О, всё ль ты БОГУ рассказал?

          Когда человек исповедуется и потом причастится Христовых Тайн,
          он сам становится, как лампада, и светит БОГУ,
          душа его пылает, как свеча! (Автор).

«НА  ИСПОВЕДЬ!»

Лобзают огоньки лампад
Дух, исходящий от икон,
И золотистый звездопад
Свечей блистает из окон!

Чу, отодвиньте, Небеса,
Свои дела и помышленья:
Звучат Святые Словеса
Соборного Превозмаленья!

Лобзаний сладостная сеть
Лишь душу чистую взлелеет,
Но, злодеяньям — бич и плеть,
Грехами приговор наклеят!

Но, отчего забыли вы,
Не преклоняя головы,
Не чувствуя своей вины,
Как страшен ад у сатаны?

И, вот, стоите, взор потупив,
Ужель молитвы не ясны?
Ах, нет, ясны! Свой лик насупив,
Ланиты все у вас красны!

Вам стыдно молвить, что случилось,
И страшно грех свой лицезреть:
На вас семейство ополчилось?
Ну, полно, полно вам реветь!

Смотрите, патока густая
Сквозь купола на вас идёт!
Обида ваша вся пустая,
Всё утрясётся, всё пройдёт!

А, вот, и ваш черёд подходит
На Исповедь скорее встать,
Но, время, как вода уходит,
И многое вам не познать!

Себя познать вы в Храм явились:
«Исповеденческий Зачёт»;
Как снег на голову свалились,
Вновь принеся с собой «отчёт»!

О чём? О жизни непреложной,
И чтоб Господь не наказал,
От беспредельности безбожной —
О, всё ль ты БОГУ рассказал?

 * Х *

 Было у меня и такое:

 Батюшка наш Алексий — Никольский Храм один начинал поднимать,
 никто ему тогда не в силах был помочь, одни старушки в храме,
 как правило, всё на себе тянули, да певчие пели бесплатно
 на добрых началах, так сказать.

 Пол в храме — был земляной: пока службу стояли — ноги от холода
 сводило, даже у нас — у молодых, не то, что у бабушек-старушек!
 
 Свечку затеплить было негде, из фанеры в котомку с песком её ставили,
 и куда не взглянешь — везде разруха одна сплошная, прямо как
 в послевоенные годы: стены все ободраны, росписи напрочь забелены,
 словом, варварство одно сплошное налицо — стыдобища, да и только!

 Вот, и стал тогда наш священник ходить по предприятиям разным,
 да, у начальства всякого помощь для храма выклянчивать:
 то раздобудет доски, то закажет рамы на окна, и радуется потом,
 как ребёнок, рассказывает всем на службе: то, кто-то ему рабочих
 выделит на время из своего штатного расписания, а кто и школьников
 пришлёт во дворе прибраться, всё же было завалено, а там — ни что-нибудь,
 а церковное кладбище — останки святоотческие русских праведников покоились
 с миром, да, и что говорить, вазы — цветов поставить в алтаре,
 и той не было в храме: кто, что мог, то из дому и приносил!

 Бабульки одни в основном приход тянули, да, и самого батюшку не покорми раз,
 другой, третий — он и свалится: щупленький, такой был, а, ведь, добра-то
 у людей в домах было — тьма тьмущая — видимо, не видимо, один сплошной дефицит,
 но, чтобы в храм, чего-то принести, это ни-ни, да, вы, что, в самом деле,
 умом тронулись, что ли? По народному этикету обывателя местного пошива,
 подобное действие было не принято!

 Но, прошло, какое-то время, и стали постепенно появляться в приходе
 большие подсвечники: батюшка сам лично в патриархию ездил, заказывал их
 для прихода, выписывал, оплачивал, грузил, вывозил и на себе таскал.

 Потом и полы настелили своими силами, заменили рамы, стены стали оттирать:
 роспись обнажилась дивная!

 Батюшка наш повеселел, приоделся чуток: облачение справил себе церковное к Пасхе,
 машина появилась у него, чтобы певчих привозить рано утром на Большие Праздники,
 а то, к нам и ехать-то никто не хотел: дорога, видишь ли, им не та.

 Народ наш простой и незатейливый, то с вербой, то с куличами в храм повалил,
 другого храма они пока ещё не знали, так, постепенно духовная жизнь в городе
 налаживалась. Стали люди приходить на исповедь и на причастие, крестились ротами
 семьями, цехами, группами и классами.

 Надо отметить, что исповедь наш батюшка проводил добросовестно —
 подолгу всех выслушивал, потом по инстанциям разным бегал ради них,
 хлопотал, да с письменными прошениями обращался, куда надо, помощь оказывал
 посильную прихожанам, по госпиталям ходил: больных, умирающих причащал,
 исповедовал, крестил, правда, венчал реже. Никому ни в чём никогда не отказывал.
 Себе не принадлежал. Только добра этого, никто ему не засчитал, не увидел никто
 и не разглядел всех его благодеяний, зато, увидели в нём сразу же, и разглядели
 что-то негативное, как полагается:

 ...как-то, обходя с кадилом приход, священник, проходя мимо меня, сказал:
 — Задержись-ка сегодня после службы, Галина! Исповедников, вот, всех отпущу,
 мне поговорить с тобой надо!

 Я и так, по обыкновению своему, задерживалась дольше всех, писала стихи
 на подоконнике — у левого предела Александру НЕВСКОМУ, но поскольку,
 Праздник был очень Большой — тоже встала в очередь на исповедь, но, последняя.

 Горе-прихожане наши, как поисповедовались, так сразу же все и разбежались,
 кто-куда, в основном, на рынок, чтобы поспеть товар ухватить, да, по своим
 квартирам, поскорее разбежаться, недаром же говорят, что «спешка хороша
 при ловле блох»: отстрелялись у святых образов и вперёд, сериалы смотреть,
 а благоговение, как же? Его же, господа, сохранить надо, дабы не расплескать,
 и до будущей службы сохранить! Но, не прививалась сия культура им, увы.
 А мне, тогда, почему привилась? Мы, что же с разных планет?

 Я всегда поражалась, какая творится везде преднамеренная суета:
 нет ни степенства в людях, ни размеренности, ни осознанности:
 летят, как угорелые, в галоп, лишь бы успеть пробежаться по магазинам,
 и по дороге домой, скупить всё нужное и ненужное, по привычке.

 После Всенощной выйдут из церкви, по дороге болтают о том, о сём,
 словно и в храме-то не были, потрясения в душе нет никакого, знать,
 душа, как была, так и осталась голодная: а что, Христос давно Распят,
 дело сделано, и ладно, мы-то не при делах, и страна не наша,
 не Его мы распинали, в те времена не жили... о котлетах поговорят и сыты.

 Вот, видимо, по этой причине, меня священник и попросил задержаться;
 я никуда не летела, пока «не приду в себя» — нахожусь, какое-то время в храме,
 дабы «не растерять благодать» по дороге, но потом — всегда шла только домой,
 помнила, что Кланечка — бабушка моя мне говорила: «после службы Благодать
 Божью из Храма Божьего нести надо прямо домой, и ни шагу в сторону».

 Бывало,  уборка закончится в храме, а я всё стою: службу завершаю внутри себя,
 смотрю, как образа тёплые от свечей и лампад, всё ещё глядят на меня,
 будто живые, и улыбаются мне по отечески...

 Так было и на этот раз, старушки знали мою привычку, а посему решились
 меня малость по-доброму поторопить; слышу за спиной голос их рядом с собой:

 — Ты, давай, батюшку нашего не задерживай сегодня, ночь на дворе,
 нам храм закрывать надо, а утром в половине седьмого приходить, открывать,
 сам-то батюшка за стройматериалами уедет, а ключи у нас должны быть,
 вот, и ждём его, чтобы закрыть приход, поняла?

 — Поняла, — сказала я, и мне стало вдруг, как-то не по себе,
 будто я украла, что-то, стою и думаю про себя:

 — Нет, не те люди около священника, ох, не те, и как ему
 с этими обывателями одному храм поднимать? Крайне тяжело!

 Тут ко мне подошёл батюшка и говорит:

 — Ну, вот, что, Галина — раба Божья, теперь я тебе начну исповедоваться,
 не всё же мне, тебя слушать, послушай нынче и ты меня, старика!

 Сказал, и слёзы, как хлынут ручьём из его чистых голубых и ясных глаз,
 вот, она — первая исповедь поэту: «коли душ людских не излечишь, знать,
 ты вовсе не поэт» — так ведь, сказано у классика?

 Это была первая моя «проверка на прочность» —
 и была она, именно в Никольском Храме:

 — Так, что случилось с вами, батюшка?
 — А ты постой и послушай, не перебивай меня: думаешь, я священник?
 Не тут-то было! Знаешь, кто я на самом деле? Вор, вот, кто я, понимаешь,
 вор и мошенник, а ещё... растлитель и сексуальный маньяк!
 Лапаю всех, обжимаюсь со всеми, преследую, поджидаю в тёмном уголочке
 и волоку женщин к себе, тьфу ты, аж язык сводит говорить про такое!

 Но, тем не менее, говорил он полтора часа к ряду,
 а я всё стояла, молчала и слушала:

 — Вот, ведь, Галина, дошло до того, что певчая наша — чуть ли не в любовницы
 ко мне записана; мы с ней поехали на службу, в самый дальний приход,
 на соборование, помочь, там же вообще некому петь, нас с ней в машине увидали,
 и что? Господи, Боже Ты мой, Праведный, что это делается, а, люди добрые?

 — Не обратить внимания на действия подобного рода со стороны горожан,
 действительно, просто невозможно, но и доказывать, что-либо с пеной у рта
 вам было бы не к лицу. Этого делать не стоит. Сами,  зная, что это дикий
 и наглый поклёп, они на вас «дела» никакого не заведут: просто «на арапа берут».
 — Но, зачем?

 — Я знаю, как это делается, сталкивалась: с самого детства, пока вы были
 директором школы, я так настрадалась от этой своры,  что в отдельных моментах
 это было похлещи, нежели в гестапо! Ясно, это вас «родители» в оборот взяли:
 взяток, небось, вы не брали, аттестатами не торговали? Я разве, что-то говорю
 не так? А, ну, признавайтесь, отказывали им, поди?

 — И отказывал, и прямо из кабинета выкидывал, и отметок в журнале не менял!
 — И вы до сих пор живы? Весьма странно!

 — Так, что же мне теперь делать, Галина, как быть?
 — Ничего не делать! Служить! Со слухами да сплетнями, пересудами да поклёпами
 разного рода, метода борьбы нашим законодательством не предусмотрено, а меры
 пресечения подобных действий со стороны сограждан враждующего элемента,
 властями, тем более, не установлено. Хотя, пожалуй, есть один выход.

 — Это, какой же?
 — Работать, не покладая рук, и трудом, результатом, доказать вашу правоту
 и невиновность. Клеветники устыдятся, и сами отойдут в сторону, ибо себя
 им засвечивать, таким образом, будет негоже: как только они поймут,
 что облажались — сдрейфят, как пить дать, я это всё проходила, и не раз!

P. S.
На коллаже вы видите тот самый Никольский храм
и моё личное фото из семейного архива.

* Х *
http://www.stihi.ru/2012/02/08/292
«Пойду, пойду я в Божий Дом!»