бурный поток жизни, столь ужасный, обречённо стремится к бескрайнему  океану смерти?..»
   Вот куда она докатилась!  До океана смерти…
   Ей нельзя было отказать в смелости и решительности.
   «А что если?.. Вот именно, а что если взять и исчезнуть, как тонкие шерстинки облаков…  Раствориться в бесконечности. Обмануть эту базарную тётку тщеславия… Бросить театр, поселиться  на окраине леса, на берегу моря, на острове в рыбацкой лачуге, жить с рыбаком… Ведь что-то  похожее  уже было в её жизни две недели: он с аквалангом; она с книгой, наблюдающая за ним с террасы домика у моря… Оставить в покое своё «эго», хватит уж кормить его — ненасытного зверя! Ведь оно, это ненасытное «эго», по сути безликое, сделало  Ольгу Тарханову   служанкой, прислугой, рабыней, наложницей, весталкой  на плахе  искусства, вечно жаждущего своих жертв… Чтобы жить beyond Siberia   без людей, в величии пустоты, ходить во суконных и посконных одеждах, как суфии…»
    Её чувства, облекались в чужие мысли, словно в комочки войлока. А с другой стороны, кто она, Ольга Тарханова, без своего творческого «эго» ?.. Ведь с таким усердием она взращивала его в себе, приручала, прикармливала, а теперь вынуждена работать только на него не покладая рук, бегать и спотыкаться, отдавать всё своё сердце на откорм зрителям.   Конечно, публика, что-то возвращает ей, компенсирует  овациями и аплодисментами. Однако сердцу нужен не этот театральный шум, а тишина или только шум моря, шум листвы, шум ручья, шум  цикад, не заглушающий  дыхание спящего  рядом с ней возлюбленного...
   Ветер как будто подслушал её мысли,  взрыхлил прядь волос над её вспыхнувшим ухом с золотой серёжкой.   Воображение её нарисовало  идиллическую картину из жизни пастуха и пастушки. Она  развешивает мокрые сети  для просушки, нанизывает  на проволоку рыбу через жабры и вывешивает вдоль почерневшей бревенчатой стены, на которой выступает морская соль…
   Солнце нехотя вылезло из-за скомканных облаков,  от тополей отлетел возмущённый  ветер-соперник. Её    обдало  прохладным  ушатом сентябрьского света. Платье облекло тело, изваяв её бедра…
   «Какая наивная дерзость! А почему бы нет? Ведь была же в ней когда-то наивность и была дерзость, была… Почему же они должны уйти? Благодаря этим несовместимым качествам она решительно рванула в столицу  из военного гарнизона и всё-таки  стала какой-никакой актрисой…»   
   Расчёт и страх снедали её тщеславие…
    Машины, сплошь иномарки,  подъезжали и отъезжали.
   Подъехал чёрный джип «лэндкруизер» с   крестом на заднем стекле.
   Деловито вышел рослый служитель  какого-то  культа цветущего возраста — «из новых русских попов» — в чёрной рясе и важно продефилировал мимо неё, развевая подолом, из-под которого были видны синие джинсы.
   Плавающие–путешествующие воздушным флотом пассажиры и встречающие  шныряли мимо  её  одинокой фигуры, не узнавая в ней под тёмными очками и косынкой на  голове   известную актрису из  забытого советского  фильма «Роль, заметная на экране».     Она  впервые сыграла в нём юную балерину, приглашённую сниматься в кино по одноимённой  книжке забытого автора, писавшего для советских детей.

   …Да,  верно, в те годы детства больше всего ей хотелось сыграть Настеньку из сказки о Финисте Ясном Соколе.   Она грезила этим образом и ночами, и днями.    Разговаривала с Финистом за столом дома и на уроках в школе.   Куклы её, подаренные на день рождения,  сидели по углам комнаты и представлялись ей   злыми-презлыми   сёстрами,  которые  из зависти к ней  строили козни, наговаривали  на неё, Настеньку,  доброму отцу-батюшке.
   Желание Оленьки было таким сильным, что она  выпросила у мамы  лаковую чёрную  шкатулку с рисунком со сказочными персонажами на крышке: Жар-птицей и тройкой красных коней. Там хранились её секреты.
    Она  положила в него  пёрышко сизого голубя,  раздавленного свадебной машиной, представляя, что это пёрышко было потеряно   её возлюбленным Соколом, когда он бился  на утренней заре в её окошко, утыканное сёстрами-куклами  острыми ножами и иглами, и шептала ему слова: «Лети мой ясный  Сокол, лети  высоко…»
     Известность же она приобрела  больше по второстепенной роли  деревенской бабы,  умеющей обихаживать  корову. Если бы не эта роль, не было бы этой печальной  истории любви… Её взяли из массовки.  Пришёл режиссёр и крикнул: «Кто умеет доить корову?» Ольга вышла из толпы.
— Она будет сниматься,    — сказал известный режиссёр.
  Благодаря этой сцене: «Вы  посмотрите,  как она подходит к корове, как трогает вымя, как берёт соски! Этот  же совершенный образ! Шедевр!» — восхвалял её режиссёр», —  её стали приглашать на эпизодические роли… И уж тогда, с пятого захода, её  приняли в театральный институт… Как она хотела посрамить тех, кто не пускал её  под своды  советского искусства!

4

Она  отстала  от коллектива театра антрепризы.
   В  спектакле «Распиленный дом»  она играла жену художника, влюбившуюся во владельца местной  пилорамы —  бывшего советского не снискавшего  всесоюзной славы поэта, мужа её подруги, который играл роль поэта-филантропа, упражняющегося в написании пасквильных романов.
   Когда-то он писал такие строки и во время спектакля любил цитировать из своего творчества: «Для доброй жизни ладно срублен, добротно крепкий каждый дом. Злодеем мастер был зарублен таким же острым топором…»
  В течение спектакля влюблённые, выстраивая  семейные отношения, строят дом  вдали от шумного города.   На сцене разворачивается настоящее строительство.
   Гремят, визжат,   стучат —  топоры, пилы молотки.
  — Выше стропила, плотники! — весело покрикивали  шибко образованные  героини своим возлюбленным, осевшие по воле обстоятельств  на острове в дальневосточном таёжном океане.   
  А когда дом был  мало-помалу  возведён,  поэт читал: «Стены дома ещё сыры, не настелен даже пол, но вселяется в квартиры солнца первый новосёл…»
  Слово за слово…, и между двумя  семейными парами случается то, что называется  у простых  людей «перекрёстной любовью». Ольга поневоле  проигрывала диалоги, она выходила одна на сцену в первом акте,  расхаживала мысленно по ещё  пустующей  сцене, озвучивая для воображаемых зрителей мечты своей героини о будущем доме и семейном счастье.
   — А здесь у нас будет мастерская, здесь ты напишешь мой  портрет, мы его повесим на эту стену, между этим и этим окном. Окна будут большими и светлыми; я буду лепить войлочные картины, цветы, изображённые на картинах известных художников: это будут войлочные копии. За окном у нас будет палисадник, мы посадим петунии и кусты сирени, багульник…   Под карнизом у на заведутся ласточки, они буду прилетать каждый год, их семейство будет расти и будут спасть нас от  таёжной мошкары… А воду пить будем из речки: она вкусная; дом будет пахнуть кедром и смолой; на полах  постелем тканые коврики, как в детстве у бабушки, и чтобы  ничего  новомодного,  никаких инноваций и  микроволновых печей…
     А  он, выходя из-за кулис с инструментами и доской на плече,  возражал  ей:
— А стиральная машина? В речке будешь стирать голыми руками и стучать вальком?
 Она согласится с ним и предложит поставить стиральную  машинку в баньке с каменной кладкой, которую соорудят.
—  Перво-наперво, дорогуша,  мы  сколотим  скамейку, чтобы нам было на чём сидеть и предаваться мечтам при луне, но помни, дорогая,  — скажет он шутливо, — любовь  — это не поцелуйчики на скамейке… И поцелует её!
   Уже сидя на   скамейке, тут же сколоченной на сцене, она, героиня пьесы Катя Колыванова,  напомнит  ему свой вещий сон.     Ей приснилась Анна Андреевна Ахматова. Грузная, величавая, похожая на индюка. Она гуляла  с собачкой где-то в районе Смольного собора. Катя хотела пройти через двор  прямо к парадному крыльцу какого-то дворца, а проезд к нему был перегорожен строительными лесами.  Катя  подошла к  поэтессе:  «Анна Андреевна, а как же мне пройти в этот дворец?»      Великая женщина окинула её  благостным взором: «А тебе, девочка, нужно идти  дворами, дворами и через чёрный вход, деточка… Ты думаешь, что к славе идут через парадный вход? Нет, дорогуша, дворами и околотками…»    Ей снилось, будто она входит через чёрный вход, поднимается по  лестнице, где  наталкивается в темноте на  своего будущего возлюбленного…
   В следующем акте у них появятся друзья.   У них будет застолье, будет веселье.   Сначала  в шутку женщины как бы переманивают  супругов, заигрывают  с ними,   разыгрывают на картах.  Между одной парочкой вдруг (постепенно) разгорается  влюблённость, переходящая в страсть.
— Я люблю вашего мужа, отдайте мне его. Зачем он вам нужен, я уже  свитер связала ему…
— А я вашему мужу носки случайно заштопала…
— Лучше б ты заштопала себе что-нибудь другое, милочка!
— Что?
— Левую перчатку с правой  руки…
   
  …Когда эти чувства уже невозможно было скрывать, художник поступает  по-мужски: берёт   бензопилу «Дружба Народов» и распиливает только что  возведённый деревянный дом их несостоявшегося семейного счастья.  Пригоняет  трактор и на тросах  оттаскивает свою половину  отстроенного дома.
   — А это твоя часть нашего дома! Забирай! — говорит  муж-художник.
Кто-то  кричал во время  репетиции,  цитируя  литературоведа Виктора Шкловского: «Нельзя распиливать дом пополам!»  При этом императив «нельзя»  не был тождествен  «не надо».
   Правда, эта реплика относилась не к архитектуре театрального здания, а к архитектуре  романа  Евгенеслава Цветикова, автора этой пьесы.


5

Местный театр был обеспечен всем спонсорским  реквизитом, но  с  машиной, посланной за актрисой,  случилась  неполадка.  Этого ширпотреба  привезли целый железнодорожный состав, но автомобилисты  не спешили раскошеливаться  на это  отечественное   новьё, предпочитали ездить  на  подержанных заморских  праворульных железяках.  Официальный дилер  вынужден был  раздавать  всё это добро почти  задаром  всяким бюджетным учреждениям, поскольку   арендная плата за  простой с каждым днём  делала автомобили непродажными.  Из этой партии несбытого  товара театру досталась  одна — желтенькая, похожая на цыплёнка. Вот она-то и  не доехала.   
    По дороге представительская машина заглохла. Водитель  нашёл, как выйти из  положения.   Он позвонил  своему приятелю, проживавшему   в пяти-семи километрах от аэропорта.   
 — Слушай, дружище, спасай. Моя колымага не доехала до аэропорта, а  там пассажирка из Москвы застряла…  Найди её, пожалуйста: она,  наверное,  уже в панике, отвези в гостиницу «Версаль»…
  — Я понял, дружище…
  — Перезвони, как найдёшь нашу столичную пропажу. Ольгой зовут, Тарханова фамилия её…
  — Ещё раз повтори, тут дети шумят, гвалт устроили…
  Этот человек, к которому  обращались за помощью,    возвращался   с детьми на джипе, нагруженном надувными кругами, мангалом, котелками и прочими причиндалами отдыхающих.   Живая рыба плескалась в пластмассовом  ведре, и одна,   краснопёрка,  выпрыгнула на колени ребёнка. Три пары детских ручонок, две мальчишеских и одна  девичья,  хватали скользкую рыбу, с визгом засовывая её за шиворот и в штаны друг другу.
— Хорошо, я только отвезу детей домой и сразу же рвану за ней…
    После этого звонка прошло  около  получаса.
  В тот момент, когда он подъехал к зданию аэропорта,    Ольга  мысленно пробегала комедийные  мизансцены  своего спектакля.  Она сама себе улыбалась. Менялась в лице. Вдруг улыбка стала ехидной. Глаза прищурились, губы поджались. Подбородок вздёрнулся. Нос удлинился. Глаза широко распахнулись,  из них брызнули искры. В  воображении    Ольги Тархановой театральное действие подходило к кульминации. Она ворвалась на сцену с намерением придушить  свою любимую подругу.
  — Как ты смела, — кричала её героиня, — украсть моего мужа! Ты бандитка! Мало того, что… да  ещё к тому же… ты разрушила мой мир! Мой мир, который я строила своими руками! Воровка! Я сотру тебя в пух и прах!
   Катя Колыванова, то есть  Ольга Тарханова,    взметнула   перьевую подушку, как орудие мести, и накинулась на соперницу с яростью  тигрицы, покусавшей  известного дрессировщика-иллюзиониста Дадонова.
   Пух и перья взметнулись над сценой. Зрители, особенно дети,  отмахивались руками, они хохотали, хватаясь за толстые щёки и вздутые животы; пух залетал им в рот. И один из зрителей с первого ряда  уже  беззвучно задыхался: он  свалился на пол и покатился куда-то, как оброненный реквизит…
   Ольга прогнозировала успех и громкие овации…   
   Маша Рябчикова,  по  спектаклю подруга-разлучница, опешив от такого нахальства,  вопила:
   — Катя, бог  с тобой!
  Катя Колыванова кричала в ответ:
   — Да, Бог со мной, а с тобой дьявол! Я тебя придушу!  Ещё пользовалась моими бигудями, чтобы соблазнить моего мужа!.. Да, именно так поступают лучшие подруги!
   У Кати Колывановой в руках оказалась  по случаю ручная пила, висевшая все время спектакля на стене.
   — Я тебе отпилю, я тебе отпилю твои бесстыжие и вездесущие буфера! Так и норовят в  моё пекло!  Я сделаю из тебя Венеру Безрукую,  чтобы неповадно было  протягивать   руки к чужому добру… Ишь ты!
  Эти  театральные реплики вытесняли из Ольгиного сердца гнев на своих организаторов.
   …Беззащитная и почти побежденная, с пилой на шее, Маша Рябчикова, прижатая к столу,  с  вздымающейся грудью бессильно и в тоже время громогласно прохрипела:
   — Эх, Катя, Катя, ведь это ты  увела моего мужа, а мне ничего не оставалось, как подобрать твоего. Не быть же мне одной…
   Действие завершалось появлением двух  злополучных мужей, каждый из которых был уже навеселе, с удочками и плескающейся  в ведре с водой  рыбой.
  — Ну, что, тебе —  моя, я моя —  твоя!
     Тут они спотыкались об опрокинутые предметы, падали на пол, растянувшись во весь свой рост. Рыбины бились и шлёпали мускулистыми  телами  и хвостами по мокрой  сцене. Одна из рыбин улетела в зрительный ряд.  Что там было! Кто-то из зрителей  ушёл после спектакля с уловом в авоське…
     …Ольга Тарханова стояла на краю  гранитного крыльца, нервно  сжимая  в  руке воображаемую  ножовку с оскаленными синими зубьями. Проходивший мимо нахмуренный Том Стоппард, словивший такси,  не узнал в этой женщине свою попутчицу по рейсу.
   Напротив её одинокой фигуры, балансирующей   на краю крыльца,  остановился японский  джип. Распахнулась  дверь. Из машины выскочил коренастый мужчина в пляжном наряде: шорты, сланцы, гавайская рубашка, затемнённые очки, кепка.   Он подлетел к женщине,  схватил  её за руку.
— Это вы! Я  вас узнал! Вы — Ольга…
   От неожиданности актриса, пребывавшая в образе,  выпалила:
—  Ах,  вот ты как!
  Рука её влепила незнакомцу зычную оплеуху.
   И тут  она вышла из театрального образа  своей героини:
  — Я вас  боюсь, мужчина! Отпустите мою руку! Куда вы меня тащите, вот безобразник? Милиция!


 6

  Они отпрянули друг от друга, изумлённые обоюдной нелепостью.  Она стояла наверху, он стоял внизу.  Неловкая пауза обоюдного  смущения.   После пары минут  сумбурного объяснения, одного  звонка к другу, второго звонка в  театр, после велеречивых извинений от дирекции и взволнованных приветствий коллег по телефону она  смягчилась и улыбнулась  незадачливому  пляжному  мужчине.   
— Я так проголодалась! Едемте скорей! — нежно выпалила актриса. — Я приняла вас за поклонника. Одолевают и здесь…
  Она замолчала, подумав, не розыгрыш ли это?  Огляделась по сторонам, ища скрытую камеру.  И,   оборвав  свои подозрения,   добавила:
  — Вот что… Я так долго ждала, а багаж не с кем было оставить, не  собой же его тащить…  мне нужно в дамскую комнату…
    Серёжа, так звали этого любезного человека, Серёжа Матюшин,  выручивший своего  товарища (оба заядлые охотники на дичь и крупного зверя),   подхватил багаж, открыл заднюю дверь  джипа.
    Тотчас, как из рога изобилия,  вывалился   весь морской радужный реквизит счастливого детства. Глядя на все эти причиндалы, Ольга повеселела. Печаль  и досада её схлынули, уступив место забытым материнским чувствам.
   — У меня их двое, — сказал мужчина,  опережая вопрос.
    Актриса  всё поняла.  Улыбнулась, тронутая сценкой.
   Наскоро запихав  в багажник  причиндалы:  всё эти  надувные круги, ласты, теннисные ракетки и мячи, акваланг, котелки, которые звонко и весело выскакивали наружу, как разыгравшиеся зверушки, сбежавшие из клетки, — Серёжа сопроводил женщину куда нужно.
   Потом они зашли в кафетерий, выпили по чашке кофе и съели по фруктовому пирожному с ананасами.  Спускаясь по лестнице, Сергей  поддерживал актрису под локоть. Так дошли они  до автомобиля.
   Она долго не могла пристегнуть  ремень безопасности, так что Сергею пришлось наклониться через её колени, и сделать всё самому. Спинка сидения послушно отклонилась  назад.  Ольга втянула ноги и сбросила туфельки.
— Вот так-то лучше, — выдохнула она. — Как дома…
  Всё-таки кое-что смущало забытую знаменитость.   На пальцах этого человека синели «наколки» — не татуировки, а именно эти  дурацкие наколки,  которые  свидетельствовали о его сложной биографии.  Перехватив её  озабоченный  взгляд, Серёжа не стал   отрицать своего тюремного прошлого.
— Это по молодости лет, по глупости мальчишеской сидел я…
    Автомобиль вырулил на трассу, набрал скорость.
   Пристёгнутая ремнём безопасности, она уже не чувствовала себя в полной безопасности.    Клочья тумана нависли над болотами с водоплавающими и зелёными лугами, где  паслись коровы  и козы.   Поодаль сидел на траве пастух, уткнувшись козырьком кепки в  раскрытую книгу. На обочине, на столике,  стояли бутылки с молоком. Машина остановилась, Сергей вышел,  купил  молока. Ольга  присмотрелась к книжке. Это был какой-то роман…
  —  Книги читают?.. — удивилась  Ольга.
  — Это   знакомый мой, всегда у него покупаю для детей молока домашнего…
—   Славно…
— Что же славного?
—  Ну, вот то, что вы не забываете позаботиться о детях, и то, что пастух читает куртуазный роман…
— Он книголюб, собирает выброшенные книги… Он подсказывает мне, что почитать…
   Стрелка спидометра колебалась на отметке около восьмидесяти.
—  Туман, или у меня в глазах туманится? — сказала Ольга.
—  Морской климат,  погода меняется…
     Сергей чувствовал, что нужно  спросить что-то о творчестве. Если не  для приличия, то хотя бы для комфорта этой поездки.  Он не знал, о чём  говорить с  московской актрисой, за что зацепиться. Тоже был слегка смущён.
  Ольга  искоса поглядывала на холёные  руки водителя,  непринуждённо державшего руль, на аккуратно стриженые ногти…
  Солнце снова ослепило  глаза.
  Они проехали развязку по серпантину, и солнце стало светить справа.
  Она поправила подол платья, куда упал солнечный свет.   Актриса откинула назад голову, но дрёма  не брала, да и нельзя было дремать.  Мало ли что…   Однажды она придремала, когда ехала из Домодедово на «извозчике».   Так ограбили её до копейки,  выставили посреди поля, хорошо, что ещё живой осталась. Она вспомнила эту сцену на трассе…    «Чёрт», — раздосадовалась Ольга на свою предубеждённость к милому человеку, которого не в чём было заподозрить, кроме наколок на пальцах,  и заискивающе сказала:
  — У вас хорошая машина.
   Мысленно она ругала себя за эту затею продолжать  разговор. Ей хотелось ехать и молчать, перебирать свои мысли, словно цветные разномастные непарные пуговицы в жестяной банке из-под леденцов-монпансье. К тому же она была солидарна с Флобером в том, что потребность заводить беседу — это инстинкт стада, но сама вдруг поддалась этому инстинкту, и в тоже время  стреножила свой язык, всегда готовый к беспредметному  разговору.
   — Она  и стоит недёшево.
  — Немалые деньги?
— Это точно.  Семнадцать тысяч долларов.
— Вы хорошо зарабатываете, наверно.
— Это верно.
— А на  какой стезе, если не секрет?
— Моя стезя извилиста и ухабиста.
—  Я поняла, что вы человек с судьбой. И всё же,  на каком поприще трудитесь?
— Грузовые авиаперевозки. Наша фирма арендует транспортные самолёты, мы перевозим грузы по всему миру.
— Интересно.
— Да, мир посмотрел. В основном  Европа… Берлин, Амстердам, Брюссель, Барселона…
Сергей Матюшин  снова  поймал взгляд Ольги на своих руках.
    — Вы смотрите, что у меня нет кольца?
   —  Да нет, что вы!
    — Я в разводе, а детей беру на выходные. Я папа выходного дня, как говорится.  Мы ездим на море или  обедаем в ресторанчике, или ходим в кино. Иногда они приходят ко мне, ночуют, мы смотрим видео, я спрашиваю уроки, даю  книжки, которые нужно почитать… про наш край, историю  дети должны знать… Я ведь поздно женился, срок был большой, два срока отсидел… От первого брака дочка, умница… Был молод, когда меня посадили, семнадцать лет было…
— За что?  — невольно вырвалось у Ольги. — Убийство?
— Нет, что вы! Первый раз за драку, а  второй — за побег…
— Вот судьба!  Мачеха…
— Я вырос в маленьком приграничном городке:  гарнизон, по выходным в парке культуры танцы.  Диско в моде, брюки клёш, сам шил, делал вставки, рубаха на узле, длинные волосы… У меня были соломенные волосы,  как у сказочного царевича Проши… Помните фильм «Царевич Проша»?
— Да. Вы тоже любите сказки?..
— Любою, как ребёнок…  Тогда у меня была копна волос, не то что теперь… Помните, конец семидесятых, тогда ещё вышел  фильм с вашим участием… я вас узнал, вернее вспомнил,  вы играли балерину, потом скакали на лошади, так ловко…  Я был тогда влюблён в ту девочку на экране, никому не говорил, вам признаюсь, три раза ходил на фильм, тайком от ребят, а то засмеяли бы… Понимаете, первая пора влюблённости, и бац!  — в  тюрьму, на восемь лет! Не успел даже девчонку поцеловать. В тюрьме я вспоминал ту девочку с экрана, то есть вас… А теперь  она рядом со мной… Невероятно!
— Невероятно! — невольно повторила   актриса.
   
    Ольга не ожидала  такой внезапной откровенности.  Она поняла про этого Серёжу Матюшина всё,  что надо было понять одинокой женщине.  Воображение её из осторожности остановилось у тюремных ворот, у  колючей проволоки, у вышки с охранниками и собаками…  Дальше она входить не стала…   
  Она была актрисой с целомудренным воображением.   Человека,  который провёл в  тюрьме свои  лучшие юношеские годы, охватывает страстная воля к жизни, неуёмная жизнерадостность. Именно этого чувства ей не хватало.
   Неужели   нужно побывать в заточении за какое-либо преступление, чтобы вкусить вульгарного очарования жизни?  Вот что  было  ей привлекательно  в этом  простецком человеке. От него хотелось не изысканности, не  эстетизма, не  утончённости, а простой вульгарности жизнерадостного чувства, этакого мужицкого…
   Навряд ли она осознавала  природу этого внезапного   влечения.  Она взглянула на его руки  ещё раз и на мгновение представила, как они сжимают её тело в каком-нибудь тёмном месте, вдали  от фонаря, в парке того приграничного городка, где произошла злосчастная драка. Воображение её унесло  туда — в те далёкие  времена, когда…
   Она чувствовала себя виновницей этого побоища, из-за которого Серёжа Матюшин, юнец, ни разу  не целованный, отмотал срок почти до конца советской власти…  И вот он  везёт ту самую девушку, уже известную актрису, не ведая, что именно она стала невольной виновницей его тюремных злоключений. «Ведь это сюжет для кино!» — разыгралось воображение  Ольги.
    Чувство воображаемой  вины требовало от неё покаяния. Нет, — сексуального воздаяния!  Она готова была стать похлёбкой для этого  мужчины, чтобы он макал в неё свои пальцы… «Боже, о чём она думает, эта Тарханова!» — говорила она себе в третьем лице.    Она уже проклинала  эти мольеровские  цитаты из комедии «Уроки жёнам», в которой была задействована в роли служанки.    «Да, быть прислужницей любви…» Пожалуй, она проигрывала в своей голове несыгранные роли.
   В глазах  её зарябило от  рекламы  банков,   туристических фирм, грузовых перевозок,   операторов сотовой компаний, сберегающей последнюю минуту клиента. Словно весёлая карусель, мелькали женские лица звёзд мирового экрана на  баннерах, извещающих о кинофестивале «Меридианы Тихого».   
    Вдруг  пролетела  растяжка с покаянной  надписью:  «Я тебя люблю, Дима, вернись,  прости меня.  Оля».    Это признание   будто  отпечаталось  на её  лбу обжигающим  клеймом, словно она забыла попросить  у кого-то прощения, и ей  напомнила об этом растяжка над дорогой.    От этой надписи в сердце её что-то взвыло по-собачьи.     Это  скулило её чувство вины.
  То ли это была аберрация памяти, то ли это было взаправду, но Ольга вспомнила  своей приезд в гарнизон к отцу, начальнику штаба,  когда она   провалилась  в театральный,  вспомнила свой поход на танцы и какую-то драку с местной шпаной из-за неё —офицерской штучки… О последствиях этой заварушки она ничего не знала, поскольку на следующее утро уезжала на Волгу, к  бабушке…
—  В каком городе всё  это происходило? — осторожно спросила Ольга.
— Советск-2…
   Всё точно, всё сходится!  Ольга промолчала. Она не стала  выпытывать подробности. Не стала сводить концы с концами биографических совпадений. Эти концы могли бы быть  оголены и под высоким напряжением…
    Рекламные щиты   с человеком в жёлтой  одёжке в обнимку с водкой  наезжали на глаза актрисы один за другим.  Этот человек с рекламы отчего-то раздражал её назойливым вниманием  своей самодовольной зубастой физиономии и пронзительным взглядом.  Ей казалось, что он  знал про неё всё-всё,  проникал в  её мысли,  как она проникала в характер и психологию водителя Серёжи Матюшина, настороженно слушая его автобиографию, куда её занесло в какой-то неурочный час, как  ласточку, влетевшую в  открытое окно и вылетевшую обратно…   
  От  пестроты у Ольги  стали смыкаться глаза.    Машина скользила, сиял залив,  скользили парусники в заливе.  Актриса внимала каждому слову человека, к которому  начинала проникаться сочувствием и симпатией.  Не к тому, кто вёл машину, а к тому пареньку в синих брюках клёш с красными вставками и цветной рубашке,  похожего на царевича,  влюблённого в её экранный образ.   
    Она пыталась вспомнить  себя в то прошлое время.    Чем она занималась?  Учила французский язык,  ходила  балетную школу.  Она вспомнила муарового мальчика, подарившего ей бездомного щенка.  Что с ним стало? Говорили, что плохо кончил. Сгинул в тюряге… Как жаль!  Она поставила того влюблённого мальчика на место Сергея.
  Сергей продолжал  рассказывать  о детях и о своей судьбе. Слишком много всего было в его рассказе. Хотелось паузы,  тишины,  пустоты, безмолвия, безмятежности.  Сергей вдруг замолчал, будто угадав её желание. Зачем-то включил радио. Паузу заполнила музыка.  Марлен Дитрих меланхолично  напевала: «Ich hab noch einen Koffer in Berlin…»   Ольга  мысленно  пряла   нить мелодии, сматывая её в клубок. Она  задремала, как прядильщица  за прялкой.
    Ей снилась Ева Браун,  уже постаревшая. Точнее она сама была   Евой Браун,  мчащейся почему-то в  военном «Студеббекере» через аргентинские бескрайние зелёные пампасы и поля цветущих подсолнухов за оградой  из колючей проволоки.
   Во сне её за рулём был  всё  тот же Сергей  Матюшин. «А что Москва?» — спросил он, не глядя на неё.  «Что с ней станется! Горит! Вся в дыму. Дышать нечем.  Вся перекопана. То семейщина, то семибанкирщина, то дьявольщина.   Все хапают, хапают. Всё  мало им…» — отвечала она в полудрёме.    В ней боролись странные чувства: жалость и неприязнь к человеку, которого она любила, да что там любила —  боготворила.  Она любила его как мужа, боготворила как отца. Она усмиряла его демонов и, отделяя зёрна от плевел, посылала   его демонам  свои проклятия и презрение. Они стали жить раздельно, она всё реже навещала его. Теперь он умер, побеждённый демонами.   Ей представлялось, что его   жалкое мумифицированное  тело поместили в одну из огромных индейских амфор и  водрузили на    украшенный  штандартами и знамёнами алтарь   в палеонтологическом музее города Мар-дель-Плата…


7


   Автомобиль резко взмыл  на эстакаду. От  перепада давления Ольга очнулась.  Она ещё была немного  Евой Браун с траурным лицом и тревожными мыслями, ещё ехала провожать возлюбленного в последний путь, перед её глазами ещё стоял абрис амфоры на алтаре.
  Похоже, что Сергей не любил долгого молчания.
  — Меня загребли со всеми скопом. Была массовая  драка гражданских парней  с военными.  Стычка случилась на танцах из-за девчонки.  Ну,  и как водится, толпа пошла на толпу,  не глядя, все молодые,  задиристые, вздорные. Тоже мне троянцы! Меня зашибли   штакетиной, окровавили голову,  шрам остался до сих пор.  Враждебные голоса  вещали  о драке  на весь советский эфир.  Глухое место, засекреченное к тому ж,   тайга кругом, а ведь пронюхали шпионы… Из космоса разглядели  что ли?  Дело прошлое. Так скувыркнулась моя жизнь ни за что ни про что, а потом и страна тоже скувыркнулась на ровном месте…
    По радио передавали  новости из мира науки.
   Это заставило Сергей немного унять свои воспоминания.  Диктор сообщал  об «опыте вне тела» —  «out-of-body experience».  Говорил, что это  феномен, что  возникновение его  связано с особой долей мозга.  По словам ученых, искажение восприятия нас внутри самих себя связано либо с конфликтом мозга и информации, поступающей от тела, либо с нарушениями в работе височной доли.   
— Ваше самоощущение — то, как вы ощущаете себя в пространстве, не происходит автоматически. Ваш мозг должен обрабатывать эту информацию постоянно. Он постоянно берет эту информацию, постоянно определяет ваше положение в пространстве, однако иногда эта интерпретация дает сбой, —  комментировал  русский  ученый.
 — Мы этот эффект переживаем постоянно, — сказала Ольга этому учёному с упрёком.
— Неужели?
— Актёрам   свойственно  выходить из собственного  тела, а  некоторые  даже не возвращаются…
   Сергей засмеялся.
— В каких только телах не приходится жить нам, актёрам… — вздохнула Ольга, будто ждала сочувствия.
— Наверное, эта способность отличает нас от животных.
— Осознают ли животные себя в своём теле? Вот, например, собака. Она ассоциирует себя со своим хозяином. И таким образом, осознаёт себя через присутствие своего хозяина. Заметим: осознаёт!  Актёры — как собаки. Их хозяин — режиссёр. Нет режиссера — актёр тоскует как собака.
  — Люблю собак. Я же охотник. Никогда не задумывался об этих эффектах или феноменах.  Я ассоциирую себя с детьми… И с машиной… Без машины  я не человек…
— Я — со зрителем.
— Каждый по-своему себя    ассоциирует, иначе говоря,  чувствует. Мир человека строится из форм и образов ассоциаций.
— Что ж  тут нового в этой учёной новости?
— Они говорят о механизме и о форме ассоциаций. Они определяют наше индивидуальное содержание, то есть сознание.  Искусство это знает издавна.  Искусство задаёт формы ассоциаций, близкие всем людям, поэтому искусство, особенно, театр и кино,  сближает людей.  Всякое человеческое «Я»  есть комплекс чувственных индивидуальных ассоциаций.
— Я больше про охоту люблю…
— Значит, ваше искусство — это охота.
— Я согласен с вами, что  охота — это искусство.
    Затем пошли  курьёзные новости.
— В зоопарке города Харбина на северо-востоке Китая два не скрывающих своей гомосексуальности пингвина попытались украсть яйца у своих гетеросексуальных соседей, однако факт воровства вскоре был обнаружен, и провинившихся птиц поместили в отдельное помещение, — сообщает британская газета Telegraph. По словам смотрителя зоопарка, у гомосексуальных пингвинов в период выведения яиц появилось совершенно естественное желание стать отцами…
   Сергей чертыхнулся.
— Ох уж эти пингвины!
— Жалко  птичек! Любовь, мой друг, как Дух Святой  живёт и дышит там, где хочет,  сказал Монтень…  — изрекла Ольга
— Этот Монтень, небось, тоже видный пингвин. Все философы — пингвины…
— Я теперь ничему не удивляюсь…
—   Про пингвина я знаю другую историю.  Рассказать?
—  Если это не пошло…
— Обижаете! Я  детям на ночь рассказывал…
— Ну,  если детям, то и мне можно.
— Жила-была женщина на берегу океана, на мысе Доброй Надежды. Она потеряла  мужа. Он ушёл в море  рыбачить и не вернулся.     Она выходила  на берег  и подолгу высматривала его лодку. Как-то раз на берег выбросило обессиленного пингвина из Антарктиды. Она принесла его домой и выходила. Пингвин привязался к женщине. Он полюбил  женщину и всюду следовал за ней. В магазин, в церковь…  Он приносил в дом всякую всячину, тряпочки, стёклышки, вещи, чтобы порадовать женщину. Ему хотелось иметь детей-пингвинов. Однажды он принес на своих лапках  одно яйцо, потом второе. Когда женщина спала, он подкладывал  яйца под её живот. Когда женщина уходила, он сам высиживал яйца.
   — Как трогательно! — вздохнула Ольга. Она  близко  к сердцу приняла эту историю,  уже воображала себя этой женщиной  с влюблённым пингвином.
  Сергей продолжал.
— И вот пришло время, когда скорлупа лопнула, а оттуда вылезла голова крокодила…
—   Ах! — испуганно воскликнула Ольга.
— Дети любят страшилки.
—   Когда я ехала на самолёт сюда, попала в затор из-за  пингвинов и пчёлок,  — сказала Ольга.
— Что это было?
— Ну,  люди в костюмах пингвинов и пчёлок устроили маскарадное шествие, а их разгоняли. Было  так смешно!
— Вечно у вас кого-то разгоняют…
  Зазвучала песенка из  старинного кинофильма.
  «Девчата встречают весенний восход, встаёт он такой молодой, что кажется:  парень любимый идёт и солнце несёт над землёй…»
   Ольга невольно стала   подпевать: «И как хорошо, что в девичьей судьбе любовь утвердилась навек».
Сергей тоже подхватил: «И как хорошо, что навстречу тебе любимый идёт человек».
   Они спелись, водитель и актриса.  Каждый пел о своём.
      — Эта песня из фильма, как его… Вы помните этот фильм? — спросил Сергей. — Там  ещё про двух сестёр, одна деревенская, а другая спекулянтка городская,  её играет Лидия Смирнова, кажется. Хорошо играет…
— Не помню…
— Хотя в повести никакая она не спекулянтка, а просто женщина, устраивающая свою жизнь, правда,  не по-советски предприимчиво…  Из таких нынче выросли челночницы…
—  Ивана Пырьева?
— Да,  Павла Нилина.
— Не знаю…
—  А вспомнил: «Жучка», по  рассказу «Осень в Жухарях».
— Не знаю. В Жухарях не бывала… Осенью, видимо, там хорошо…
— Но мне нравится другой фильм по повести   того же Нилина  — «Единственная». Иосифа Хэйфица…  Вы помните?
— Нет.
—  Там  Елена Проклова  молоденькая такая, хорошенькая…
— Да, конечно, помню её  уж довольно-таки…
—  По рассказу «Дурь», кажется…
—  Ах, сколько дури  у человечества, —   вздохнула Ольга.  — Всё-то  вы знаете, Серёжа, разбираетесь в кино.  «Или вам только кажется…» —   подумала саркастически она.
— Я люблю старые добрые советские фильмы. Я вообще люблю этого автора. Когда впервые прочитал  в тюрьме «Варя Лугина и её первый муж», я увлёкся чтением и даже сам стал пописывать.
—  Что вы говорите!  Так вы пишете?
— Пытаюсь…
— Попытка не пытка…
— …То ли были, то ли сказки…
— Доброты не хватает сейчас, ушла куда-то доброта советских  людей, а у вас она есть в душе, я чувствую…
— Раньше и мороженое было вкусней, по тринадцать копеек за сто грамм, и пломбир  с льдинками. Любил, когда  мороженого в коробке   оставалось на донышке, последнее было вкуснее.
— Этот верно.
   Ольге не нравилось, что он   больше не вспоминает её фильмы. Лицо её поскучнело. Казалось, что она задумалась о чём-то своём или отвлечённом. Она не хотела признаваться, что ту вредную толстую девочку из фильма Иосифа Хейфица должна была играть она.  Ольга  отвернулась к окну.   
  По обочине дороги стояли солдаты  с автоматами наперевес.  Красивые и  мужественные, они мелькали как верстовые столбы. Она хотела спросить о них, зачем они стоят вдоль дороги, но   Сергей  опередил её:
   — …Странная история. Я   бы тоже ревновал  Проклову за такое поведение с мужчинами:  муж чуть за дверь, а она Высоцкого приглашает с гитарой. «Утро туманное»  распевают  по ночам с руководителем их кружка,. Тоже мне,  Тургенев с Виардо!   Это как понимать?  Любой мужик взревнует.  А была измена с её стороны? По фильму создаётся  впечатление, что была, а по рассказу ничего такого не было,  всё это  домыслы режиссёра. Он оболгал свою героиню. Так нельзя.  Зря он навёл напраслину на свою героиню.   
  Ольга молчала, утомлённая разговором.
— Они что музицировали за полночь при ребёнке, девочке, вредной такой? Вы там не играли?
— Нет. Пожалуй, разве что эту девочку вредную   могла бы играть в то время, —   Ольга засмеялась.
— Какого года этот фильм?  — спросил Сергей.
  — 75-го. Я вспомнила.
  — Да, это годы моей юности… Я освободился уже в эти самые годы перестройки, в апреле 85-го…
Они помолчали.   Сергей продолжил.
— Кстати, я вспомнил. Хотел спросить. Может быть,  вы знаете. У  Павла Нилина в рассказе «Загадочные миры» упоминается одна американская актриса немого кино  под инициалами Л.Г.  Там юный следопыт (дело происходит в двадцатые годы в Иркутске) захаживает в местный кинотеатр на фильмы с этой актрисой. Он тайно влюблён в неё,  скрывает свою любовь от напарника. Точно я, когда смотрел фильм с вашим участием…
— Лилиан Гиш! — радостно ответила Ольга.



8
   
   Разговор с  Сергеем Матюшиным   отвлек  Ольгу Тарханову от тревожной  заботы. Эта забота порой    склонялась    к тщеславию и бессмертию.    В постыдности  этих мыслей уличали слова из её пьесы:   «Люди в гордыне своей возжелали  быть бессмертными как греческие  боги. Теперь, благодаря науке бионике, поставленной на службу избранных нуворишей,  относительное бессмертие стало возможно, стало реальностью, но по-прежнему недоступной человеческим особям — этим простолюдинам, этим рабам духа, которые смотрят твои  спектакли. Твоё искусство  теперь служит не утешению смертных, а потехой для бессмертных. Им смешно смотреть, как страдает человек в Колизее  жизни, их заводит смерть…».
   Внутренний голос её заверял кого-то: «Я буду противостоять природе,  остерегаться общества, я обещаю вам, дорогие мои зрители,  отныне больше   не стареть и впредь  оставаться такой как есть, именно такой —  не умудрённой, но  мудрой своей  печалью, чтобы печаль зримая, стала печалью вещей,   но при условии, что  я не  должна быть одна, не должна быть одна…»
  Как будто она  всегда была одна…
   Да, не одна, но одинока.
  Она должна быть любима, должна быть любимой, должна любить вопреки…
  И чтобы счастье её нельзя было распилить никакой бензопилой «Дружба»…
  Сердце её поплыло-поплыло,   как бумажный кораблик по сияющей  чешуйчатой ряби  залива.  Она замечталась…
    Дорога-дорога, и чтоб она не кончалась…
   Реки-реки, и чтобы мелькали деревья,  сосны, тайга…   
   Луга-луга, и чтобы мелькали цветы, оранжевые жарки, жёлтые лилии, синие ирисы…   
   Ветер-ветер,  и  чтобы он врывался  в окно, хлестал по лицу, клонил ниц гречишные поля…
    Реки-реки, голубые вены, Ангара моя, Ангара, песня моя…   
   Моря-моря, города-города, звёзды-звёзды…
   Её заволокло в сон, а песня не кончалась, медленно  вытягивая   ноты из автомобильного динамика…   
    Пассажирский состав дальнего следования мчит  её к Океану.
    Она бежит по вагонам, а из каждого купе звучит одна песня: «Тот, кто любил тебя, ушёл, конец истории печальной.  Любовь не скажет «до свиданья».  Тот,  кто любил тебя ушёл и не вернётся, и скоро поезд вдаль умчится…»   
   Она  не верит этой песне, ничто её не остановит.   
   На берегу её ждёт  возлюбленный,  ладит снасти, подымает паруса…
  Она самой себе кажется скрытой цитатой из какого-то кинофильма.
   Состав пассажирского поезда «Океан» превращается в винтовую железную лестницу вдоль отвесной скалы. Громыхая   железом ступеней, она бежит всё выше и выше.
   Грохот колёс, грохот шагов, грохот слов…   
   Солнце моей любви скрылось внезапно, солнце моей любви было недолгим!
  Она вскакивает на перила винтовой лестницы  и падает вниз, вниз, вниз  в своем красном артистическом платье.
 Она выходила на сцену и говорила слова: «Люди, люди, вы зверушки, хитрые злые зверушки, за что же вы меня не любите, вы злые и завистливые зверушки?…»   
  Тело её в падении, казалось,  освободилось от платья, словно душа, и распласталось на асфальте.
  Красная тряпица  её платья  всё  парила в  воздухе.
  Она была  похожа на диковинную  птицу, подстреленную налету, только пёрышки вразлёт…


9

Ольга  дёрнулась вперёд, открыла глаза.
 — Приехали! — весело известил Сергей Матюшин.  — Вот ваши чертоги…
Она улыбнулась: «Слава богу!»
   В окне не  видно было толпы встречающих. Где-то они прятались, чтобы накинуться на неё с возгласами: «Розыгрыш! Розыгрыш!»
Они не торопились выходить. Сидели молча.
— Знаете, что, — сказал Серёжа, — вы не будете  возражать, если  я приглашу вас сегодня вечером в ресторан?
    Ольга  взглянула в глаза Сергея.
— После такого галантного приглашения навряд ли я смогла бы  отказаться… Давайте погуляем!
  Они улыбнулись, глаза их за что-то уцепились: какие-то корпускулы вступили в химическое соединение, у бытия появился какой-то  новый элемент. Жизнь этого элемента поддерживалась тайными влечениями валентных атомов.
— Только мне нужно чуточку отдохнуть, привести себя в порядок, — сказала Ольга.
   Серёжа выключил  двигатель.
— Тогда  в семь вечера встречаемся в фойе. Я вам  помогу донести багаж, — сказал он деловито.
   Когда они уже почти расстались, Ольга обернулась и  спросила:
  — Вы сердцеед?
На что он ответил:
— Что вы, с некоторых пор вегетарианец.
  Швейцар подхватил её чемодан.  Она махнула  на прощанье рукой.   Сергей  проводил её взглядом до  дверей лифта.  Откуда ни возьмись  в   пустое фойе гостиницы вбежала толпа, потерявшая именитую актрису. Операторы с камерами, люди с цветами, журналисты с магнитофонами и блокнотами. Впереди них неслась её подруга, она же  партнёр по спектаклю  из местного театрального состава.
  — Где она? Где? Где?


10.

Спустя три часа они вновь встретились.
    Он был в двубортном  темно-синем  костюме в полоску, она  в   чёрном  длинном платье  с короткими руками, декольте прикрывал  шарфик цвета тёмной морской волны.  Тёмные очки не могли скрыть блеск  её глаз и длинные ресницы.  Их ароматы  гармонировали.   
 — Как вы меня назвали? Безобразник? — спросил Сергей.
  Они рассмеялись в один голос.
— Вы схватили меня за руку так решительно, — сказала Ольга, беря  тонкими пальцами в кольцах за его широкое запястье,  покрытое   чёрными волосками. Кольца на её пальцах  и  браслет с часами на его руке его, соприкоснувшись,  издали слабый звук золотого металла.  На ощупь запястье казалось теплым, мягким, войлочным.   Капельки влаги на её ладони остались на его волосках.
— Вы так красивы, как богиня Тара!
    Ольга привыкла к ухаживаниям и комплиментам.   И к простым, и к вычурным.
    Взору открывался вид на залив с расплавленным золотом, горизонт обрамляли резцы  синих гор, за которыми  чудилась  таинственная и зловещая страна...  Она представила, что как Настенька достигла тридевятого царства,  где-то скрывается  её Финист Ясный Сокол, возлюбленный…
   Ольга вспомнила иностранца на борту самолёта, который бормотал: «Тартария… Тартария… Тартария…»
  Только сейчас  её осенило.
— Чёрт, Стоппард!  Стоппард, Стоппард, Стоппард!
Сергею показалось, что Ольга рассердилась  на его слова каким-то странным ругательством.
— Простите, я  что-то не  то сказал?
— Нет, всё то, Серёжа, просто я вспомнила человека, с которым летела в самолёте. Он что-то говорил про Тару — какую-то тарабарщину…
  Сергей не  любезничал,   не заискивал.  Ей  верилось: как он  говорил, так и есть самом деле.
— Вы знаете, как она выглядит, эта богиня? —  спросила Ольга для поддержания разговора.
— Я вам покажу, поедемте. Мы все потомки этой богини Тары, тартары мы —  дети Тарха и Тары,  — сказал Сергей, подходя к  левой двери джипа.
— А вы, Серёжа, кажется,  что-то знаете про меня, чего даже я не знаю?…
Ведь  предки мои родом из города Тара, это в Сибири,  я не задумывалась прежде о смысле имени своего…
— Стало быть, вы дочь Тарха или сестра Тарха…
    Он открыл дверь машины, приглашая сесть.
  На сиденье лежала книга.
  — Вы ещё и почитать успели за этот время? — спросила Ольга, беря в руки  книгу  в тряпичном переплёте.
   Это был роман «Вор» советского писателя Леонида Леонова.
  Книга, почти новенькая, несмотря на десятилетнюю давность издания,  распахнулась на первых страницах, где  было очёркнута одна фраза.   Она  прочитала вслух: «Стоят дома, клонятся под осенним вихрем деревья, бежит собака озябшая, и проходит человек: хорошо!»
   «Что ж хорошего-то? — подумала Ольга. — Подумаешь, человек проходит. А вот бежит собака озябшая  — это хорошо».
     Она не знала, что делать с книгой, и положила её себе на колени.
— А, нет, это не я читаю, это мой знакомый подобрал его по дороге  — писатель. Он оставил, забыл или мне подкинул, видимо, с намёком… Нет, я не вор, я хулиган: а то уже в прошлом… Я пытался читать его книжки, но его речь такая  сытная, много не съешь, такая густая, непролазная, как заросли  дальневосточных  джунглей… —  смущёно оправдывался Сергей.
    Ольга не понимала, почему  отмечена  неизвестным читателем фраза, пробежалась глазами по абзацу, пытаясь угадать  умысел: «Вверху, в пространствах, тысячекратно повторенных  во все стороны, бушуют звёзды, в внизу всего только люди…, но какой ничтожной пустотой стало бы без них всё это!»
    — Это про то, — прокомментировал с ходу Сергей, включая зажигание, — что всё обретает своё значение только в присутствии человека. Он наделяет смыслом вещи, подобно тому, как человек  обожествляется в присутствии бога, подобно тому, как очеловечивается  собака в присутствии  человека… Так мне говорил мой знакомый писака…



11

    …В кафе они только слегка  перекусили.  Салатик из кедровых орешков и зелени. Шелкопрядов жареных пощёлкали. Ольга выпила бокал Chateau Kirwan 1979 года.  Негромкая  этническая музыка  — какая-та смесь афроамериканского  джаза и эскимосских  напевов — погружала их    свидание в романтическое умиротворение.
   Ниточка жемчуга на черном платье Ольги стекала слёзами языческого бога. Одна капелька застыла на колечке, две свисали с бархатных мочек.   Ольга смотрела на своего спутника, не скрывая своих мыслей и сомнений.   Она простодушно задавалась вопросом  о том, как  романтическая натура этого человека может сочетаться с его жизненным опытом, неужели  это возможно?  Не  розыгрыш ли это её артистических друзей и телевизионщиков?    Она всё ещё ждала подвоха…
— У меня такое чувство, что за нами следит скрытая камера… — сказала Ольга.
— Ждёте чёртика из шкатулки? — рассмеялся Сергей.
— Странно, наверное, но  я поймала себя на мысли, что жду чего-то…  важного…
— Мне кажется, что сегодня  к вашему платью  и  к вашиму жемчугу подошёл бы букетик ландышей, но сейчас не сезон, осень уж…
   Ольга была тронута этими словами, взяла его руку:
 — Серёжа, я   чувствую вас… Вы…  как ландыш, выросший на пепелище… Проросли, оглянулись, а кругом черным-черно…
    — Я всегда читал книги в тюрьме, —  признался Сергей, — свой университет я прошёл там.  Если лошадь вам сказала, что  она закончила Гарвард, не верьте ей. Мы на ней навоз возим. Так, кажется, говорят недоверчивые англичане  образованным плебеям…
   Ольга рассмеялась. Сергей продолжил.
— С  товарищами по несчастью у нас было заведено правило: каждый год мы  распределяли между собой,  какие  журналы будем выписывать.  Всё, что выходило в Советском Союзе, мы выписывали всей камерой, а потом обменивались.   У меня во второй ходке уже было блатное место: я работал  помощником библиотекаря, влюблён был в библиотекаршу.  А с  тех самых пор у меня к библиотечным дамам слабость появилась… Ничего не могу c  собой поделать, тянет меня к ним… Я прочитал столько книг, что всех названий уже не помню, вспоминаются по случаю. Заочно, уже после того, как  освободился, я закончил юридический факультет, постигал советские законы страны, которая исчезла…


12
 
   Они  покатались  по городу, взмывая и низвергаясь, словно на сёрфинге, по вершинам  гор  и склонам.
   Взлетели  на Орлиную  сопку,  коронованную  железной  телевизионной вышкой.   
  Огляделись по сторонам, удлиняя перспективу угасающей жизни. Ольга  простёрла руки, готовая взлететь над двумя заливами.  Облака громоздились над  водой.
  — Какие коралловые небеса! — воскликнула Ольга, удивлённая своим сравнением.
   Загадав желание, они словили  наудачу последний луч заката, стекающего оранжевой лавой по склонам сопок на противоположном берегу залива. «И закатится солнце, и мраки священные снидут», — подумала Ольга, а потом озвучила  эти мысли.
   Луч осторожно коснулся голубой воды с отливом цвета высоколегированной стали, подёрнутой ржавчиной, словно паук коснулся своей трепетной ажурной  паутины и быстро оттянул  длинную золочёную лапку.
  Там, в   сетях водной ряби бился, казалось Ольге, белый  парусник, словно мотылёк в предсмертных муках.  «Нет, словно пёрышко от возлюбленного Сокола!» — поправила свои ассоциации Ольга.
  Ничто не могло  спасти этот парусник от хищного пожирания сумерками.   Дома казались недобрыми прижимистыми гномами.
      — Я спускалась в долину, я поднималась на гору… — произнесла Ольга шёпотом, обращаясь к пустырю.
     — Простите, что?
     — Я  призывала к себе идеальный предмет будущей страстной любви…
Сергей смотрел на актрису, вошедшую  в образ. Перед ним стояла другая женщина. Он испытывал какое-то чувство неловкости из-за того, что эти театральные  слова выражали его глубоко зарытое тайное чувство.
— … всей силой желания…
  — ….всей силой желания, — повторил Сергей…
— Это из пьесы, — пояснила Ольга, вдруг выйдя из образа.
  Сергей кивнул.
  Ольга продолжила, отвернувшись от Сергея:
  — Я лобзала его, открывая уста свои ветру… Голос его слышался мне в потоке его… Этим воображаемым призраком становилось всё — даже звёзды небесные, даже жизненное начало Вселенной…

  Сергей слушал её в позе благодарного зрителя. Призрачного зрителя. Он становился призраком.
  — Вообще-то, это мужской монолог, — пояснила Ольга.
Сергей вышел из призрачного бытия в реальность.  Глаз его невольно скосился в сторону  косогора с выступающими скалами,  похожими на останки драконовой челюсти. В их зубьях что-то извивалось и поблескивало, как битое стекло.  Это был клубок змей, ищущих тепла. Сергей испугался.   Он осторожно  взял Ольгу за талию, перемещая её подальше от змеиного логова.
— Не оступитесь, — шёпотом сказал Сергей.
  Ольга подалась его рукам, словно в танце. Ей  хотелось, чтобы руки мужчины крепче сжимали её талию.
— Я увёл вас от змей.
— Что вы говорите? Где?
 Ольга развернулась и стала безбоязненно оглядываться по сторонам. Сергей показал рукой на темнеющий оскал камней.    Она решительно двинулась к логову.
— Змеи к счастью. Они символы вечности… Да здравствует Змея!
—  Вы не боитесь змей?
— Боюсь! Всё страшное и всё таинственное меня влечёт… Только так можно побороть страх, если идти ему навстречу.
   Напоследок они проехались по  мосту «Золотой Рог».
  С приятным чувством голода они    отправились в закрытый клуб-ресторан, расположенный в старом здании.  Долго поднимались по  лестнице с картинами на стене.    Две компании интимно сидели в  полумраке.    Слышались  женские вульгарные реплики:
— Я вся такая буржуазная, люблю всё буржуазное!
    Ольга была с дороги, это помнил Сергей, и тактично  старался  не докучать разговорами.  Он  потчевал гостью, давая ей возможность наслаждаться атмосферой,  сосредоточиться на своих мыслях и чувствах. Он не привлекал к себе большего внимания.  Говорили о вкусах в еде, о застольях в кинофильмах…
— Знаете, почему мне хорошо с вами, Серёжа?
  Он вопросительно взглянул на спутницу.
—  С вами мне не нужно быть ни актрисой, ни знаменитой, ни забытой, ни старой, ни молодой. Вы увели меня от этой заботы быть кем-то ещё, кроме самой собой…
— И мне тоже с вами хорошо… Вы тоже увели меня от… как бы это сказать… от того, кем я не являюсь…  у нас, у простых людей, неартистических людей,  тоже есть своё амплуа...  И порой очень жёсткое… Вам легче менять его, чем нам…

— Да, я понимаю… Только не говорите  «нам» и «вам». Не разделяйте меня с вами сегодня…
— Вы знаете,   там, где я провёл свои юные годы, простите уж за это упоминание, становишься идеалистом,  как  ни странно. Ты  разделяешь мир поневоле.  Разделяешь  этот мир на тех, кто здесь, и на тех, кто там.
— У нас тоже самое… Рампа разделяет нас…
— «Там»  ты думаешь, что  на свободе, среди  людей, протекает нормальная жизнь,  ты стремишься к ней. Ты  думаешь, что вольёшься в эту жизнь, как только закончится срок,  заведёшь семью, детей, будешь воспитывать их в правильном духе, достойными людьми…
— Что, разве по-другому вышло?
— Да, мои идеалистические представления и мой кодекс чести всё время приходилось ломать…
—  Выходит, что ваш кодекс формировала камера, а мой кодекс — камерный театр…
Ольга улыбнулась.
— Вам  не приходилось ломать себя…
— Приходится всегда месить себя, как тесто, собственными руками…
— Здесь, на свободе, приходится тоже бороться за правильную жизнь…. Люди не понимают счастья быть свободными…
   Ольга кивала. Лица их сблизились.
— Да, Серёжа, вы увели меня от притворства, от театральщины… Не в том смысле, что я актриса всегда должна играть какую-то роль,  а в  том, что иногда хочется быть просто н и к а  к о й, как артистическое платье, снятое после спектакля, который, я кстати, играю послезавтра. Так что приходите на «Распиленный дом»…
Он кивнул в знак согласия.
—   … как платье, которое  бросил на спинку стула и на время забыла… У меня был роман с одним молодым человеком —  тайный. И теперь об этом все судачат… — зачем-то призналась Ольга.
    — Что вы Ольга,  разве можно сказать, что вы «никакая»!   Знаете, вот  богиня Тара тоже забыта людьми, теперь  другие кумиры, другие  богини, другие звёзды… Но  она всё равно останется  звёздной  богиней. Ваш час настанет! Я верю! Это не страшно, что «был»,  будет ещё и роман,  и спектакль, и  кино, и успех небывалый…
   —  А с ним уже не будет никогда, он… говорят…  погиб….  в метро, на станции… Простите,  не нужно было говорить, вечер испортила…
   — Ничего… Слава богу, что  есть кому сказать… незнакомому человеку…  Пойдёмте на балкон, я вам что-то покажу. Чертоги богини Тары…
    Они встали из-за стола, прошли через весь зал мимо столиков и пустого бара, оркестра, настраивающего инструменты. Вышли на балкон. Сентябрьская ночь была усыпана маньчжурскими звёздами. Они висли гроздьями, как виноград, как плоды актинидии.    Они сияли почти без мерцания.
—  Какой аромат ночи! Я вспомнила стихи: «Ночь, влюблённая в день, над раменом моим рыдает акация…»  Это болгарские стихи…
— Красиво!  Я бы подставил свои рамена этой акации, — сказал Сергей.
— Вы сказали о чертогах. Что же это такое? Слово-то какое-то царское и сказочное, а что означает,  не задумывалась. Терем что ли, где красная девица почивает? — спросила   Ольга, слегка  облокотившись  на перила.
  — Почти угадали. Чертогами наши предки называли созвездия. Это мера звездного  расстояния.   Помните сказку о Финисте  Ясном Соколе?  Девица Настенька  изглодала три каменных просвиры, истоптала три железных пары башмаков, изломала три железных посоха в поисках своего ясного Сокола, а  был он звёздным юношей, а хожение её было за тридевять созвездий, к чертогам небесным… То, что для нас сказка, для древних было былью… А вон там  звезда Тары…
  Сергей указал рукой в сторону Полярной звезды.
    Из зала доносилась  песенка  на очень знакомом языке.
   Чёрный юноша пел по-сербски: «Нема више сунца,  нема више месеца. Нема тебе, нема мене. Ничег више, нема јој, покрива нас ратна тама,  покрива нас тама joj…»
    Когда они зашли, песня закончилась.
    К микрофону вышла длинноволосая  и длинноносая девушка.
—  Я  спою  песню на сербском языке из репертуара  Горана Бреговича.  Песня о весне, о ландышах, по-сербски  «джерджевак».   Они цветут,  «зелени»,  для всех, но только не для меня, что он остался один, ни звезды, ни спутницы нет рядом, но кто-то  вдыхает аромат моей любимой, пахнущей ландышами.
   Музыканты вступили. Зазвучали духовые, забренчали струнные.   Девушка  запела низким голосом: « Пролеће на моjе раме слиjеће.  Ђурђевак зелени, Ђурђевак зелени.
Свима осим мени…»
    Сергей пригласил  Ольгу на танец.
   Песня  проникала под кожу. Сергей чувствовал озноб в  руках Ольги.
  — Я дрожу, как моя героиня из фильма «Остров». Приходите,  завтра, мы пойдём на  фестивальную премьеру, — пригласила Ольга, желая продолжить это странное знакомство.   
— О чём ваш фильм, Ольга?
— Некая девушка, торгующая валютой на улице, устала от городской сутолоки и людей, решает уехать на островок в заливе, чтобы побыть в одиночестве.  Сначала природная стихия посылает ей испытания, но затем она встречает  мужчину, который даёт ей приют, и этот приют стал для неё заточением и пыткой. Она пытается убежать от него,  и  природная стихия приходит ей на помощь…
—  Да,  у меня уже трясутся поджилки…

    Они танцевали,  и казалось, что они плывут сквозь чертоги созвездий.
   За лобовым стеклом автомобиля мелькали огни ночного города,  огни на кораблях и катерах, огни в небе, огни  на  море…
   Они оказались на берегу моря, неподалеку от  маяка. Вышли из машины, постояли у воды. Слушали шелест волн  и говор цикад. Ольга   нашёптывала стихи.

                Когда на землю тихо сходит ночь
                И вспыхивают в сумерках зарницы,
                Всем сердцем я тебе хочу помочь,
                В рубашке белой, мальчик смуглолицый.

   Серёжа обхватил Ольгу за плечи и притянул к себе.
   Из машины звучала старинная песня в исполнении Эмиля Горовец: «Я бродил в ночи и ждал рассвета… Ночь была вокруг сплошной преградой… Путники в ночи, два одиноких человека на  пути, на этом долгом и запутанном пути… Нам так просто потеряться… Я нашёл тебя…»
     Ольга и Сергей стояли у кромки моря, держа друг друга за руки,  и покачивались в ритме  прибоя.   Три звезды, ровно весившие на ночном  небе, стали приближаться к ним. Они двигались  на одинаковом расстоянии друг от друга.
—  Вот, смотрите, это  Альтаир,  вот Вега, а то Арктур, — говорил Сергей, запрокинув голову.
— Где, где, где?
—  Глядите вдоль моей руки…
— Они летят…
— Похоже, что летят.
— Это не  звёзды…
— И не  спутники…
— И не  самолёты…
— Они летят за нами…
— Чертоги сошли с небес!
— Они спускаются за нами…
    Серёжа подхватил Ольгу на руки и понёс в машину.  Он  не терял времени для  поцелуев. Был нежен, был робок, был настойчив, был  предупредителен. Она доверилась ему   каждой  клеточкой  своего тела.  Три звезды зависли над их машиной. Столб   света объял  и  возвысил любовников. Вихрь света  закружил  над ними и вместе с ними, астральными паломниками.
  «О, святая Мария!» — беззвучно восклицала Ольга. Казалось, что машина взмывала вверх и вниз, вверх  и вниз.   Они  как будто кружились на колесе обозрения. Ольге  мерещился хоровод лиц. Лица эти были  знакомы ей и любимы. Это были лица из старых кинофильмов.   
  …Вот  Любовь Орлова, вот Лайза Минелли, вот Вия Артмоне,  вот Нина Симоне, вот Лилиан Гиш, вот  Любовь Смирнова, вот Елена Проклова, вот Полина Виардо, Ольга Чехова,  вот Аста Нильсон и  какая-то женщина в синем ситцевом  платьице, а за ней ковылял её влюблённый пингвин. «И пингвин глупый…»
   Она будто  сидела  в зелёном кинозале, под кронами деревьев, на открытом воздухе. Свет исходил   из кинопроектора. Стрекотала плёнка,  или это стрекотал  хор прибрежных  цикад...   Его губы   что-то шептали над её ухом. «Трансвааль, Трансвааль, страна моя, ты вся горишь в огне!» — пели цикады.   Наконец  все лица смешались в круговороте и  слились в одно страшное лицо.  Это лицо смеялось над ней, над её чаяниями о славе.         
   Машина рухнула  наземь.
  Такого неземного счастья, взмывавшего Ольгу  в невесомость,  она никогда не изведывала.
  Это счастье напугало её.

… Ольга отпрянула от страха.
Она  проснулась в гостиничном номере одна…
Сергея не было.
  Страх  обнаружить  его утром в своей постели  сменился разочарованием.
   Испуг  уступил место сладкой истоме. Угасшее сладострастие отзывалось  ломотой  в мышцах. Она  потянулась как кошечка,  хрустнув косточками…
Она забыла своё имя,  забыла,  кто она есть… Вновь забылась… Чтобы вытянуть  руки, чтобы потянуть ноги, нужно было приложить усилия. Она чувствовала себя в ватном коконе.  И вправду что-то трещало, трескалось, рвалось, поскрипывало. Кто-то прошептал ей: «Когда я умру, кто же будет видеть сом сны…»
  Она пыталась раздвинуть руками этот тугой кокон…
  Ольга зажмурилась, тотчас превратившись в личинку шелкопряда.
Личинки кишмя кишели.
Вот её подхватили какие-то руки и бросили в чан с кипящей  водой…
Тотчас вынули из кипятка.
Вот её вынули и стали  вытягивать из неё тонкую шёлковую нить…
Какое счастье!
Какое блаженство!
Она стояла на сцене за веретеном…


13



    …Шла последняя сцена спектакля.
— Катя, что заставило тебя так пасть? Скажи мне!  — говорил несчастный   муж  героине, которую играла Ольга. —  Как ты озябла, однако! Ах, Катя, что тебя заставило так пасть? Какой же он, однако,  негодяй и мерзавец! Богат он, что ли? Зачем вы бабы деньги так любите! На что они вам? Может,  исправишься, Катя? Ты  так молода ещё…
 — Я пробовала уже, но … ничего не получается…
   Когда-то цитаты из классиков связывали героев. Едва один начинал фразу, как другой заканчивал. На этот раз игривые  чеховские цитаты  никак не связывали их отношения. Она хотела говорить  своими словами, а их не было.
  — Ну, тогда счастье наше напополам.
Герой брал пилу и начинал пилить  дом.
Голуби взлетали вверх, падали перья…
   Когда злорадно отвизжала пила «Дружба Народов», распилив счастливый дом и   семейное счастье  героев пьесы, все исполнители  вышли на поклон к ликующим зрителям. Не было только автора пьесы.
  Он не явился на свою премьеру.
  Ольга искала глазами Серёжу Матюшина.
Он не вышел к ней с цветами, не вбежал на сцену, она не обняла его.
Руки её опустились в безвольном поклоне.
Это был поклон  отчаяния.
  Реквизитные бусы  разбежались по  сцене, словно  выбравшиеся из  гнезда крохотные паучки.    Ольга всё больше чувствовала себя повинной в несчастной судьбе Сергея Матюшина. «Без вины виноватая», — крутились слова в её голове. Она даже не была знакома с ним в той юности, в том приграничном городке,  в котором из-за неё произошла  драка. Сергей знал ту офицерскую девочку, она была заметной фигурой. По его описаниям она узнавала себя. Она же  не могла вспомнить его. Она много раз сопоставляла факты, как следователь. Всю дорогу Сергей  говорил о другой актрисе, Ольга  же не стала его опровергать,  купаясь в  лучах чужой  славы.
   Она прошептала: «Тара, Таруса, дорогая, милая, нежная, любящая, пошли мне его опять,  моего Финиста Ясного Сокола, пусть пёрышком своим он даст о себе знать. Хоть  пёрышком…»
Занавес опустился.
Цветы в её руках стали  тяжёлыми и ненужными…