Одиноко пронизанный счастьем

         




      Опубликовано в журнале:
      «Новый Мир» 1998, №7
    

      Валерий Липневич
               
ОДИНОКО ПРОНИЗАННЫЙ СЧАСТЬЕМ

   
    Игорь Шкляревский. Стихотворения. М., “Арион”, 1997, 176 стр.
   
Трудно
назвать другого современного поэта, у которого состояние счастья так
    прочно сплавлено с одиночеством. “Стою одинокий. Счастливый”, — счастье
    вытекает из одиночества, как река из озера. Более того, поэт утверждает:
    “Где нет людей, там я не одинок”. То есть не одинок именно в одиночестве.
    Впрочем, оксюморонов в стихах Шкляревского хватает — как прямых (“студеный
    жар”), так и косвенных, на уровне мысли, ощущения, ситуации (“владею всем,
    чего достичь не смог”; “Еще... от счастья заплакать не поздно”). Поэт
    очевидно тяготеет к парадоксальности — энергия его стиха во многом
    объясняется именно “оксюморонностью”, постоянно создающей поле напряжения и
    удерживающей в нем читателя.
    В какой-то мере одиночество Шкляревского напоминает классическое бегство “на
    берега пустынных волн, в широкошумные дубровы”. Но пушкинский поэт бежит —
    “звуков и смятенья полн”, — чтобы предаться экстазу творчества. Шкляревский
    — чтобы ощутить экстатическое состояние счастья, полноты бытия. Стихи — лишь
    фиксация пережитого, максимально достоверная и лаконичная. Здесь снова
    напряжение — между напором чувства и сдержанностью формы. Две, три, реже —
    четыре, очень редко — пять строф. Если — исключительно редко — больше, то
    стихотворение расползается, превращается в рифмованную прозу.
    Одно такое оказалось и в данной книге — “Памятник”. Оно относится к периоду
    недолгого увлечения Ю. Кузнецовым и должно было, вероятно, доказать, что и
    Шкляревский может не хуже. Но доказывает только то, что поэт — если он не
    бесхребетный имитатор — может так, как может, и никак иначе: пугать
    придуманным — не его амплуа. Для того, кто “отчаянье жизни постиг”,
    реальность страшнее любых фантазий, и не только потому, что “солнце погаснет
    однажды”, но и потому, что звонкий и разнообразный мир несет в себе, как
    косточку в мякоти, свою собственную гибель. Острое ощущение мгновенности
    всего существующего постоянно сопровождает поэта. В сущности, все его усилия
    сводятся к одному: остановить мгновенье в точке его цветения. Остановленное,
    оно не лишается своего вечного фона. У Шкляревского, как и во многом
    близкого ему В. Соколова, мгновенье всегда на фоне вечности. Но если
    Соколову хочется поймать переход времени в вечность, то Шкляревский ловит
    переход вечности во время, в мимолетную бренность. “О вечности я ничего не
    знаю, а на лугу мелькает мотылек!” Мгновенное — единственная форма
    существования вечного. Мгновенье всегда одиноко, от него дорога только к
    следующему, также одинокому и переполненному счастьем, мгновенью.
    В отличие от Маяковского, осознававшего себя заводом по выработке счастья —
    для других, наступая на горло собственной песне, — Шкляревский одновременно
    с производством счастья является и его первым потребителем, ответственным
    дегустатором: наедине с водой, “курлычущей”, “словно клин журавлиный”, с
    плакучими ивами, с лебедями, которые “молча летят, прозрачное небо листая”,
    с одиноким костром “у края озябшего лета”, с болотами, лесами, пропахшими
    боровиками и земляникой, запах которой облагораживает даже наглую руку
    торговки, с рассветами, закатами, с “прохладно-золотой форелью”, с
    “латунными язями”, с колючими звездами, наедине с небом и облаками. То есть
    со всем тем, что мы в обиходе нарекли природой. Именно пред ней каждый из
    нас не просто Петров-Сидоров, но представитель рода, человек. Только с
    прочным ощущением “человечество — это я” — когда все люди во мне и поэтому я
    не одинок в одиночестве — возможно создавать какие-то общезначимые вещи.
    Одиночество поэта — залог обретения единства с миром, делающее возможным
    постижение его законов и ритмов. В какой-то мере “счастье”, испытываемое при
    этом, — средство только подкрепляющее, не самоценное, только
    сигнализирующее, что желанное соединение с миром состоялось. Естественно,
    что при такой интенсивности духовных переживаний не до любви — ведь все уже
    совершилось, и ступенью выше.
    Стою одинокий. Счастливый.
    До города долго идти.
    Вода и плакучие ивы...
    Дорога блестит впереди.

    Плывут, окликают, рыдая,
    вечерние звуки вдали.
    Прохлада. Дорога пустая,
    И сердцу не надо любви.
    Стихотворение, которое близко этому ощущению “одинокого счастья”, — конечно,
    лермонтовское “Выхожу один я на дорогу...”. Стихотворение Шкляревского — его
    современный, суховато-спрессованный, редуцированный вариант. (Возможно, в
    близком уже двадцать первом веке поэты будут обходиться не только без любви,
    но и без природы. Что ж, одиночество тогда станет идеальным — с полной
    атрофией мысли и чувства. То есть тем, что сейчас дают алкоголь и наркотики.
    А смысл жизни откровенно переместится из области религиозно-философской на
    территорию чистой химии. О водке как религии русского народа уже писал Вен.
    Ерофеев.)
    Лермонтовская составляющая достаточно ощутима в творчестве Шкляревского. Это
    свидетельствует о классическом типе личности, сызмала усвоившей себе
    благодаря вольному общению с природой неложные представления о мире. Чего
    ждать от поколения нынешних детей, лишенных этого спасительного влияния? Вот
    что писал об этом Шкляревский еще в 1965 году:
    Ваши дети от случайных браков
    из унылых жэковских бараков,
    из двухсотых и трехсотых блоков
    не полюбят Пушкина и Блока.
    Над судьбой Муму не зарыдают
    и последних галок из рогаток,
    как врагов заклятых, расстреляют,
    чтобы в мире не было загадок.
    Остается только надеяться, что с детьми не так все просто. Тем более, что и
    сам поэт дает для этого повод в более поздних стихах.
    По всем, кто еще не родился,
    по всем, кто живет на земле,
    по всем, кто землею накрылся,
    плачет ветер осенний в дупле.

    Двенадцатилетний, счастливый,
    стрекоз и козявок палач,
    стою у кладбищенской ивы
    и весело слушаю плач...
    Мальчик весело слушает плач — потому что он на вершине индивидуального
    существования, все, что было до него, свершалось для него. Он в том возрасте
    — учитывая послевоенное недоедание, — когда еще не включились гормональные
    механизмы, поворачивающие человеческое развитие к любви и размножению, а
    значит, и к смерти. Он совершенен, как бог, и так же жесток.
    Повторюсь: стихов о любви, этом “самом поэтическом” чувстве, у Шкляревского
    очень мало. Влюбленный в торжествующее мгновенье, герой Шкляревского,
    вероятно, чисто бессознательно сторонится любви — как утечки не только
    плоти, но и духа. Возможно, сказывается и желание быть неуязвимым, не
    открываться до конца. Но, может, — и ощущение того, что в подаче этого
    чувства он рискует не удержаться на той высоте, которую достиг в стихах об
    “одиноком счастье”, и впасть в обычную сентиментальность. Да, скорее всего,
    именно тяга к “одинокому счастью”, к тем мгновеньям, когда поэт достигает
    своего духовного потолка, и стоит на пути в его отношениях с женщиной.
    Читая стихи Шкляревского, находясь в поле его переживаний и размышлений, не
    сразу замечаешь, что фактура их как-то слишком “проста”: нет в его стихах ни
    “убойных” метафор, ни виртуозных рифм, ни навязчивых аллитераций... На всю
    книгу два “как” и одно “словно”. Он спокойно рифмует глаголы. Метафоры
    замаскированы, неявны (“полная неба река”), звуковая организация естественна
    — “до города долго идти” — и последовательна: набор звуков задает обычно
    первая строка: “Моросит, моросит, моросит, / и прохладное солнце не злит. /
    Где-то музыка тихо играет, / близоруко моргают огни, / в эти грустные свежие
    дни / редко кто на земле умирает, / и в серебряных мокрых сиренях /
    остановлено время старенья...” Его стихи не бросаются на читателя, но
    сдержанно ждут его; в них обаяние естественности, нерукотворности. Но тем не
    менее стихи Шкляревского, именно вследствие их внешней простоты, — прежде
    всего для культурного читателя, выросшего на русской классике и владеющего
    набором устойчивых традиционных значений, символов. Цепочка приблизительно
    такая: Пушкин, Баратынский, Лермонтов, Тютчев, Фет, Блок, Есенин. С
    последним роднит его и та самая “ухватистая сила”, а “Увяданья золотом
    охвачен, / я не буду больше молодым” — это их общая печаль. “Когда друг
    друга мы любили, / в ночной вагон леса входили. / Навстречу нам текли поля,
    / мосты, вокзалы, тополя... / Не так молчим, как той весною. / И вместе
    едем, да не так. / К движенью поезда спиною / сижу, уставясь в полумрак. /
    Ты что-то спросишь. Не отвечу. / Мосты, вокзалы, тополя... / Весь мир бежит
    тебе навстречу! / И убегает от меня”.
    В стихах Шкляревского (что проступает и на его портрете в книге) — сочетание
    ранимой нежности и жесткой готовности отстоять себя. Взятое по отдельности,
    каждое из этих качеств обладает сомнительной для поэта ценностью. Если “я
    по-прежнему такой же нежный” — гибнет человек. Если преобладает жесткость —
    гибнет поэт. Здесь же противоположности эти — опять оксюморон — спасительно
    соединились. Нежность, ограниченная жесткостью, — она и в чувстве,
    взнузданном строгой формой. Она и в знании границы и меры. А также —
    несмотря на подлинность таланта — в успешной литературной карьере. Она и в
    умении найти собственное положение в прокрустовом ложе политической
    реальности — с минимальным, вполне “интеллигентным” прогибом. Не исполненное
    Маяковским пожелание — “надо, чтоб поэт и в жизни был мастак!” — Шкляревский
    воплотил на практике. Хочется верить, что стихи от этого не пострадали.
    Поэзия для Игоря Шкляревского — явление прежде всего внутреннее, несводимое
    к мастерству. Поэтому главной задачей поэта становятся поиски и достижение
    определенных душевных состояний, достаточно сильных самих по себе, чтобы
    слова, как опилки в магнитном поле, обнаруживали эту напряженность. На
    первое место выступает содержание личности. У Шкляревского это сочетается с
    аскетизмом формы — как писала критика, с уменьем “сказать меньше и глуше,
    чем чувствуешь, спрессовать пережитое в немногих словах”. Эстетику его
    иногда определяют как “новый традиционализм”. Это говорит о прочном ее
    фундаменте, о духовном здоровье. Истоки такой прочности — в послевоенном
    могилевском детстве, где веселая бедность людей, только что победивших в
    страшной войне и доверчиво устремленных в будущее, соединялась с роскошью
    бесплатной природы. Вероятно, поэтому он поэт абсолютно серьезный. Нет в нем
    никакой вертлявой амбивалентности. Напротив, есть что-то
    отрешенно-монашеское в служении своему призванию и своей теме. Поэт — это
    прежде всего тот, кто живет, как поэт, с той мерой свободы, которая только
    ему и доступна.
    И я любил, жалел до слез
    всех, кто со мной живет на свете.
    И эту нежность темный ветер
    над голыми полями нес...