Крики любви

               

                Олег Самсонов    
               






               




      

                Крики любви



               






               
               

               
               






                Действуют:

   
    В л а д и м и р   В л а д и м и р о в и ч  М а я к о в с к и й.
    Л и л я  Ю р ь е в н а  Б р и к. 
    Э л ь з а  Ю р ь е в н а Т р и о л е.
    Т а т ь я н а  А л е к с е е в н а  Я к о в л е в а.
    В е р о н и к а В и т о л ь д о в н а  П о л о н с к а я.
    О с и п  М а к с и м о в и ч  Б р и к.
    Л е в  Г и л ь я р о в и ч  Э л ь б р е х т  и  д р у г и е.      
 
   



















               


               


                С о д е р ж а н и е
               


    

На эстраде   
Между двух сестер 
Под присмотром ОГПУ
Две любви, и обе запретные
Разлад с Бриками
Любовная лодка разбилась о быт
Повторение пройденного Воскресите!



   


 








   

     На  э с т р а д е.
     Осень 1928 года.
     Центр Москвы сотрясает раздающаяся из  репродукторов громкая,  бравурная музыка. На улицах  транспаранты: «Решения декабрьского 1927 года съезда партии в жизнь!» «Даешь коллективизацию сельского хозяйства!»  –  И много портретов Сталина. На пересечении улиц Тверской и Охотного ряда, у Манежной площади, милиционер жезлом регулирует движение, указывая путь одиноким машинам. За его спиной Кремль. По Тверской в сторону Кремля движется конница. Перекрывая цокот копыт, звучит песня:
                – Мы красные кавалеристы
                И про нас               
                Былинники речистые               
                Ведут рассказ…               
     По тротуару в ту же сторону движется людской  поток, обтекая огромную очередь, стоящую за хлебными карточками. Камера фиксирует объявление на двери магазина: «Хлебные карточки выдаются только по предъявлению паспорта и справки с места работы».
     Мы у Политехнического музея. Здесь – страшная давка. Крики, гвалт и волнение  толпы, контролируемые конной милицией. Все хотят попасть на вечер Владимира Маяковского.
     На огромной красной афише белыми буквами: «Вечер поэта Владимира Маяковского. Поэма из отдельных стихов на тему «Париж». Отрывки из поэмы «Хорошо!»
      В Большом зале Политехнического музея негде упасть яблоку. Публика сидит по два человека на одном месте. Сидят в проходах на ступеньках; на эстраде, свесив ноги. На эстраде поставлены стулья для знакомых.
      Маяковский выглядывает из-за кулис. Он явно доволен наплывом зрителей.
       – А публика все прет, – говорит он, смотря в зал. – Уважают, черти. – Потом поворачивается  к стоящему рядом  писателю Льву Кассилю: – Пожалуйста, Кассильчик, спуститесь к администратору – мне уже совестно. Там пришли комсомольцы, кружковцы. Пусть пропустит пять человек. Скажите: последние. Ну ладно, заодно уж восемь. Словом, десять человек – и ни одного больше. Бейте себя в грудь, рвите волосы, выньте сердце, клянитесь, что последние. Он поверит. Десять раз уже верил.
      Кассиль уходит, а Маяковский, встреченный дружными аплодисментами, выходит на эстраду и сразу приступает к делу.
      – Я – поэт. Этим и интересен. Об этом и говорю. Об остальном – только если это отстоялось словом. 
                – Я земной шар
                чуть не весь обошел, –      
                и жизнь хороша,
                и жить хорошо.
                А в нашей буче, боевой, кипучей,– 
                и того лучше.
      – Маяковский, как вам не стыдно все время себя выпячивать! Все я да я, – кричит хорошо одетый молодой человек, не вставая с места.               
      – Тише, ты, буржуй недорезанный! – шикают на него сидящие рядом комсомольцы. – Ничего не понимаешь – сидел бы дома.
      – Товарищи! Пусть выскажется, – вмешивается Маяковский. – Идите сюда, на сцену, – приглашает он молодого человека. – Не желаете?  Может, кто еще хочет высказаться? Кому еще не нравится моя поэзия?.. Я  вас очень прошу, товарищи, поразговаривать. Мне это необходимо. Кто хочет слова? Никто не хочет. Жаль... В таком случае  –  вы в меньшинстве. Я – выиграл, –  весело заключает Маяковский, обращаясь к своему оппоненту.
      В этот момент вскакивает еще один молодой человек. С виду – студент.
      – А верно ли говорят, что Хлебников гениальный поэт? А вы… все у него слямзили!
      – Я удивлен вашим культурным уровнем, товарищ. Чем вы только думали, когда задавали такой вопрос?
      – Известно чем – головой.
     – Ну и садитесь на эту голову.
     За студента тут же вступается сидящий неподалеку круглолицый блондин.
     – Это что же такое, товарищи? Почему это Маяковскому разрешается нас оскорблять? Товарищ правильно говорит. Только не у Хлебникова, а у Уитмена он содрал.  Об этом и в эпиграмме Есенина говорится:               
                – Эх, бей! Эх, жарь!
                Маяковский бездарь.
                Морда жиром пропитана,
                Всего содрал Уитмена.
     – Балалаечник ваш Есенин, вот что… Смех! Коровою в перчатках лаечных, – отбивается Маяковский. 
    Из зала слышится неодобрительное гудение: –Уууууу!
    Сначала неуверенное, одиночное. Затем значительная часть зала встает и демонстративно гудит громко, не давая Маяковскому говорить. Некоторые даже свистят в два пальца.
     Раздаются истерические вопли:
     – Распни! Распни его!
     – Ату его! Ату!
     Маяковский сжимает кулаки – в бешенстве и бессилии:
     – Я заставлю вас замолчать!    
     – Нет уж! Теперь уж и я выскажусь! – На сцену протискивается  плюгавенький человечек с бородкой. Большой любитель всего классического.
     – Вам тоже не нравятся мои стихи? –  вежливо, надеясь найти в нем поддержку, спрашивает Маяковский.
     – Вы!.. вы мне не нравитесь, в первую очередь! – брызжа слюной, выпаливает коротышка. 
     Маяковский безнадежно машет рукой:
     – В первую, во вторую. Это вам не очередь за капустой.
     – Мне не нравится ваше лицо, ваш  готтентотский зад, которым вы виляете на ходу…
     – Товарищу нужно в зоологический музей, – говорит Маяковский, обращаясь к залу. Он отходит от оппонента. Чего говорить с таким!
     – Ваша поэзия непонятна массам! – вопит коротышка.
     В этот момент в его поддержку из зала раздается зычный голос:
     – Правильно! Гнать Маяковского с эстрады! Що там.
     – Кто кричал? – спрашивает Маяковский, изо всех сил сдерживая ярость. В зале устанавливается  напряженная тишина. – Товарищу нечего боятся. Пусть выйдет сюда. Выскажется. – Не дождавшись ответа, добавляет грустно: – Сегодня у меня болит горло. Мне не хотелось идти сюда…
      Маяковский сходит с эстрады. Устало опускается на ступеньки.  Облокачивается на них. Лежит – будто распятый. А его оппоненту голос из зала, напротив, придает дополнительную силу. Он уже чувствует себя победителем. Наконец-то! он может осадить этого выскочку Маяковского, мечтающего сбросить Пушкина «с корабля современности».
      – Забуржуазились вы, товарищ Маяковский. Народ бедствует, а вы по Европам разъезжаете.
      – Это моя работа, – вяло, как бы нехотя защищается Маяковский. Он говорит тихо. В зале шум, его мало кто слушает. – Ведь не для себя же… Общение с живыми людьми мне заменяет книги. Европейская техника, индустриализм, желание соединить их с еще непролазной Россией – всегдашняя моя идея…
     – Я должен напомнить товарищу Маяковскому, – наносит решающий удар коротышка, – простую истину, которая была известна еще Наполеону: от великого до смешного один шаг!
     После этих слов Маяковский, как сжатая пружина, которую вдруг отпустили, вскакивает, распрямляется во весь рост. И вот он опять уже на эстраде, смелый, задиристый, готовый к бою.
     – Да! Действительно. От великого (Маяковский показывает на себя) до смешного (показывает на коротышку) – один шаг! – говорит он и делает этот шаг.
     И тут происходит что-то невообразимое. Настроение в зале резко меняется. Все до единого, даже  враги Маяковского, умирают от хохота. А коротышка, видя, что ему уже ловить нечего, ретируется с эстрады.
      – Пошел побриться,– под гром аплодисментов и смех заключает Маяковский. – Товарищи, – перекрывая шум зала, гудит Маяковский, – меня таким, как этот, не сбить с избранного пути! Не переспорить! Не переорать им меня, если хотите!
                –  Оглушить бы их трехпалым свистом
                в бабушку и в Бога душу мать! –
заканчивает он под одобрительный рев.               
     В едином порыве большая часть зала встает. Слышатся крики:
     – Правильно! Заткнем глотки нэпманам! Уничтожим кулачество как класс!
     – Ура Маяковскому!
     – Великому поэту революции слава!
     Недовольные возмущаются и свистят…

    
     М е ж д у  д в у х  с е с т е р.
     А Париж греется в лучах осеннего солнца. Все тут дышит довольством, спокойствием, благополучием. Повсюду много народу. Но люди никуда не спешат. А многие даже никуда не идут, а сидят в кафе на открытом воздухе и мирно беседуют за чашкой утреннего кофе. В лучах солнца четко вырисовывается Эйфелева башня. Юркающие по улицам машины не нарушают впечатления  уверенного спокойствия и довольства. И только на вокзале нетерпеливое волнение ожидающих и встречающих людей.
     Эльза Триоле ждет на перроне дядю Володю. Так она  называет Маяковского.
     А называет она его так с самой юности, с тех пор как он ухаживал за ней, пока не влюбился в замужнюю сестру ее Лилю Брик и не оставил ее. Если б это была не Лиля! Если б это была не Лиля! Но что же делать, если Лиля ее сестра и он любит ее? С тех пор прошло 13 лет. Эльзе уже 32. Боже мой, как бежит время!
     Медленно подплывает поезд из Ниццы. И вот он, ее дядя Володя, родной, огромный, показывается из вагона с неизменной папиросой во рту в сопровождении двух девиц-«переводчиц», которые что-то рассказывают ему и смеются. Маяковский стоит в своей излюбленной позе, расставив ноги, смотрит на них мутными, воспаленными от бессонницы глазами, машинально кивает и улыбается, слегка искривив угол рта, из которого торчит папироса. Эльза хорошо знала эту его «улыбку без глаз», к которой он всегда прибегал, когда хотел вежливо от кого-нибудь отделаться.
     Из вагона выходит господин приятной наружности.
     – Значит, сегодня вечером в ресторане Купель на Монпарнасе? – обращается он к Маяковскому через переводчиц.
      – В десять!– уточняет Маяковский.
      – В десять!– эхом отзывается господин и уходит.
      Эльза машет Маяковскому. Девицы исчезают в толпе. А он неторопливо направляется к ней. По перрону он идет как хозяин, размашисто, вскинув голову, перекатывая папиросу с одного угла рта в другой.   
     За кадром голос Эльзы:
     –  Почему я его уступила сестре? Почему не боролась?.. А зачем? Я видела, что без всяких усилий она победит. И я ушла. Вернее уехала. Вышла замуж за французского офицера Андре Триоле и уехала во Францию. Так из Эльзы Каган я сделалась Эльзой Триоле. А с Лилей я не поссорилась. Напротив. Еще больше к ней привязалась.
     Эльза перед камерой обращается за кадр к режиссеру фильма:
     – Я могу быть до конца откровенной?
     Голос режиссера из-за кадра: – Я только это и добиваюсь.
     – Тогда я скажу. Лиля до сих пор мной командует. Но только это пусть останется между нами. 
     Показывается крупным планом лицо Маяковского. Его недовольно нахмуренное выражение. Эльза продолжает говорить за кадром:
     – Странно, что я до сих пор называю его дядей Володей. Ведь мы почти одногодки. Когда мы познакомились, ему было двадцать, а мне семнадцать. Боже мой, это было аж в 1913 году! В юности эта разница в три года была очень заметна. А сейчас мне просто нравится его так называть. Знакомые говорят, что я просто «выпендриваюсь». Не удивляйтесь, между женщинами используются и не такие слова. Им не нравится, что я хочу быть молодой. Может быть, и вам не нравится? Напрасно. Я – женщина! Чего же вы хотите?
      В этот момент она замечает человека, ничем не выделяющегося в толпе. Эльза знала этого человека еще по Москве. Очень хорошо знала. И опасалась. Недавно она столкнулась с ним в холе гостиницы «Истрия», в которой жила сама и в которой всегда останавливался Маяковский. Тогда он сделал вид, что ее не заметил. Как и сейчас.
      – Элик, детка, как ты узнала о моем приезде? Ты что, шпионишь за мной? – вместо приветствия говорит  Маяковский, подходя к ней.
      По его виду Эльза сейчас же определила: сегодня опять он не в духе. В такие минуты он раздражителен, резок…
      – Побойтесь Бога, дядя Володя. Когда это я за вами шпионила?.. Если бы вы знали, как мне нравится встречать вас! –  Уже давно она привыкла говорить с ним восторженно. Вот и сейчас она произнесла последнюю фразу восторженно, как девчонка.
     – А что это за мужчина, с которым вы говорили? – после некоторого молчания продолжила Эльза.
     – Да писатель один. Луи Арагон.
     – Так это же хорошо! Такое совпадение! Я тут недавно читала его статью в газете. Хотела ему писать… Дядя Володя, миленький, познакомьте меня с ним! Я вас очень прошу. Если вы меня не познакомите с ним, ни в какие магазины я с вами больше ходить не буду. Так и знайте, – не то в шутку, не то всерьез говорит  Эльза.
     – Хорошо, хорошо. Успокойся. Познакомлю я тебя с твоим Арагоном. Это и для меня будет польза. Не знаю здешнего языка. Буду с ним разговаривать на твоем французском. На «триоле».
     Сказал и нахмурился. Сегодня Маяковский явно не намерен шутить.
     – Ловлю вас на слове. Потом не отпирайтесь.
     Эльза подставляет ему щеку для поцелуя. Он медлит,и она сама целует его. Это неприятно кольнуло ее. Но она привыкла ему прощать.

     А началось это в далеком 15-ом году, на берегу Москва-реки, у обрыва. Недалеко от дачи, которую снимали тогда родители. Он был тогда тоже не в духе. Бледное, измученное лицо. Скорбный, озлобленный взгляд. Переворачивал ей душу этот его взгляд необыкновенной силы. Постороннему наблюдателю бросилось бы в глаза несоответствие его состояния и его пижонистого наряда: высокого цилиндра, галстука-бабочки, стоячего воротники рубашки, парчовой жилетки. И трости, которой он помахивал в такт ходьбе. Но Эльзе все нравилось в нем. (В отличие от Лили, которая с самого начала знакомства с Маяковским находила его опереточным, неестественным.) А сейчас Эльза видела только одно: ему сейчас плохо.
     – Дядя Володя, вы здесь!.. Я знала, что вы будете здесь. Я сидела дома, занималась своими делами. Вдруг мне показалось, что вы зовете меня. Я бросила все – и побежала! – Так говорила Эльза, идя к нему по поляне, перед крутым спуском к песчаному берегу, которую Маяковский мерил  своими большими шагами и с которой была видна река как на ладони.
      – Ты меня любишь?– спросил он, когда она подошла к нему.
      –  Люблю! Даже очень.
      – Смотри! А то мне сегодняшний день совсем не нравится.
      – Что-то случилось? – Эльза насторожилась.
      – Зачем тебе знать, какой дядя Володя плохой.
      – Вы – плохой? Шутите!
      – Ты так не думаешь?
      – Да лучше вас ни одного человека на свете нет!
      – А я и не знал. А ну, повтори!
      – Что повторить?
      – Что я хороший.
      – «Хороший» это не то слово. Вы… вы…
     Странное дело. Она не может произнести слово, которое только что легко говорила. Сейчас оно для нее наполнилось другим смыслом. Она и хочет сказать, что она чувствует, и не может. Язык онемел, губы одеревенели… Но Маяковский и так все понял.
      – Ну, что я? – весело говорит он, беря  ее лицо в свои ладони и смотря ей в глаза. Приятно было Маяковскому видеть, что его любят. Ему нравилось всегда и везде себя чувствовать первым. Когда его предпочитали другим. И даже можно больше сказать: ему невыносимо было находиться на вторых ролях. От этого он страдал. И это касалось не только любви… Но он не стал говорить о своих чувствах, а повернулся к реке и сказал просто:
      – Ты поплыла бы со мной на лодке? Сейчас!
      – Да!
      – А ты не боишься? Одни ведь! Ночью!
      – Нет!
      – Смотри! А то страсти крут обрыв, а ты еще маленькая, – говорит Маяковский, опять повернувшись к ней и беря ее руки.
      – Я не боюсь. А хотите, я прыгну с этого обрыва? – Эльза указала на крутой спуск к реке, у которого они стояли. – В детстве я мечтала об этом. Я хотела доказать Лиле, что я храбрая,но так и не прыгнула. Боялась.
      – Обожди-ка…
     Маяковский отстраняет Эльзу. Он уже не слышит ее. Он весь  поглощен внезапно возникшей мыслью, что он вот сейчас бессознательно, можно сказать случайно, сказал такое, до чего мог никогда не додуматься. –  «Обрыв страсти! Это же то, что нужно! Это же эльзино отношение к нему! С обрыва страсти, так же, как с обыкновенного обрыва, можно скатиться в пропасть, из которой нет дороги назад! Здорово! Надо сейчас же закрепить это стихом».    
     Чувствуя приближение вдохновения, в волнении заходил он по поляне, бормоча и проверяя на слух рождающиеся слова будущего стихотворения:
                – Страсти крут обрыв –
                будьте добры,
                отойдите.
                Отойдите,
                будьте добры. 
     – Дядя Володя! – вскрикивает Эльза, не понимающая, что происходит.
     – Что? – откуда-то издалека возвращается Маяковский. – О чем это мы с тобой?
     – Вы все испортили! Я хотела прыгнуть с обрыва, а вы даже не слушаете!
      – Эльза, детка, не надо обрыва, ты уже сделала одно дело.
      – Какое я дело сделала?
      – Да так, пустяк один. Ты спасла мне жизнь.
      – Интересно – чем?
      – Одним только словом… которое спряталось в твоей головке. Забилось там и боится показывать свой миленький носик. Эх,ты!
      Он дотрагивается до ее носа. Улыбаясь, пристально смотрит на Эльзу смеющимися глазами. В них и веселость, и благодарность, и озорство. И все это мгновенно откликается в ее сердце. В волнении она опускает голову. Ее охватывает нежнейшее чувство к нему. С замиранием сердца она ждет. Вот сейчас! Вот сейчас это случится. После этого неужели все останется на прежнем месте? не закачается, не перевернется мир? Боже мой!.. Она ждет, ждет. Наконец, исподлобья бросает на него взгляд. – А он уже  о ней и  думать забыл. Смотрит на реку поверх нее и сокрушенно качает головой. Потом с облегчением вздыхает, как человек, от которого только что отвели беду.
      – От меня сбежала женщина, а я думал, что я неотразим. Представляешь! – говорит он. – Из-за этого хотел утопиться… Помнишь у Горького? «Боги дали человеку воду, чтоб он пил и мылся – он же взял и… утопился». Теперь не утоплюсь. Не доставлю радость моим врагам… Бежим, берем лодку – и по реке! Кататься! Подальше от посторонних глаз! 
     Он вновь становится таким, каким она его любила: веселым, деятельным, неистощимым на выдумки.
      – Да! Да! Смотрите, как здесь красиво! Звездное небо!.. Как это у вас? (Декламирует.)
                – Послушайте!
                Ведь, если звезды зажигают – 
                Значит – это кому-нибудь нужно?
      Голос Эльзы за кадром:
      – И тут я сказала фразу, которая не дает мне покоя всю мою жизнь. Вот эта фраза: «Я хочу познакомить вас с моей сестрой». – Жалею ли я, что сказала ее? Не знаю… Я всегда задаю себе один и тот же вопрос: что было бы, если бы я их не познакомила? И вот тут-то и начинаются мои сомнения: «Они бы познакомились без меня!» – «Они бы никогда не познакомились без  меня!» И так без конца. У меня голова кругом идет от этих сомнений… Но хватит об этом. Слушайте, что было дальше.
     – Я хочу познакомить вас с моей сестрой – Лилей Брик, – говорит Эльза.
     Теперь уже его очередь пришла волноваться. Он побледнел. Потом с усилием выдавил из себя:
      – К ней я ни за что не пойду.
      – Это почему же? Это даже интересно. Смотрите, не пожалейте! Многие хотели бы быть на вашем месте.
      – Я знаю.
      – Знаете? Откуда?
      –Знаю – и все.
      – Вы видели ее! – вырвалось у Эльзы, предчувствующей что-то неладное и уже жалеющей, что начала этот разговор. – Она вам понравилась, – после короткого молчания убежденно проговорила она. – Но почему вы не хотите идти к ней? Вы боитесь?
      – Просто не хочу… Может быть, я хочу быть с тобой. Хочу любить ту, которая приходит, когда  мне плохо.
      Почти не спавшая в последнее время, перенервничавшая, Эльза вдруг разрыдалась. Для нее эти слова были громом среди ясного Неба. Хотя она их и ждала, и произносила их за него не раз по ночам. Но вот они сказаны – и ее переполнили чувства, которые она не в силах была сдержать. Они вырвались у нее наружу.
      – Дядя Володя… любимый... единственный… Люблю… люблю вас, – говорит она, полная счастья, со стекающими по щекам слезами.
     Сказав это, она замолчала. Она ждала, опустив голову. Она слышала свое сердце, как оно толкается в упругое полотно кофточки…  Маяковский подходит и небрежно обнимает ее. Постепенно ее волнение передается ему. Рука его скользит по ее юбке вниз. Жадными губами он ищет ее губы… Напрасно! Губы его не встречают ответного порыва, к которому он привык у других женщин. Эльза дрожит; как комок нервов напряжена. Его желания натолкнулись на что-то твердое. Твердый орешек, над которым надо долго трудиться, пока доберешься до сочной мякоти. И встал перед ним другой образ. Ослепительной еврейской царицы, которую Бог перенес в наши дни. Пусть для других она обыкновенная женщина. Накрашенная, рыжая, нагло соблазнительная. Для Маяковского она навсегда царица. И ему захотелось к ней! К ней! к ней! Ноги ее исступленно гладить. Молить – о любви… Его чувства к Эльзе  резко пошли на убыль. Он  начал трезветь, спускаться с Небес на Землю… И увидел он перед собой бледную, измученную любовью жалкую девочку!
     – Боюсь, у нас ничего не выйдет – произносит он глухим голосом и опускает руки.    
     – Что с вами?
     – Я думаю о твоей сестре… Прости меня. Я совсем раскис. Расслюнявился. Разбабился. Но она преследует меня! Ее сладкий, манящий взгляд, сладкие крашеные губы – это же приглашение на казнь! И вся она, сладкая и томящая, притягивает меня, как костер притягивает бабочку. «В огонь! в огонь!» – указывает она. И я готов броситься в него с удовольствием… Два коричневых солнца и коса  – рыжая медь. И я, огнем обвит, на несгорающем костре немыслимой любви!.. Это же предчувствие совсем другой, неведомой мне жизни. Предчувствие счастья, которого у меня никогда не было. Может быть, только в детстве – на самом дне… Идем! Знакомь меня со своей сестрой. Я буду говорить с ней. Я тоже не ерунда. Могу ей понравиться.
     Голос Эльзы за кадром:
     – И я познакомила его с Лилей, в которую он тут же влюбился без памяти. Мне можно было это предвидеть, потому что в нее нельзя не влюбиться. Уж такой она родилась.
 
     Вернемся, однако, в Париж. Маяковский и Эльза уже перешли привокзальную площадь и вышли на тихую, малолюдную улочку.
     – Дядя Володя, чего это вы решили вдруг ехать в Ниццу? На море покупаться захотелось?..  Помню, как мы с вами ходили на пляж. Я заплыла далеко-далеко, а вы ходили по берегу, с тростью, в купальном костюме и в цилиндре, и нервничали. Это так смешно было. Дядя Володя, вы боялись, что я утону? А сейчас я боялась за вас. Когда вы уехали, я обзвонила всех знакомых, пока не узнала, где вы,– как ручеек, не переставая, журчит Эльза. А Маковский, откинув голову немного вправо от нее, идет рядом и думает о своем.
     – Дядя Володя! – Эльза дергает его за рукав. – Где вы? Ау!
     Маяковский не отвечает. Он весь поглощен своими мыслями.
     – Три дня в Ницце я был отцом, – рассуждает он сам с собой. – Подумать только. Маяковский – отец! Маленькая кроха – моя дочь! Мое милое, сопливое счастье! Мое настоящее и будущее! Фантастика. – Его хмурое лицо неожиданно озаряется необычной для него сияющей (даже чуть-чуть глуповатой) улыбкой. Правда, ненадолго. Через мгновение по лицу его уже бегут  тени озабоченности и тревоги. – Дочь Маяковского не знает русского языка! Ее будут учить в католической школе! А я буду сидеть и спокойно смотреть на это? Да никогда! Да ни за какие деньги!Сегодня же возвращаюсь в Ниццу. Кидаюсь спасать мою дорогую кроху, – решительно заявляет он.
     – Дядя Володя! – отчаянно дергает его за рукав Эльза. – Что это вы все бормочете? У вас что,в Ницце женщина появилась?
      Маяковский вздрагивает. Говорит: – Что ты сказала?.. Прости, задумался, – и медленно начинает к ней возвращается. Потом также медленно, как бы нехотя, начинает выдавливать из себя слова,как зубную пасту из долго неиспользуемого тюбика. Впрочем, скоро его слова, как обычно,приобретают резкость, весомость. 
     – Надоел мне твой Париж. До бесчувствия! До тошноты!.. Ну, все! Решено. Забираю тебя в Москву. Поедешь со мной.
     – Нет уж! Мне здесь нравится. Лучше вы ко мне переезжайте сюда.   
     Хандру с него как ветром сдувает:               
     – Ты в своем уме?
                – Чтоб я мое русское имя Владимир, 
                похожее на «вымер», на «стон»,
                сменил на другое имя
                и звался мусье Гастон?   
Да как тебе в голову пришло такое! Извинись! – гремит Маяковский, который все западное считал ниже российского, русского. – Элечка, солнышко,скажи,что ты так не думаешь. Что Москва лучше!
     – Не скажу!
     Натолкнувшись на эльзино упрямство, с которым, он знал, бесполезно было бороться, Маяковский недовольно ворчит:
     – Могла бы и обмануть дядю Володю… Не понимаю, что тебя тут держит? Ни работы, ни мужа.
     – Формально у меня муж есть.
     – Муж,с которым ты не живешь.
     – Ну и пусть!
     – Нет у тебя мужа. И Лиля так говорит… Ты любишь Лилю?
     – Люблю.
     – А меня ты любишь?
     – Люблю. 
     –Ну,смотри!
     Эльза выходит из себя:
     – Дядя Володя, вы всегда задаете эти вопросы. Что – смотри? В конце концов, это может надоесть. Не всегда ведь предоставляется случай броситься за человека в огонь и в воду.
      – Ну, ладно, ладно, не ершись,– успокаивает ее Маяковский. – Мне тоже нравится этот городишко. – Маяковский широким жестом обводит вокруг. – «Я хотел бы жить и умереть в Париже, если б не было такой земли – Москва». Кто написал?
     – Ну, вы.
     – То-то.
     – А почему ж тогда ругались?
     – Для порядка. 
     – Выходит, я была права!
     Маяковский  делает вид, что не слышит последние слова Эльзы. А Эльза, на седьмом Небе от счастья, что победила, идет рядом, старается не отставать от него. Идут молча. Потом Маяковский, не терпящий проигрыша, не выдерживает и говорит:
      – А замуж тебе все равно хочется. – И, подумав немного, решительно добавляет: –  Хочется!
     Но Эльза уже не обращает внимание на его подтрунивания.
     – Вот разведусь со своим французским мужем, а там видно будет, – серьезно говорит она.   
     – Разводись поскорее. А то мы про тебя в Москве распространяем слухи, что ты красивая… А ну-ка, дай я на тебя посмотрю, не ложные ли это слухи? – говорит Маяковский и,отступая, оглядывает Эльзу.
     – Дядя Володя! – возмущается Эльза.
     – Ну, хорошо, не буду,– опять успокаивает ее Маяковский и, подумав, продолжает.– Значит, любишь меня, говоришь. Сейчас мы проверим. Ты еще не забыла мой марш?
     – Нет! Можете проверять. Я наю его наизусть... Дядя Володя, вы не представляете, как мне хорошо, когда вы приезжаете! Хорошо бродить с вами по ночному Монмартру, заходить в рестораны, где повкусней. А  в гостиницу возвращаться только утром, шумя и горланя ваш марш.
    – Тогда чего же мы ждем? Начнем!
    И они среди улицы начинают декламировать шуточный марш, который Маяковский сочинил на ходу,для забавы,в один из таких походов:
                – Идет по пустыне и грохот,и гром,
                бежало стадо бизоново.
                Старший бизон бежал с хвостом,
                младший бежал без оного.          
    Они декламируют его речитативом, в такт своему шагу. Причем Эльзе немалого труда стоит не отставать,шагать с Маяковским в ногу.
    Так они идут и декламируют. Смешная пара: огромный Маяковский и маленькая Эльза! Прохожие оглядываются на них, а некоторые замечают:- Русские! Чего с них возьмешь? 
 
     Мы снова в Москве. В квартире в Гендриковом переулке. В этой квартире живут трое: Маяковский, Лиля Юрьевна и ее первый муж Осип Максимович Брик, которого она до сих пор любит, хотя давно уже считается женой Маяковского.      
     Лиля Юрьевна и Осип Максимович чаевничают. Как все москвичи, они любят чаевничать. Пьют чай чуть ли не каждые два часа. Но сейчас у Лили Юрьевны для этого особый повод. С некоторых пор у Осипа Максимовича появилась женщина. И сейчас Лиле Юрьевне во что бы то ни стало надо узнать, насколько это серьезно, не оставит ли он «семью». Начинает она с главного. Осторожно.
      – Это окончательно? Ты остановил свой выбор на Соколовой? –  говорит  она, отправляя миниатюрную ложечку с варением в рот.
      – Да, мне с ней хорошо,– отвечает Осип Максимович, с аппетитом жуя бутерброд с икрой.
      – Ты хочешь на ней жениться?– вкрадчиво продолжает Лиля Юрьевна, погружая ложечку в вазочку с вареньем.
      – Конечно, нет! Моя семья – ты и Володя. Володя, насколько мне известно, думает так же.
     Лиля Юрьевна с облегчением вздыхает.
     – Ну, все! Кушай!– говорит она совсем другим тоном, подходит к нему и награждает его  продолжительным поцелуем в лысину. Она вновь чувствует себя хозяйкой.– Так ты думаешь, все спокойно в датском королевстве? – спрашивает она, озабоченная уже другой   проблемой. – А вот мне кажется– нет! Ты посмотри на Володю. Разве он такой был раньше?
     И вспомнилось ей, как сильно Маяковский любил когда-то ее,как стрелялся из-за нее. Было это в Петрограде в 1916 году.
      
     Ее разбудил телефонный звонок.
     – Я стреляюсь! Прощай, Лилик! – Глухой голос Володи   
разогнал сон. Заработала напряженно мысль.
     – Ничего не предпринимай! Жди меня! – Накинув поверх халата  шубку, не застегиваясь, она бросается к выходу. Увы! пока не такую шубку, которую в будущем сможет себе позволить Лиля Юрьевна. При покупке которой Маяковский скажет: «Я настаиваю, чтобы горностаевую!» Но все-таки такую, в которой показаться совсем не стыдно. Даже такой котирующейся женщине, как Лиля Юрьевна.
     – Стрелялся, осечка. Второй раз не решился, – услышала Лиля Юрьевна, войдя в его комнату.
     – Ты в своем уме? – Она упала  на стул. Ей захотелось «убить» его.
     – Вчера был в своем. Сегодня – нет! – Изможденный, усталый, он не кричит, а стонет. – Всю ночь метался по комнате как помешанный. Видения меня мучили. Я не подкрадывался к двери твоей спальни. Не подглядывал в замочную скважину. Но я видел все!
      – Что ты мог видеть? Что мы с Осей спим вместе? Так мы муж и жена, – парирует она и сама переходит в атаку. – Сколько можно об этом говорить! За те несколько месяцев, что мы вместе, я каждый день это от тебя слышу. Сколько можно!
     – Я не знал, что мне будет так плохо.
     – Володя, не будь тряпкой… В конце концов, это мещанство. Мы строим новый быт, новую семью. Надо преодолевать собственнические инстинкты.
     – Но я не могу переделать себя! – взревел он. – Слышишь, не могу! Не могу этой муки вынести пытку. Лучше четвертуй, но освободи меня от нее! Ревность меня сжирает. – После этого подходит он к ней робко.  Просит: – Плохо мне. Помоги, Лилик!      
     – Какой ты, в сущности, еще ребенок, – отвечает она, пожимая плечами.
      – Уйди от мужа. Зачем он тебе? Любовь его износила уже. – Маяковский  с силой сжимает ее руки, как бы пытаясь передать ей свои чувства, образовать с ней одно целое. – Уйди от него! Чего ты медлишь?
     – Тебе придется с ним смириться, – спокойно говорит Лиля Юрьевна, глядя ему в глаза.
     – Тогда я выкраду тебя! – Маяковский начинает ходить. –   Или получу в виде приза вместе с короной лучшего поэта России! – Поэт заговорил в нем, и это придало ему силы, уверенность. – Но, думаю, сердце твое и так дрогнет, не устоит перед неотвратимостью моей любви! Слушай!
     Маяковский выпрямляется, гордо вскидывает голову – и вот зазвучал его голос, мощный! уверенный!
                – А там, где тундрой мир вылинял,
                где с северным ветром река ведет торги,– 
                на цепь нацарапаю имя Лилино
                и цепь исцелую во мраке каторги.
                .......................................
                Любовь мою, как апостол во время оно,
                по тысячу тысяч разнесу дорог.
                Тебе в веках уготована корона,
                а в короне слова мои – радугой судорог.
                ......................................
                Сердце обокравшая, всего его лишив,
                вымучившая душу в бреду мою,
                прими мой дар, дорогая,
                больше я, может быть, ничего не придумаю.
 
   И предстал перед Лилей Юрьевной уже не слабый человек, склоняющий голову, а исполин с вселенскими чувствами. И дрогнуло сердце Лили Юрьевны, не устояло перед мощью его таланта.
      – Откуда это? – удивленная, спросила она.
      – Это из моей незаконченной поэмы, которую я посвятил тебе, Лилик. 
      – Володя, ты гений! 
      – Этой вещью,правда,я Пушкина забиваю?
      – Правда… Нет, перед твоим обаянием действительно устоять невозможно. Ты не думай, что я такая уж строгая. Когда я люблю, я и мягкая, и нежная. Только ты никогда не изменяй мне. Я этого ужасно боюсь. А я тебе буду верна абсолютно, хотя от поклонников
у меня нет отбоя. Но мне никто нисколько не нужен. Все они по сравнению с тобой дураки и уроды... Иди же ко мне С этой минуты мы муж и жена. Чего уж там...

     И вспомнился Лиле Юрьевне еще один случай. Ей даже стыдно стало от этого. Очень уж нехорошо тогда все получилось.
     Ее голос  за кадром.
     – Вы думаете, у нас с Володей всегда все было гладко? Ошибаетесь. Однажды, за несколько дней до этого объяснения, он засиделся у нас допоздна. Не помню уже, о чем мы тогда говорили, но только Володя  расхвастался, что он неотразим. Доказывал, что, если он захочет,  ни одна женщина перед ним не устоит. И я решила его проучить… Что поделаешь, молодость! Тогда мне хотелось, чтобы Маяковский был идеальным во всех отношениях. А хвастовства я с детства не выношу.
 
     Камера в петербуржской квартире Бриков. На кухне трое: хозяева квартиры и Маяковский. Маяковский собирается уходить.
     – Уже поздно, Володя. Оставайся у нас ночевать, – говорит Лиля Юрьевна.
     – Нет, я пойду. – Маяковский встает и берет свой цилиндр.
     Лилю Юрьевну поддерживает Осип Максимович:
     – В самом деле, Володя. Чего ты будешь тащиться через весь город ночью? Оставайся!
     – Ну, все! Нечего рассуждать. Мы тебя оставляем, – решительно заявляет Лиля Юрьевна. – Постелем на кухне. Не возражаешь?
     Маяковский бледнеет. Говорит глухим голосом:
     – Тогда заприте меня!
     Хозяева запирают его и идут спать. Долго еще, лежа в постели, они слышат, как Маяковский, словно в клетке, ходит по  кухне. Наконец, Осип Максимович не выдерживает:
     – Мы так и будем всю ночь его ждать, пока он не заснет?
     – Что поделаешь. Придется терпеть.
     Осип Максимович прислушивается к шагам Маяковского.
     – Ходит. Мучается.
     – Ничего. Ему это полезно. Напишет что-нибудь стоящее. А нам с тобой пора баиньки.
     – Сегодня четверг. Наш день.
     – Ну, хорошо. Только потихонечку.
     И они начинают заниматься любовью. И что после этого сделалось с Маяковским?! Он выл. Барабанил в дверь. Как сумасшедший тряс ее, пытаясь открыть. Осип Максимович порядком перетрухнул. А Лиля Юрьевна говорит:
     – Чего ты остановился?
     – Володя!.. Мне кажется, он сейчас вышибет дверь.
     – Ну и что?
     – Тебе надо определиться, Лиля. 
     Лиля Юрьевна как о само собой разумеющемся: – Ничего мне не надо. Я давно уже определилась... А помнишь, как я, в гимнастической форме, в косичках, удобно устроившись у твоих ног, глядя тебе в глаза, впервые сказала тебе: «Ося, я вас люблю».  (Мечтательно.) Мне тогда было тринадцать лет.
     Осип Максимович растроганно: – Лиля… Что бы ни случилось, давай никогда не расставаться.
     – Об этом не может быть и речи. Буду ли я женой Володи, или еще кого-нибудь, ты для меня навсегда останешься главным мужчиной.
     – Лиля!
     – Ося!
     И они раскрывают объятия друг другу.
     Голос Лили Юрьевны за кадром.
     – Конечно, нехорошо получилось. Но, с другой стороны, надо же было Володе когда-нибудь привыкать к новой жизни. Позднее он описал этот случай в поэме «Флейта-позвоночник»:
                – А я вместо этого до утра раннего
                в ужасе, что тебя любить увели,
                метался и крики в строчки выгранивал,
                уже наполовину сумасшедший ювелир.
     Как видите, написал-таки он после этого замечательную поэму. Выходит,я была права.
   
     П о д  п р и с м о т р о м  О Г П У.    
     Камера снова в московской квартире Бриков-Маяковского. Осип Максимович, закончив завтрак, промокает салфеткой губы, а Лиля Юрьевна по-прежнему предается воспоминаниям. Раздается дверной звонок. Лиля Юрьевна сразу преображается, поправляет прическу, накидывает на плечи шаль, и готовая к бою дает Осипу Максимовичу знак открывать дверь.
Оставшись одна разглядывает себя в зеркало.
      – Ну, как я вам? – обращается она за кадр.
      – Вполне, – слышит она ответ режиссера.
     Осип Максимович возвращается с Львом Гильяровичем Эльбрехтом. Это его Эльза видела на вокзале в Париже. Только  теперь он в военном. И улыбается.
     – Левушка! – Лиля Юрьевна идет навстречу ему. – Я уж думала, ты нас забыл. Целая же вечность прошла! Где ты был? Впрочем, если не можешь, не говори, – поправляется Лиля Юрьевна.      
     – Какие от вас секреты! Лиля Юрьевна! Осип Максимович! Дорогие мои! – Обнимает по очереди их. – Да. Поколесил я по странам, покачался на теплоходах. Соединенные Штаты, Франция. Где только не был! Устал как собака. Домой все рвался. А обстоятельства сложились так, что домой пришлось возвращаться – не поверите! – в пароходной трубе!
      – Что ты, Левушка! Не пугай меня.
      – Можете не верить, Лиля Юрьевна, но это было. Пока дошли до Одессы, чуть не изжарился!
      – Хорошо, что не задохнулся еще, – спешит вставить свое слово Осип Максимович. 
       – Голова торчала из трубы как кочан капусты! Вы не представляете! Так и ехал, отворачивая лицо от дыма. Море, Небо и чайки. И так несколько дней. Вот скажите вы мне, вы могли себе представить, что человек может проехать из Франции до самой  Одессы, стоя в пароходной трубе? – Брики синхронно мотают головами. –  И я не мог. Но ведь проехал. Правда, потом пришлось проваляться несколько дней в госпитале. А сегодня вышел – думаю, куда мне теперь?   
      – И сразу к нам! – умиляется Осип Максимович.
      – Левушка, чаю будешь? – говорит Лиля Юрьевна, устремляя на него полный нежности взгляд. – Или хочешь чего-нибудь покрепче? Ты только скажи! 
     – Чаю давайте! А насчет покрепче, это потом. Все потом, Лиля Юрьевна. После награждения. Церемония вручения наград кончится – и сразу приступим. Ох и истосковался я по праздникам! У меня ведь в смысле выпить за это время маковой росинки во рту не было.
      – Вот скажи ты нам, Левушка, такую вещь, – обращается к нему Осип Максимович. – То, что твоего начальника, Янечку Агранова, завтра награждают, это мы знаем. Знаем и готовимся. А еще кого награждать будут? – Осип Максимович весь обращается в слух.
      – Как, кого?  Меня конечно! Вы разве не слышали? – весело заявляет Эльбрехт, ударяя  кулаком по своей мощной груди.
      – Левушка! – передав чашку чая Эльбрехту, всплёскивает руками Лиля Юрьевна. – Я так за вас рада! За тебя. За твоего начальника… Кстати, вот посмотри, какой подарок я ему приготовила.
     Эльбрехт открывает коробочку с золотым портсигаром.
      – Из золота? – удивляется он. – Ничего себе! – Он даже присвистывает.
      – Ты не расстраивайся, Левушка. Будет и тебе подарок. Не хуже этого. Уж я позабочусь.
     А Осипа Максимовича давно уже мучает одна мысль, и он спешит ее высказать. 
     – Я думаю, надо сделать так, – говорит он Эльбрехту.– Бери своего начальника, и приходите с ним сегодня вечером к нам. Кстати, и твою Зиночку пригласим, – заговорщически подмигнув,  сообщает он.
      – Она меня еще не забыла?!
      – Что ты!– восклицает Осип Максимович, всем своим видом показывая, что он сделал все, чтобы этого не случилось.– Каждый день о тебе спрашивает.
      – Значит, так, – говорит Эльбрехт, еще больше повеселев. – Сегодня у нас как раз спецпайки выдают. Балычок, икорка, коньяк будет. Не какой-нибудь коньячишко – «КВ»! Так вы пришлите служанку вашу Аннушку, мы ее загрузим.
      – Будет сделано!– Осип Максимович шутя отдает честь. – Прошлый раз я Янечке в карты проигрался. Ну, держись, Янечка! Уж сегодня я отыграюсь. – Потирает руки в предвкушении  удовольствия.– Успеем попить, поесть – и за 66!
      Никак не реагирует на это Эльбрехт. Его веселость будто  ветром сдувает. Выражение лица делается строгим. Он встает, одергивает гимнастерку, поправляет ремень – и в голосе его зазвучали металлические нотки! Становится ясно, что вот сейчас и начнется главное. То, ради чего он пришел. А то, что было до этого, было всего лишь прелюдией. Увертюрой.
     – Я, собственно, чего в Соединенные Штаты ездил?– говорит он и оглядывает комнату, как бы опасаясь, что его могут подслушать.– Как сотрудник торгпредства… не удивляйтесь, так надо было… я ездил в Америку по вашему делу. Точнее по делу, касающемуся Владимира Владимировича.
     Неприятно поразило Бриков такое начало. Они приготовились к самому худшему. По опыту общения с ОГПУ они могли ожидать чего угодно.
     – Так он же в Париже, – упавшим голосом произносит Лиля Юрьевна.
     – Однако любовница его проживает в Америке,– поясняет сотрудник всезнающего ОГПУ – Правда, сейчас она в Ницце, дожидается визы в Англию.
     Гора свалилась с плеч Бриков, когда они услышали, что речь идет всего лишь о какой-то любовнице Маяковского.
     – Володя ничего мне не говорил о ней, – говорит быстро взявшая себя в руки Лиля Юрьевна.
     – Эти американцы всё на свой лад переиначивают: была она Елизавета Петровна, а стала Элли Джонс. Через это я уйму времени потерял, пока ее нашел, – продолжает Эльбрехт.    
      – Зачем вы рассказываете мне это? – недовольно заявляет Лиля Юрьевна. Она вновь почувствовала себя полновластной хозяйкой. – Подумаешь, любовница! Вы что, за всеми его любовницами по свету гоняетесь? Есть только одна женщина, которую он любит. Это я. Не верите? Хорошо, я вам докажу. Как-то забыла я сумочку в ресторане. Володя пошел за ней. – «Вам не стыдно будет идти с дамской сумочкой?» – сказали ему в ресторане. –   «Нет!» –  ответил он. –  «А если бы вам приказали принести ее в зубах? Вы бы тоже согласились?» – «Конечно. Ведь я ее Щен», – говорит Володя и, под аплодисменты собравшихся официанток, в зубах выносит сумочку из ресторана... А вы меня пугаете какой-то любовницей!
      – Напрасно иронизируете, Лиля Юрьевна. Здесь случай особый. Дело в том… – Эльбрехт делает паузу – что эта дамочка  (приготовьтесь, Лиля Юрьевна!) родила Владимиру Владимировичу дочь! 
     Брики, где стояли, там и присели. Что творилась в их душах –  об этом можно только догадываться. Рушилась их семья. Новая семья, в которую они вложили столько сил. А для Лили Юрьевны – это еще был личный удар. Она не единственная. Она – не над всеми! Он свергнул ее с пьедестала. Злость забурлила в ней.            
    Потрясенные, Брики молчали. А Эльбрехт, насладившись произведенным эффектом, продолжил:
     –  У нас есть сведения, что Владимир Владимирович навещал их в Ницце. Мать и дочь. Представляете положение… Лиля Юрьевна, Осип Максимович, надо что-то делать.
     – Он не останется там! – не помня себя от ярости, вскрикивает Лиля Юрьевна. 
     – Почему вы так уверены?
     – Я знаю. Я чувствую это!
     – Это не ответ. Чувства в отчет не вставишь.
     – А что вы имели в виду, когда сказали, что надо что-то делать? – спрашивает Осип Максимович, который тоже понемножечку стал приходить в себя. Всегда аккуратный, он потянулся за записной книжкой.
     – Пока ничего. Пока мне ясно только одно. Не дать Владимиру Владимировичу покинуть страну это в наших с вами общих интересах… А что, это правда, что в 1908 году за революционную деятельность он сидел?
     – Какую деятельность? Был мальчиком на побегушках! – в сердцах швыряет Лиля Юрьевна.
     – А сейчас он беспартийный. Не хочет вступать в партию! А как повлияешь на беспартийного? Вот и приходится изворачиваться, –   рассуждает про себя Эльбрехт, а вслух говорит:
     – Давайте говорить начистоту. Маяковский нам друг. И действовать мы должны по-дружески. Как друзья с заблудившимся другом. В общем, мы хотим, чтобы вы с ним побеседовали. По-родственному, по-домашнему. За чашкой чая, так сказать, прояснили обстановку… Лиля Юрьевна, вы же такая умная. Вы же все можете!
      – Не знаю, не знаю. Володя всегда был скрытным. А в последнее время он стал просто невыносим.
      – Так они еще долго будут тянуть резину, – думает Эльбрехт  и решает на них надавить:
      – Никогда не поверю, чтобы Владимир Владимирович не послушал такую красавицу… Все мы знаем его крылатое «нигде кроме, как в Моссельпроме». А его агитки? – «Без галош элегантнее. Ложь! Вся элегантность от наших галош» или «Лучше сосок не было и нет. Готов сосать до старости лет!» – И тем не менее, вещички из-за границы он возит. Возит, Лиля Юрьевна?       
     Эльбрехт внимательно смотрит на Лилю Юрьевну. Лиля Юрьевна выдерживает его взгляд. Однако принимает к сведению угрозу Эльбрехта. Что-то закрутилось, защелкало у нее в голове, и она соглашается:
      – Хорошо, я поговорю с ним. Но только результата я вам не гарантирую.
      – Вот и отлично. А если у вас ничего не получится, тогда уж мы. Главное – надо действовать, действовать и действовать. Договорились? Нельзя допустить, чтобы он стал невозвращенцем. Тем более сейчас, когда ужесточается наказание для тех, кто вовремя не вернется оттуда.
      – Алексей Максимович Горький много лет живет за границей. Он что, тоже невозвращенец? – как-то само вырывается у Лили Юрьевны.
      –  Лиля! – одергивает ее Осип Максимович.
      – Считайте, что я этого не слышал, – говорит Эльбрехт и отходит к окну.
      – Я хотела сказать, что с Володей такого не случится, – поправляется Лиля Юрьевна.
      – Почему? – резко поворачивается и впивается глазами в нее Эльбрехт.
      – Да потому что все женщины его бросают. Бросит и эта. Это вам Лиля Брик говорит! – заявляет она. –  Да, он скрыл эту связь от меня. Но мы вообще стараемся не замечать романы друг друга.
     Эльбрехт разочарован. Ему нужны доказательства, факты. Поэтому он безразлично цедит сквозь зубы:
      – Интересная у вас получается семья. Впрочем, нас это мало интересует… Но как быть с этим делом?
      – Предоставьте его нам, – решительно заявляет Осип Максимович.
      – Вот это ответ. С начальством согласовано. Действуйте! – заключает Эльбрехт, славившийся умением вести дела так, что  сотрудник сам выпрашивал у него задание. – Но учтите – дело срочное.       
      – Справимся.
      – Тогда я так и доложу моему начальству.
     Осип Максимович, времени не теряя, тут же дает указание Лили Юрьевне:
     – Немедленно звони Эльзе. Клин вышибают клином. Пусть познакомит его с кем-нибудь.
     – Действительно, Лиля Юрьевна. Позвоните, а мы послушаем.
     Лиля Юрьевна послушно набирает номер.
   
     Д в е  л ю б в и,  и  о б е  з а п р е т н ы е.
     Париж. Номер в гостинице «Истрия». Маяковский лежит на спине на диване, упершись ногами в пол.   
     – Как случилось, что я забыл Элли? – думает он. – Если бы не эта случайная встреча в Ницце, никогда бы ее не увидел. А ведь было время, когда я любил ее. 
     И вспомнился ему день в Нью-Йорке, когда она впервые привела его на Бруклинский мост.
   
      Нью-Йорк. Бруклинский мост. Маяковский шагает по мосту. Гордый. Восторженный. Радостный. Звеня металлическими набойками ботинок. Рядом, под стать ему, высокая, стройная Элли. Он любит ее. И это чувство любви к ней соединяется в нем с восторгом перед величественным сооружением, возвышающимся над Гудзоном.
     – Как хорошо, что ты меня привела сюда. Никогда не видел ничего подобного! – восторгается Маяковский и читает возникшие тут же, на волне небывалого душевного подъема, строки:
                – Я горд вот этой стальной милей,
                живьем в ней мои видения встали – 
                борьба за конструкции вместо стилей,
                расчет суровый гаек и стали.
 И это только разбег! На одном дыхании я могу написать целую поэму об этом мосте…
     Маяковский смотрит на Элли и, как бы опомнившись, поправляется:
      – Прости меня. Я увлекся, наверное. Ну, конечно же, главное стихотворение я  напишу о нас, – говорит он, останавливаясь и беря Элли за руку.
     – Не надо писать о нас, – тихо говорит Элли. – Сегодня утром ко мне приходил политический комиссар из России и требовал у меня ваши письма. Я его выставила. Но ведь он может вернуться.
     – Ты не запомнила имени этого «комиссара»?
     – Лев… Лев…
     – Лев Гильярович Эльбрехт?
     – Да, так, кажется. Теперь вы понимаете, что будет, если вы публично сообщите всем о своих чувствах ко мне? К эмигрантке. К невозвращенке.
     – Какое это имеет значение! Кто может помешать Маяковскому любить! – восклицает он, но тут же, подумав, добавляет: – Впрочем, ты, наверно, права. К сожалению… Почему, как только  ко мне приходит счастье, обязательно возникают  препятствия – и мне делается плохо? И так всегда. Меня будто бы держат в замкнутом круге. Я свободен внутри него. Но стоит мне из него выйти… Ты права. Счастье свое мы должны прятать. Только Ты и Я. И больше никого. И никому  мы о нем ничего не скажем.
     – Да. Пусть это будет нашей тайной, – говорит Элли и прижимается к нему. – Я так люблю вас! И так боюсь этого комиссара...
     Маяковский чувствует, как дрожит ее тело.
     – Не бойся, детка, – отвечает он, плотнее прижимая ее к себе.
     – Вы хотите, чтобы у нас родился ребенок? – после некоторого молчания шепчет ему Элли.
     – Ты разве ничего не делаешь? Не предохраняешься?
     – Любить – значит, иметь детей.
     – Ты сумасшедшая, – говорит Маяковский, еще крепче сжимая Элли.
 
    Утро. В арендованной нью-йорской квартирке Маяковский нежится в кровати после проведенной с Элли ночи. Лежа в постели, берет телефонную трубку. Звонит.
     – Служанка только что ушла, – сообщает он Элли. – Твои заколки лежат на тумбочке. Они кричат о тебе! А маленькая просто визжит. Приходи!
     – Сумасшедший! Я только что от вас.
     – Мне одной ночи мало. Приходи!      
     – Не могу. Сейчас у меня показ новых платьев. Потерпите до вечера.
     – Не могу! Если не придешь, ворвусь в демонстрационный зал и набью твоему хозяину морду. Не хочу, чтобы ты была манекенщицей.
     – Через несколько дней я брошу эту работу. Обещаю вам. Но на что мы будем жить?
     – Как-нибудь проживем. Главное, мы будем все время вместе.
      
     Морской вокзал Нью-Йорка. Толпы провожающих. Маяковский едва успевает поцеловать Элли руку, как толпа относит его к трапу.  Элли пытается протиснуться за ним, но ей это не удается. Вскоре она теряет его из виду. Когда, наконец, она пробивается к пароходу, путь ей преграждает один из контролеров.
     – На борт провожающих не пускают, мем! – вежливо, но решительно заявляет он.
     Опечаленная, плетется она домой. А дома ее ждал сюрприз, хоть как-то скрасивший горечь тяжелого расставания. Вся ее постель была усыпана незабудками! Где и когда он успел найти эти цветы? Ведь они все время были вместе. И – она это точно знала – денег у него не было.
     А в это время Маяковский, оставшись один, стоя на палубе парохода, идущего в Европу, в Гавр, смотрит на исчезающую в дымке тумана пристань.
     – Ну, вот и все, – думает он. – Прощай, Америка. Прощай, Элли. Больше я вас никогда не увижу.
     Сквозь горечь разлуки он чувствует облегчение. Остаться в Америке, создать с Элли семью – об этом для него тогда не могло быть и речи. Выражая эти свои чувства, он напишет позднее: «Почему под иностранными дождями вымокать мне, гнить мне и ржаветь?»
    Тогда ему казалось, что расстались они навсегда. Но судьбе было угодно устроить им еще одну встречу. Через три года в Париже он случайно столкнется с подругой Элли, которая расскажет ему, что у него родилась дочь и что Элли сейчас в Ницце. Бросив все, Маяковский устремится в Ниццу.
     Ницца. Берег моря. Первые минуты встречи возлюбленных. Маяковский и Элли стоят обнявшись. Они счастливы, будто не было долгой разлуки. Маленькая девочка держит маму за платье и с любопытством смотрит на дядю.
     – Ты простила меня? – спрашивает Маяковский.
     – Не говорите так! – Элли прикладывает палец к его губам. – Я не хочу это слышать. Хочу, чтобы наша встреча была радостной. Случай нас свел. Так пусть же он станет для нас – подарком судьбы
     Маяковский не разделяет восторгов Элли. Угрызения совести
 мучат его.
     – Я чувствую себя подлецом, –  говорит он. – Не прислал тебе денег, когда ты остро нуждалась в них. Только теперь у меня открылись глаза. Тебе надо было рожать. Денег не было. Даже на больницу. Ты не работала. И не работала по моей вине… Ты написала – помоги! А я не помог. Написал: не могу по объективным причинам. Как ты думаешь, как я должен чувствовать себя после этого?
     Элли не хочет ничего слушать. Она привыкла его оправдывать. Даже тогда в Нью-Йорке, когда они стояли на Бруклинском мосту и он в пылу неудержимого восторга (а отчасти и мужского бахвальства) кричал с высоты: «Я целую беззаконно над Гудзоном ваших длинноногих жен!» – даже тогда она его оправдывала, хотя ее и покоробил этот его крик. Она нашла, что это кричит в нем ребенок. Вот и сейчас она стала защищать его перед ним же самим:
     – Разве вы принадлежите себе? Вы же не можете распоряжаться своей жизнью. За вами всюду следят. Подумайте, разве бы вам
разрешили помогать мне? Даже если бы вы попытались это сделать. Вот ваши объективные причины.
     – Элли, почему ты такая?! Почему ты всегда оправдываешь меня? Не отстаиваешь свои права любящей женщина? А сейчас и матери моего ребенка. Не требуешь от меня ничего? А только просишь, взывая к моему состраданию. Просишь и оправдываешь. От этого мне плохо… Мне плохо, и  чувствую я себя скотиной.
     – Вы поэт. Вы все преувеличиваете. Не так уж трудно мне было тогда. А вы вели себя как джентльмен. – Элли вспоминает о незабудках, которыми он усеял ее постель в день разлуки, и плотнее прижимается к нему. – Когда-то вы мне сказали, что перед вашим шармом не может устоять ни одна женщина. Вы, наверное, были правы, – говорит Элли и смотрит на него влюбленными глазами.
     Маяковский смотрит на Элли и думает: – Эта женщина навсегда останется такой, какая есть, кто бы что бы ни говорил ей, – и ему становится от этого грустно. Грустно, что это путь – не к его сердцу.
     – Уже поздно, – говорит он. – Пойдемте в гостиницу.
    
     Гостиничный номер Маяковского в Ницце. За окном идет
проливной дождь. Девочка спит за ширмой.
     Между Маяковским и Элли идет жаркий спор. Он предъявляет ей права любовника. Она сопротивляется. И это бесит его. Его опять  предпочитают другому! И неважно, что этот другой ее муж.            
     Позднее Маяковский опишет это свое состояние в стихотворении, посвященном другой женщине – Татьяне Яковлевой, о которой речь пойдет впереди: 
                – В черном небе молний поступь,
                гром ругней в небесной драме, –   
                не гроза, а это просто
                ревность двигает горами.      
     – Почему ты отталкиваешь меня? –  говорит Маяковский. –   Я люблю тебя. Ты любишь меня. Чего еще надо? Или твой муж тебе дороже меня?               
     – Нет, вас я предпочитаю другим мужчинам. Вас я люблю и, по-видимому, буду любить всю жизнь. Но больше моей любви к вам я люблю свою дочь. Я не могу рисковать ее судьбой. Об этом не может быть и речи… Мой муж считает ее своей дочерью. Хотя и знает о вас. Сейчас он в Англии. Ждет нас. Ну как же я могу его обмануть?! Вы подумайте.
               
    В парижском номере Маяковского трещит телефон. Он  открывает глаза и несколько секунд неподвижно смотрит в потолок, пытаясь собраться с мыслями. Затем берет трубку: голос Лили Юрьевны окончательно его будит.
     – Володя! Поздравь меня. Я выучилась ездить на автомобиле!
     – Да? – только и мог произнести от неожиданности Маяковский.
     – Догадайся, кто меня научил?.. Режиссер Кулиджанов! у которого, ты знаешь, своя машина. А больше ни у кого своей машины в Москве и нету… Если бы ты знал, что это за учитель! Он возился со мной как с ребенком. Каждый день я усаживалась в его машину, и мы ездили, ездили... Волосик, неужели не привезешь автомобильчика? Я так замечательно выучилась ездить!
     Маяковскому неприятно слышать о Кулиджанове, с которым у Лили был роман. Но он пересиливает себя, и как заученный урок говорит то, что давно уже привык говорить ей в таких случаях:
     – Рвусь увидеть за рулем ослепительную Кису. Ради этого веду сценарные переговоры. Если доведу, машина обязательно будет. Я тут уже присмотрел одну. «Рено» в шесть лошадих серой масти.
     Лиля Юрьевна – насторожившись:
     – Ты пишешь сценарий? О чем он?
     – Да ерунда. Как Маяковский ищет идеальную женщину, а находит (познакомился по телефону!) женщину, с которой только что  расстался.
     – С кем это ты расстался? И кого это ты находишь? Уж не меня ли… Ну ладно, об этом после. Сейчас главное – сценарий. Пусть он понравится режиссеру!      
     – Надеюсь. А пока его раздракониваю. И это первый бензин, который пытается сожрать наш реношка.
       – Ты писал, что едешь в Ниццу, а телеграммки все из Парижа. Значит – не поехал. Почему?.. Ты поганейший Щен, и я тебя совершенно разлюблю, если не будешь отдыхать… Волосик, правда, почему не поехал?
     Маяковский понимает, что он должен соврать:
      – Не смог вырваться. Дела. Но поеду. Обязательно. Без отдыха работать не могу совершенно.
     – В Москву! в Москву его надо! По телефону он ничего не скажет, – доносятся до Маяковского слова Эльбрехта, стоявшего за спиной Лили.
     От этих слов Маяковского обдает холодом.
     – Когда приедешь в Москву? – спрашивает Лиля Юрьевна.
     – Скоро! скоро! – делая над собой усилие, бодро отвечает Маяковский.
     – Все твои друзья передают тебе приветы и целуют тебя. А больше всех мы с Осей. Не задерживайся. Скажи Эльзочке, чтоб купила мне побольше  чулок – блестящих и не слишком светлых. Волосик, привези еще два фуляровых галстука, а то нечего носить с джемпером. Помни, в Москве у тебя семья. Здесь все тебя любят и ждут. И скучают, между прочим: УУУ! Я тут в Италию собралась. Достань мне денег. Ну, все. Целую.
     –  Деньги я тебе вышлю. Просьбы выполню. Целую тебя. Поцелуй за меня Осю.
        Московская квартира Бриков-Маяковского исчезает.
        Маяковский ходит по комнате.
     – Целую тебя! Одни поцелуи остались. А любви нету. И детей нету. И не может быть их у Лили. А какая же это семья без детей?
     Берет трубку и звонит в Ниццу. В кадре появляется Элли.
     – Элли?! Не успел уехать от вас, и уже весь изоскучился… Все время думаю о вас. О тебе и дочке. Приделываю крылышки, чтобы снова лететь к вам. Примете? Обласкаете?
     – О да! да!.. Но я не понимаю. Вы же сами уехали.
     – Да, уехал. А теперь вот хочу вернуться… насовсем.
     Молчание. После длительного молчания шепот Элли, смешанный со слезами:
     – Не шутите так.
     – Я не шучу. Из всех женщин, которых я знал, ты больше всех заслуживаешь счастья. Не прогоняй меня. Я буду учить малютку русскому. Бедняжка, она же у нас не знает русского языка!  Прикажешь мне на английском с ней изъясняться, что ли?
     – У вас есть женщина, которую вы любите. Зачем мы вам? Не жгите свечу с обоих концов. К чему? Не надо.
     – Она меня отпустит.
     – Не отпустит. У комиссаров длинные руки. Они вам не простят. Я уже жалею, что сказала вам о дочери. Боюсь, что этого достаточно, чтобы отомстить мне. В Англии я возьму фамилию мужа. Думаю, так они меня не найдут.
     – Глупости. Сегодня же выезжаю. Там и решим, что делать. Целую тебя. Исцелуй за меня кроху.
     – Вы не понимаете, на что вы решились!
      Маяковский кладет трубку. В номер стремительно входит Эльза. Она только что узнала от Лили, что у Маяковского есть дочь. Ее возбужденный вид бросается в глаза Маяковскому.
      – Что-то случилось?– спрашивает он.   
      – Нет!
      – Садись и рассказывай!
      – Нечего мне рассказывать.
      – Ну, как хочешь… Я тут в Ниццу собираюсь.
      – Опять!
      – Так складываются дела.
      – А я хотела как раз сегодня познакомить вас с красивой девушкой. Двадцать три года! Неужели откажетесь? – В глазах Эльзы заиграли бесёнки.      
     – Кто она?   
     – Русская эмигрантка. Приехала из России лечиться, да так и осталась здесь. Татьяна Яковлева – может, слышали?
      – Элик! Ты посмотри на меня. Я же старый. В серебре, как в песочке, старичонка височки. Куда мне гоняться за молоденькими. Фауст какой-то!
      – И неправда. Вы не старый. Тридцать с хвостиком, как вы выражаетесь,– разве это возраст для мужчины!
      
     Мы в зале замка Ла Фезандри в тихом уголке Сен-Жерменского леса под Парижем. Собралось много гостей из французской художественной богемы, русской эмиграции, парижской золотой молодежи. В ожидании ужина образовались кружки. В одном из них эмигранты из России говорят о Маяковском.
     – Господа, слышали новость? Среди нас, в этом зале, известный поэт советской России Маяковский.
     – Разве этим сейчас кого удивишь? Сколько их побывало оттуда в этом зале. Илья Эренбург, Исаак Бабель, Михаил Кольцов. А сколько еще других, пониже рангом? Всех разве упомнишь.
      – Это да. Но Маяковский… это, я вам скажу, другое дело. Это фигура.
      – Где вы увидели в нем фигуру? Популист. Кричит, выдумывает кривые слова.
      – К тому же еще грубиян. И грубиян, я бы сказал, вселенского масштаба. Нагличает не с отдельными личностями, а с эпохой, с Богом.
      – Господа, я слышал, он дворянин. А послушаешь его – большевик! Так распинаться за советскую власть!
      – Никакой он не большевик. Солитер. Присосался к советской власти – и сосет. А денег у него – куры не клюют. Гуляет себе по Парижу и швыряет, швыряет ими. А еще говорят, у них там кто не работает, тот не ест.
      – Все говорят талант, гений. Помилуйте, какой же это талант? Рваные строчки, рваные мысли. Выдумывает черти что. Не стихи, а  какие-то лесенки, по одному слову на строчку. И заколачивает, заколачивает деньги за эти самые строчки. Это сколько можно так заработать!
      – Господа, не все так просто. В лице таких, как он, к нам сюда шлют советский десант. Нам хотят сказать: «Посмотрите, как при советской власти живут творческие люди.  Возвращайтесь, и вы будете так жить».
     – А вернешься – тебя сразу в кутузку.
     – Граф Алексей Толстой вернулся – и ничего, процветает.
     – Да, дилемма.
     В зал входит девушка, которая обращает на себя внимание всех. Она направляется к Эльзе и Маяковскому.
      – А вот и Танюша,– говорит Эльза, когда она к ним подходит. – Знакомьтесь… Танюша, это Владимир Владимирович Маяковский.
      – Я знаю все ваши стихи,– обращается Татьяна к поэту.
      – Позвольте вас оставить ненадолго,– говорит Эльза и  удаляется. Оба хорошо знают, что она не вернется больше, и делают вид, что не замечают ее ухода.
      Эльза ушла. А Маяковский, славившийся уменьем находиться в самых безнадежных ситуациях, на этот раз не знает, как начать разговор. Удивленная Татьяна уже посматривает на него укоризненно. А он все стоит и молчит.
     – Что это с ним? Так и будет молчать все время! – думает девушка.
     Делать нечего. Приходится ей начинать самой.
     – Прохладно здесь как-то,– говорит она, кутаясь в накинутый на шелковое платье мех.
     Эти слова действуют на него как призывный сигнал горна. Куда только девается его стеснительность! Он поспешно сбрасывает ее с себя, как ненужную одежду, и бросается в атаку.
     – А давайте не ждать ужина, – предлагает он девушке, произведшей на него сильное впечатление. – Уйдемте не прощаясь. По-английски. Сен-Жерменский лес ночью это же ж сказка Пушкина! Очень хочется походить с вами, поразговаривать.
     Очень не понравилось Татьяне такое начало. То молчал, а то… Нет, если дело так дальше пойдет… Его определенно надо попридержать.
     –А что, вы всех вот так сразу приглашаете ночью в лес? – спрашивает она у него.
     Маяковский мысленно ударяет себя по лбу. 
      – Болван! Ну, разве так можно сразу? Ни с того ни с сего,  – думает он.
     Удрученный вид Маяковского Татьяну трогает, и она решает его простить… для первого раза. Она смотрит на него весело. А глаза  говорят: да! ну, конечно же, да! Видя это, Маяковский снова приободряется.
     – Ну и  как же я вам должна ответить? – бросает она ему палочку-выручалочку.               
    Маяковский тут же ее подхватывает:
     – Согласиться, конечно! А я уж не подведу вас. Буду нежен как облако. Обещаю вам!
     – О вас так много говорят и пишут. В газетах вы герой разных историй. И в них вы отнюдь не облако. 
     –  Не верьте! Сплетни все это. Сколько крови они мне попортили! Если б вы знали… Когда я был молод, они бесили меня. А сейчас только раздражают. Но в данный момент я о них и не думаю. Как заставить вас мне поверить? Вот вопрос, который больше всего меня волнует. Не доказывать же мне, в самом деле, что я хороший?
     – Вот сейчас, пожалуй, можно и согласиться, – думает девушка и говорит вслух:
     – Вам не надо ничего доказывать. Я согласна с вами прогуляться по лесу.
     – Вы согласились? Не ожидал. Но мне нравится это. Я видел девиц красивей. И стройнее девиц я видал. Но ни одна из них в подметки вам не годится. А знаете, почему? Ломаки! Сейчас бы притворно испугались. Ночью? В лес?! Какой ужас! А вы своя. Смелая.
     – Что вы! Я трусиха.
     Комплимент Маяковского показался Татьяне сомнительным:
     – На что это он намекает? – чувствуя, что сделала промашку, размышляет она. – Хвалит, а сам, небось, осуждает: с первого же раза согласилась ночью идти в лес!.. Да, пожалуй, я погорячилась. Но как объяснить мне ему мое согласие, чтоб он не подумал ничего дурного? Не рассказывать же ему, в самом деле, что в свое время моя мать была в него влюблена, и  что это сейчас дразнит мое воображение. Подогревает мое желание узнать его ближе. Этого я ему, конечно, не расскажу. Не дождется. И потом: «Я видал девиц красивей!» Так заявить мне, которую все находят неотразимой? Сроду мне никто так не говорил… Впредь буду с ним осторожней.
     И она говорит, тщательно выбирая слова:
     – А согласилась я потому, что мне хочется поскорее уйти отсюда. Я сегодня весь день сидела дома над шляпкой. Я модельер. – Она одаривает его очаровательной улыбкой. – Прогулка для меня сейчас просто необходима.
     – Тогда – чего ж мы стоим? В путь! Уверяю вас, вы не раскаетесь. Я буду вам рассказывать смешные истории. А когда вам надоест смеяться, мы обратимся к Небу. Будем гадать по Звездам.  Если б я поэтом не был, я бы стал бы звездочетом. Честное слово. 
     Маяковский пропускает Татьяну вперед. А сам следует за ней,      зорко следя, чтобы никто не тронул, не задел его драгоценность. Так  они идут – прекрасная пара: оба высокие, ладно скроенные. Приятно было смотреть на двух людей, над которыми природа
 хорошо потрудилась.
   
     Маяковский усаживает Татьяну в такси. Садится с ней рядом на заднем сидении. Держа ее руку в своей, говорит:
     – Пока мы бродили по Сен-Жерменскому лесу, какие только чувства ни волновали мое сердце! Я все время боялся вас чем-нибудь оскорбить. Боялся, что вы обидитесь и уйдете… А я про вас уже и стихи сочинять стал – в уме:
                – Если скажешь, что не надо,
                не ворвусь грозиться на; дом,
                губ насильно не помну. 
Ну, как? Нравится? Мне кажется, хорошие стихи получиться могут. А это верный признак того, что я влюблен.
      – Никак не могу согреться!– говорит Татьяна, прижимая к себе плотнее меховую  накидку. Она хочет переменить тему. Она не хан- жа, но как он смеет вот так сразу (в первый же вечер!) говорить ей  о любви! Она порядочная девушка! Хотя, надо признаться, он ей не безразличен. Совсем не безразличен.
     Маяковский снимает с себя пальто и укутывает им ноги Татьяны. Татьяна не протестует. Но она начеку.
     Такси мчится по ночному Парижу.
     – Огней, огней-то! – восторгается Маяковский. – Вы посмотрите только! Красота какая! Но у нас в Москве лучше. Едемте со мной в Москву! Серьезно. Едемте! Я вам достану визу. Хотите? – В отношениях с женщинами Маяковский ставил на карту все. Действовал напористо и стремительно. И ничто его уже не могло удержать.
     – Не слишком ли мало знакомы мы для подобных предложений? – обескураженная таким натиском, пытается выставить хоть какую-то оборону на его пути русская красавица. Шарм Маяковского начинал на нее понемногу действовать.
     – Нет! Я вас знаю давно. Я давно ищу такую, как вы, длинноногую. Ростом вровень со мной. 
                – Ты одна мне ростом вровень,
                Стань же рядом с бровью брови –
читает он тут же возникшие на волне влюбленности строки и снова бросается в атаку. Он чувствует, что на верном пути. Еще немного – и крепость будет взята.
     – Остановитесь здесь! – приказывает Татьяна шоферу. Подвергшаяся натиску Маяковского, пригретая его пальто, она чувствует, что держать оборону она скоро будет не в силах, и решает принять свои меры. – Мы уже почти приехали.
     – Владимир Владимирович, а как быть с вашей женой? Она ведь ждет вас в Москве,– говорит рассудительная Татьяна, снова взявшая ситуацию под контроль, когда они вышли из машины.
     – С Лилей мы давно уже не живем. Как муж и жена. Это я и в стихе зафиксировал: «Вот и любви пришел каюк, дорогой Владим Владимыч». Представляете, дурацкая ситуация: я и с ней уже не могу и без нее не могу. Так и живем втроем: я, Лиля и Ося. И еще собака Щеник.
      – Зачем же вы согласились жить втроем?
      – Я многим обязан Брикам. Ося очень помог мне в первое время. Когда я написал поэму «Облако в штанах» и никто не хотел издать ее, Ося издал ее на свои деньги. То же самое вышло и со второй поэмой. Сейчас мы спаяны одной идеей: делаем «левое искусство». Издаем журнал левого фронта – «Леф». Каждый делает свое дело. Но вместе. Друг за друга стоим горой. Мы необходимы друг другу. – Маяковский останавливается и говорит тихо, как бы самому себе. – А может быть, я продолжаю такую жизнь, потому что с ними я чувствую себя в безопасности. Многие проблемы с ними исчезают сами собой. У них много влиятельных друзей…
     Татьяна решила пропустить мимо ушей его исповедь. Какое она имеют значение, если он уже не любит Лилю. Пускай думает, что не может без нее жить. Сможет! И она начала развивать тему: «Вот и любви пришел каюк…»
     – Я знаю это ваше  стихотворение, строчку из которого вы процитировали. Там есть и такая строка: «Шкурой – ревности медведь лежит когтист». Медведь ревности убит. А где нет ревности, там нет и любви, – заключает она.
     – Умница! Я же говорю, мы замечательная пара…
     – Вот мы и пришли,– говорит Татьяна, когда они подошли к парадной двери ее дома.
     И тут произошло то, чего она никак не могла ожидать. К ее удивлению Маяковский становится на колени.
      – Глупо нам расставаться. Выходите за меня замуж! – говорит он, запрокинув голову и смотря на нее снизу вверх. Это он-то? ростом в сажень!
     Татьяна смутилась. Вид стоящего на коленях, по сути дела на улице, солидного, хорошо одетого мужчины привел ее в замешательство. Уже рассвело, и на улице попадались прохожие.
     – Встаньте! – строго сказала она.
     – Тата;! Я жду, что вы скажете…
     – Что я скажу? – Татьяна загадочно улыбается.– Скажу, что мне пора домой. Утро вечера мудренее. Если вы не забудете, о чем мы здесь с вами говорили, мы еще вернемся к этому разговору.
     – Но имейте в виду, вы видите пожар сердца только в самом начале. То ли будет еще! Завтра я вам покажу ваш стих. Я напишу его за ночь! Я буду читать его здесь, в Париже, публично. Пусть знают все, что ко мне пришла настоящая любовь! Такая любовь, которую Маяковский еще не знал!
      – До завтра.
      – До завтра! Пусть вам присниться сон о том, как я вас беру на руки и увожу в Москву!
     Когда затворилась за Татьяной парадная дверь, Маяковский   остался стоять на месте. Он стоял и смотрел на темные окна дома. Но вот загорелся свет в Татьяниной комнате. Он знал, что сейчас она в квартире одна. И у него возникло жгучее желание бежать к  ней. Он уже рванулся и сделал несколько шагов, но сумел во время сдержать себя. Остановился.
    Как-то сами собой пришли на ум строки:
                – Если скажешь, что не надо,
                не ворвусь грозиться на; дом,
                губ насильно не помну.               
    Он еще раз посмотрел на светящиеся окна Татьяниной комнаты и медленно пошел по направлению к гостинице.

     Мы снова в номере Маяковского. Он  говорит по телефону.
     – Это оранжерея?.. Вы бы не могли принять заказ? Нет, не на сегодня. И не на завтра. Я хочу сделать заказ на длительный срок. Может быть, на полгода. Вы не удивляйтесь, мадам. Деньги у меня есть. Я все оплачу вперед. Я хочу, чтобы каждое воскресение свежие цветы доставлялись одной даме… Нет, точного адреса ее я не знаю. Я вам завтра сообщу… Да, вот еще что. К цветам должно быть приложено четверостишие. Записывайте:
                – Мы посылаем розы вам,
                чтоб жизнь казалась в цвете розовом.
                Увянут розы… а затем мы
                к стопам повергнем хризантемы.   
И подпись: «Маркиз В.М.»… Меня долго не будет, так что вы проследите, пожалуйста, чтобы все было выполнено в точности. Adiu, мадам.
   
     Р а з л а д  с  Б р и к а м и.
     Мы в московской квартире Бриков-Маяковского. В комнате трое: Маяковский, Лиля Юрьевна и Осип Максимович.      
      Маяковский только что вернулся из Парижа. На стуле стоит открытый дорожный чемодан с вещами, которые он привез для Лили Юрьевны. Но Лиле Юрьевне сейчас не до вещей. Она узнала, что в Париже Маяковский написал и читал публично стихи, посвященные ее сопернице. Это ее взбесило. Одно дело любовница, а другое  – Муза, владычица сердца!
   
    Лиля Юрьевна сразу берет быка за рога:
     – Что ты написал? – Она держит в руке листки со стихами, кем-то услужливо ей переданные, и читает:
                – Представьте: входит красавица в зал,
                в меха и бусы оправленная.
                Я эту красавицу взял и сказал:
                – правильно сказал или неправильно?..   
Кого ты называешь красавицей? Эту модисточку, которую ты нарядил в меха? Не смеши. Какие меха могут быть у модистки… А что это у вас с ней пароль такой: правильно сказал или неправильно? Ты его все время повторяешь… А что ты пишешь в другом стихотворении!
                – Иди сюда, иди на перекресток
                моих больших и неуклюжих рук.
                Не хочешь? Оставайся и зимуй,
                и это оскорбление на общий счет нанижем.
                Я все равно тебя когда-нибудь возьму –
                одну или вдвоем с Парижем.
Кого ты хочешь взять? Ты что, хочешь на ней жениться?
     – Да, я хотел бы жениться на Татьяне.
     – Ты даже не скрываешь своих чувств! Постыдился бы. Я все же женщина. Ты объясняешься с ней прилюдно, в стихах. Ты называешь ее именем стихотворение, ты читаешь его с эстрады. Даже не предупредив меня. Ты подумал, каково мне видеть все это… Первый раз в жизни ты предал меня. И с кем? С модисткой! – Лиля Юрьевна не в силах сдержать слезы. – Ты растоптал нашу любовь! все самое святое, что только может быть между людьми! Этого я тебе простить не могу. Уходи! Слышишь? Уходи, иначе я за себя не ручаюсь! – Лиля Юрьевна хватает вазу и разбивает ее об пол вдребезги.
     Маяковский стоит как окаменелый. Осип Максимович переводит глаза с Лили Юрьевны на Маяковского и обратно.
      – От меня друзей отрывают с мясом. – Тихо и как-то отстранённо, будто не о себе, говорит Маяковский. – А вы… Мы переплетены тысячью нитями. Слиты в одно целое… Лиля! – Лиля Юрьевна отворачивается. – Ося! – Осип Максимович отворачивается. – А я-то думал, вы порадуетесь моему счастью.
      Медленно, словно ожидая, что его позовут, Маяковский идет к выходу. Но его никто не позвал, и он уходит.
      – Что будем делать? – спрашивает Лиля Юрьевна у Осипа Максимовича, когда они остаются одни.
      – Не знаю… Может быть, с Полонской его познакомить?
      – Опять клин клином?
      – На этот раз должно получиться. Полонская замужем.
      – Ну что ж. Я ее мало знаю… Как режиссера на съемочной площадке она меня слушает. Она, кажется, из МХАТа?
      – И муж ее тоже. Актер малой сцены Михаил Яншин.
      – Не припомню.
      – Ну как же! Успешно сыграл  Лариосика в Булгаковском «Беге».
      – Слышала что-то… Так вот, о Полонской. Не слишком ли она мягка? Сможет ли отвлечь Володю от модистки? Учти, у нас мало времени.   
      – Сможет. Она умна, образована. Но главное – нежна.  Это у нее, наверное, от отца, знаменитого в свое время актера Витольда Полонского. Володя любит таких.
      – Ну, хорошо, давай попробуем. Но надо еще  что-нибудь придумать.
      – Может, нам в Лондон уехать? Погостить у твоей мамы, пока все не уляжется?
      – Рискованно его оставлять одного в такой ситуации, – задумчиво говорит Лиля Юрьевна. – Но, кажется, я знаю, что надо делать. У этой модисточки есть некто, готовый на ней жениться. Если мы представим Володе это как дело между ними уже решенное, у него отпадет всякое желание ехать в Париж.
      – Я всегда говорил, что умней Лили Юрьевны нет никого на свете.
      – Только умней?
      – Ну конечно, не только. И умней, и красивей.
      Душу Лили Юрьевны облили бальзамом. Так был приятен ей его комплимент.
    
      Маяковский из комнатки в Лубянском проезде говорит с Татьяной по телефону. Сидя, как обычно, у стола, спиной к окну.
      – Таник, милый! Мне без тебя совсем не нравится. Собери мысли (а потом и вещи) и готовься к тому, что я тебя возьму на руки и привезу в Москву… Что ты пишешь про Новый год? Сумасшедшая! Какой праздник у меня может быть без тебя! Ты все время со мной. Ношу твое имя как знамя. Когда я совсем устаю, я говорю себе «Татюша» и опять взверяюсь в работу. Ничего, ты и другое Солнце, вы меня потом вы;ласкаете. – Правильно сказал или неправильно?
     Голос Татьяны.
     – Вы сказали: «взверяюсь»? Откуда вы взяли это за слово?
     – Я его из слова «зверь» сделал. А что? Мне нравится… Спасибо тебе, детик, за то, что учишь меня русскому языку. Обнимаю тебя, родная, целую тебя – и люблю, люблю. Твой e;colier… Я часто думаю о тебе по ночам. И тогда я хожу по комнате и мысленно обращаюсь к тебе:
                – Уже второй. Должно быть, ты легла.
                А может быть, и у тебя такое.
                Я не спешу, и молниями телеграмм
                мне незачем тебя будить и беспокоить.   
      В  комнате появляется Эльбрехт. Маяковский поспешно заканчивает разговор.   
      – Ну, все, родная. До встречи в Париже, – говорит он и кладет
трубку.
      – Серьезный у меня к вам разговор, Владимир Владимирович. –Эльбрехт непринужденно откидывается на диване и произносит формально: – Но вижу, я не кстати. А то скажи;те, я могу зайти в другой раз.
      – Говорите.
      – Речь пойдет о Татьяне Яковлевой.
      При этих словах Маяковский порывисто встает.
      – Эту тему прошу руками не трогать. Личная жизнь потому и личная, что она касается только двоих, – обрывает он Эльбрехта.
      – Не скажи;те, Владимир Владимирович. Вы человек публичный, достояние Республики, так сказать. Ваша жизнь у всех на виду.
     – У вас есть женщина, которой не противно брать в руки ваши грязные носки?
     – Конечно, моя жена, Вера Ивановна.
     – А у меня нет такой женщины. Нет, понимаете!
     Маяковский быстро заходил по комнате. А Эльбрехт, подождав пока он успокоится, продолжил:
     – Знаете, что может случиться, если вы ее привезете? Я не хочу вас пугать, Владимир Владимирович. Вы большой поэт, гордость страны и все такое. Но вашу невесту попросту арестуют. А знаете, почему арестуют? Потому что перед законом у нас все равны. Знаменитый поэт и простой рабочий – все для него одинаковы.
     – Я привезу ее. Чего бы это мне не стоило. Хотя бы даже и на Алтай! А что? Вполне подходящее место для влюбленных. Татьяна будет работать инженерицей, а я… Я буду пасти коз.
     – Веселый вы человек, Владимир Владимирович. Вы и надо мной нередко подшучивали. Это ведь вы дали мне прозвище «Сноб». Я не обижаюсь: Сноб так Сноб. Но сейчас вы ничего не поняли. – Эльбрехт весь изогнулся к груди Маяковского и перешел на шепот. – Сейчас вам может помочь только один человек.  Товарищ Сталин! 
      Сказав это, Эльбрехт уходит. А Маяковский, как загнанный зверь, снова заходил по комнате, мучительно размышляя о положении, в котором он оказался.
      Голос Маяковского за кадром.
      – «Звоните Сталину!» Легко сказать! А что я ему скажу? Помогите жениться. Чепуха…  А привозить ее нельзя. Арестуют. Может быть, и меня заодно. Меня – первого поэта России?.. Всегда и во всем стремился быть первым. В литературе, в любви. Даже в бильярде и в картах хотел быть первым. А для чего?  Чего я добился? Даже жениться я не имею права… А может быть, вслед за Демьяном Бедным, в Кремль пролезть петушком? Написать поэму о Сталине – и вперед в их кремлевское счастье… Нет, не напишу. Не выношу над собой насилия. По собственной воле я что угодно сделаю. А под контролем –  ни за какие деньги!.. Подхалимы вслед за вождем на все лады повторяют лозунг: «Жить стало лучше, жить стало веселей». А как я откликнулся на этот лозунг?
                – В СССР от веселости
                стонут целые губернии и волости.
Разве от веселия можно стонать? Конечно, здесь речь идет не о веселии, а о голоде.  А «веселость» – это оперение, ширма. Без оперения нельзя, не напечатают… Тем более без поддержки друзей.
     Подходит к телефону и решительно берет трубку. 
     – Лиля! Это я. Не бери в голову эту историю. Пара парижских стихов – это на три копейки лирической мелочи. Не более. В новой поэме все станет на свои места, в ней все будет снова посвящено моему Лилику.   
    
     Л ю б о в н а я  л о д к а  р а з б и л а с ь   о  б ы т.
     Весна 1929 года.
     Ницца. Старая улочка, скользящая к морю. Маяковский поднимается по ней. Навстречу – художник Юрий Павлович Анненков, с которым Маяковский приятельствовал еще  со времен дореволюционного Петербурга.
      – Тысячи франков у тебя нет? – еще издали кричит Маяковский, не дав Анненкову открыть рот, чтобы поздороваться.
      Анненков останавливается, вынимает бумажник и передает ему деньги.
      – Откуда вы, Владимир Владимирович?
     – Из Монте-Карло. Проигрался в пух. В казино выскребли все до последнего сантима. Ужасно негостеприимная странишка!
     – А в Ницце как оказались?
     – Я голоден. Если ты мне дашь еще 200 франков, я приглашу тебя на буйабесс. Там расскажу.
     Анненков дает ему еще 200 франков, и они спускаются к морю. Около пляжа заходят в уютный ресторанчик. Джазовая музыка, пение с эстрады, похожие на ромашки столики (в желтых скатертях с белыми стульями) поднимают настроение Маяковскому. Удобно устроившись за одним из таких столиков, он  увлеченно начинает рассказывать, как готовится буйабесс. Анненков с нетерпением ожидает конца этого монолога. Ему не терпится в короткое время встречи расспросить Маяковского о нем самом.
     – Вы знаете, как готовится буйабесс? – Маяковский вопросительно смотрит на Анненкова. –  Нет, вы не знаете, как готовится буйабесс! Варится обыкновенный суп. Из разных сортов рыбы. И при определенном режиме огня. Заметьте! Сначала – на быстром огне. Потом на медленном. По виду получается наша уха. Но совсем с другим вкусом, так как используются также  экзотические сорта рыб. Такие, как морской черт или султанка. А марсельцы… те вообще считают, что настоящий буйабесс должен еще чуть-чуть отдавать морем и водорослями… Приеду в Москву, обязательно научу Аннушку готовить буйабесс.
     Маяковский, довольный, откидывается на спинку стула.
      – Владимир Владимирович, вы обещали мне рассказать, как оказались в Ницце.
    Веселость с Маяковского мгновенно слетает.
     – У меня нет будущего, – говорит он потухшим голосом.
     Говорит – и задумывается, положив руки на трость.
     – Как это понимать, Владимир Владимирович?
     –А вот так и понимать, что нету! – раздражается он без всякой причины. Но потом успокаивается.–  В прошлом году здесь, в Ницце, я был с женщиной, которую любил четыре  года назад в Нью-Йорке. И позорно бежал от нее. И этим лишил себя будущего. Обещал ей вернуться через несколько дней. И наврал. Не вернулся. Убежал в прошлом году и в этом не встретился. Она не приехала. Видно, Звезды и на этот раз не сошлись. У меня предчувствие – я ее никогда не увижу больше.
     – Вы и сейчас любите эту женщину?
     – Люблю ли? Проклинаю себя, что мало любил тогда. А сейчас уже и не знаю. Знаю только, что у нее мое будущее. А жить с ней я не могу. Не потому, что не хочу, а потому что не разрешат. Так и буду жить с чувством вины. И невозможности что-нибудь исправить. Ведь если ваза разбилась и ее склеить – все равно же будет разбитая ваза. Даже если ты сам виноват в том, что она разбилась. Ведь так?.. Ну, хватит! Все. Точка. Давай поговорим о тебе. Ты думаешь в Москву возвращаться?
     – Я об этом больше не думаю, так как хочу остаться художником.
     – А я возвращаюсь… так как уже перестал быть поэтом. – И тут он разрыдался, к удивлению Анненкова, который никогда не видел его плачущим. – Я стал чиновником. Не по должности… Понимаешь, я все время душу; в себе лирика. Теперешняя поэзия моя – плакат… Плакат! А я говорю, что горжусь этим. И так мне иногда от этого тошно бывает…
   
      Москва опять в транспарантах. Всё старые лозунги. Но   появился  и один новый: «Задания первой пятилетки выполним досрочно!» Да и портретов Сталина поприбавилось. Один такой портрет свисал перед входом Центрального телеграфа.
     Напротив этого портрета в проезде Художественного театра Вероника Полонская ждет Маяковского. Ее с ним только сегодня на бегах познакомил Осип Максимович, и Маяковский обещал заехать за ней в театр и отвести на вечеринку к писателю Валентину Петровичу Катаеву, мягкому, хлебосольному человеку, со всеми поддерживающему ровные отношения и держащему двери своей квартиры всегда открытыми. Здесь же стоит серый «Рено», купленный Маяковским в Париже. В машине шофер.
     Во время похорон Маяковского этот автомобиль будет сопровождать траурную процессию. Узнав об этом, Демьян Бедный, всю жизнь завидовавший славе Маяковского, воскликнет: «Автомобиль покойника вели под уздцы!» – и расхохочется, довольный «своей» остротой. Знал ли он, что за два года до него, привезя этот маломощный автомобиль в шесть «лошади;х», как выразился  Маяковский, он обязался, в случае войны, «взяв под уздцы, кобылиц подать товарищу комиссару»?
      – Девушка, не хотите со мной прокатиться? – обращается к Веронике сидящий в автомобиле шофер. Семейный мужчина, с веселинкой в глазах, большой любитель завязывать знакомства на улицах с хорошенькими девушками.
      – А чья это машина?
      – Поэта Маяковского.
      – Я тоже жду Маяковского.
      – Да?! Попался, выходит. Только вчера у меня с ним был разговор, и я ему обещал девушек не катать на машине. Да как удержишься в такой день! Вы посмотрите – весна! Петь хочется, веселиться, женщинам подарки дарить!.. У Владимира Владимировича в стихотворении – забыл как называется –    здорово сказано про то, как поднимать людям весеннее настроение. Вот что он предлагает:
           – Надо принять какие-то меры.
           Ну, не знаю что, – например: выбрать день самый синий,
           и чтоб на улицах улыбающиеся милиционеры
           всем в этот день раздавали апельсины.   
Шутка, конечно. Но почему бы не делать это? Я «за»... Девушка, я вас очень прошу, не говорите Владимиру Владимировичу, что я предлагал вам покататься. Не выдавайте меня.
      – Ладно уж. А где он сейчас?
      – Велел здесь его дожидаться. А сам играет на бильярде в гостинице «Селект»… Заигрался, наверное.
     Полонская резко поворачивается и уходит.
          
      В этот же день на вечеринке у Катаева.
      – Почему вы не пришли? – спрашивает у Маяковского Вероника.
      – Бывают обстоятельства, против которых не попрешь, – не моргнув глазом, находится Маяковский. – Так что вы не должны меня ругать.
      Настроение у Маяковского хорошее. Сегодня он в ударе. Энергия из него так и прет. Он не отходит от Вероники. И все время говорит, говорит, ни на кого не обращая внимание.
      – Вот почему, сегодня утром, когда мы познакомились, вы были дурнушкой, а сейчас вы красавица? – спрашивает он и, не дождавшись ответа, заводит речь о другом:
       – Норкочка, послушайте, что написала Вера Инбер:
                – Погляжу на губы те,
                На вино Абрау.
                «Что ж вы не пригубите,
                Meine liebe Frau?»
Никогда бы не подумал, что эта дамочка может так написать. Обратите внимание на рифмы: «губы те» и «пригубите». Прямо как у меня.
       –  Мне больше Пушкин нравится. А вот вы, я слышала, его не любите.
      – Норкочка, кто вам сказал такую глупость. Я люблю Пушкина. Он гениален, раз написал:
                – Я знаю, жребий мой измерен;
                Но, чтоб продлилась жизнь моя,
                Я утром должен быть уверен,
                Что с вами днем увижусь я.
Но ведь и у него были ошибки. Вы заметили, я прочитал «жребий мой измерен». У Пушкина: «век уж мой измерен». По-моему, это неудачно. Это «век уж» сливается и получается совсем уж несуразное слово «векуж».
     Сегодня утром на бегах, в белом плаще и черной шляпе, нахлобученной на лоб, Маяковский показался ей смешным и действительно несуразным. А сейчас ничего, он ей нравился. Ей льстило, что такой знаменитый поэт не отходит от нее ни на шаг. Весь поглощен ею.
      – Норкочка, вы слышали последнюю остроту Ильфа – без Петрова. Когда его спросили, еврей ли он, он ответил:
      – Я – что! Вот Марк Аврелий – не еврей ли?      
    
     Комната Маяковского в Лубянском проезде. Маяковский первый раз пригласил Веронику в гости.
     – Норкочка, давайте я вам прочту что-нибудь прочувствованное. Про лошадь, например. Представьте себе Кузнецкий мост. Зимний и скользкий. И лошадь, упавшую на ледяной улице. И рядом толпу зевак, смеющихся над ней. И меня, обращающегося к плачущей лошади с речью. Представили? Тогда слушайте!
     Он садится на свое излюбленное место у стола, боком к нему. Опирается на него локтем левой руки. И, вытянув скрещенные ноги, начинает читать:
               – «Лошадь не надо. Лошадь, слушайте –
               чего вы думаете, что вы их плоше?
               Деточка, все мы немножко лошади,
               каждый из нас по-своему лошадь».
               Может быть, – старая – и не нуждалась в няньке,
               может быть, и мысль ей моя казалась пошла;,
               только лошадь рванулась, встала на; ноги,
               ржану;ла и пошла.
               Хвостом помахивала. Рыжий ребенок.
               Пришла веселая, стала в стойло.
               И все ей казалось – она жеребенок,
               и стоило жить, и работать стоило.
      Чтение Маяковского Веронику взволновало. Маяковский увидел это и остался доволен.
      – Нравятся мои стихи?
      – Да.
      Ему захотелось поцеловать Веронику. Но как это сделать, чтобы не обидеть ее? Маяковский таил в себе много нежности, чувствовал необходимость ласки, но трудно входил в интимный, душевный контакт с людьми. Обычно он – опускал словесную увертюру. Сразу переходил к действию. Вот и сейчас, ни слова не говоря, он подошел к ней и стал ее обнимать. Когда ж получил отпор, обиделся как ребенок, надулся и замолчал.
      – Ну ладно, давайте копыто, больше не буду, – сказал он после долгого молчания.
      Нельзя сказать, чтобы Вероника сильно на него обиделась. Как всякой женщине, ей импонировали смелость и отвага в мужчине. Правда, он ее напугал. Но это быстро прошло. Поэтому она быстро ему простила. Потом они пили вино, и он вел себя вполне прилично. Был паинькой.
      Через несколько дней они стали близки. В этот вечер, проходя Лубянскую площадь, он спросил Веронику:
      – Хочешь, я для тебя станцую мазурку? Прямо здесь? Прямо сейчас? При честно;м народе.
       Вероника не успела ответить, как он пускается в пляс. К удивлению прохожих. А их собралось немало поглазеть, как такой большой и неуклюжий мужчина танцует перед окнами всесильного ОГПУ. Несмотря на всю комичность зрелища, танцевал он довольно легко и непринужденно.
               
     Казанский вокзал. Маяковский провожает Веронику. Вручает ей букет роз.
      – Норкочка, можешь нюхать их без боязни. Я их купил у самого здорового продавца. Ты нюхай, а я сейчас сбегаю посмотрю, надежная ли морда у твоего паровоза. Мне надо быть уверенным, что он тебя довезет целой.
      Сказав это, Маяковский убегает, а через минуту возвращается вновь.
      – Можешь ехать спокойно. Я поговорил с машинистом. Обещал тебя довезти. Конь его в тысячу лошадей здоров как бык.
      – Владимир Владимирович, зачем вы все бегаете. Я хочу побыть с вами наедине, поговорить. Мы с вами так мало говорим о серьезных вещах.
      Голос Вероники за кадром:
      – Почему он не думает о наших дальнейших отношениях? Мне так обидно это.
     Маяковский постоял около Вероники немного, так ничего ей и не сказав, и вновь засуетился:
      – Норкочка, мне надо купить еще тебе журнал в дорогу, –   и исчез.      
      При всей своей огромности Маяковский был подвижен как ртуть. Удержать его на одном месте было немыслимо.
         
    
   

     Осень 1929 года.
     Лиля Юрьевна и Маяковский, укладывающий чемодан, в их совместной квартире. Лиля Юрьевна помогает Маяковскому собираться в дорогу. Ходит по комнате и передает ему рубашки, галстуки… Иногда посматривает на дверь, будто ожидая кого-то.
      – Если ты так страдаешь, езжай к ней. Я тебя не держу. Вот закончишь свои выступления в Ленинграде – и езжай в свой Париж. И оставайся там хоть на всю жизнь!
      Это Лиля Юрьевна говорит громко, повернувшись к двери, будто обращаясь к кому-то, кто сейчас за этой дверью находится. И действительно, в дверях появляется Аннушка и передает Лиле Юрьевне конверт.
      – Из Парижа, от Эльзы, – сообщает Лиля Юрьевна, беря конверт и взглядом благодаря Аннушку. – Интересно, что она пишет? – Лиля Юрьевна разрывает конверт и читает письмо. – Лилик! Спешу поделиться новостью. Татьяна Яковлева, в которую Володя еще по инерции, по-видимому, влюблен, выходит замуж за какого-то виконта. Уже и назначена свадьба. Венчаться она будет в русской католической церкви в Париже в белом платье, с флердоранжем. Она вне себя от беспокойства, как бы Володя не узнал и не учинил скандала, который может ей повредить и даже расстроить брак. Очень прошу, сестричка, ничего не рассказывай Володе. Целую любимого Лилика. Поцелуй за меня Осю и Володю. Любящая твоя сестра Эльза.
     Глаза Маяковского наполняются слезами. Лиля Юрьевна, украдкой следившая за ним, тотчас замечает это и начинает его утешать:
     – Волосик, ты расстроен? На тебе лица нет! Может быть, тебе не ехать? Отменить выступления в Ленинграде?
     – Для чего жил? – Потухший бас Маяковского глухо звучит   издалека. – Так бездарно гонялся за славой, искал любовь. Только сейчас осознал всю неценность своей популярности. Она знала, что я знаменитый поэт, что у меня уйма поклонников, слава у меня большая, что меня везде принимают как большого поэта. Но, несмотря на это,  она отказалась от меня. Слава – это такая же декорация, как и любовь. Для чего тогда жить? В молодости мы на что-то надеемся, мечтаем. А после тридцати жить вообще не имеет смысла.
     – А как же я? Мне тоже за тридцать. Так что же, мне умирать? Для женщины старость еще страшнее.
     – Ты не женщина. Ты исключение.
     – А ты что же, не исключение? Лев Толстой, Гете дожили до глубокой старости, но они не были стариками. Они были просто: Лев Толстой, Гете. Так и ты. Ты всегда будешь Маяковским. Я буду любить тебя в любом возрасте.
     Маяковский с силой захлопывает, защелкивает чемодан, будто запирает в него свои чувства к Лиле. Чувства, от которых он хочет избавиться и – не может. Как от своего старого чемодана, который останется с ним до конца жизни.
     – Где она, наша любовь? Не в сердце. А вот в этом чемодане. Который я все время ношу с собой.
     Лилю Юрьевну взрывает это. Но она сдерживает себя.
     – Ты знаешь, почему ты чувствуешь себя одиноким? Не потому, что тебя мало любят, или мало читают, или не ходят на твои вечера. Тебя любят миллионы, на твои вечера ломятся. Но тебе этого мало. Тебе все всегда мало. Тебе надо, чтобы тебя читали те, кто тебя не читает. Чтобы любила та, которая не любит. В тебе сидит ненасытное чудовище, которому все мало. Нельзя быть счастливым, когда твои желания беспредельны… Володя, ты стал невыносим в последнее время. С тобой стало невозможно. Ты как будто живешь в трех ипостасях. В литературе один, в жизни другой, в любви третий. Я не в силах тебя понять. – Лиля Юрьевна готова расплакаться. Но поборола себя. – Если я тебе понадоблюсь, дай знать. Я приеду.

     Зима 1929 года.               
     Глубокая ночь. Тверской бульвар. Маяковский, углубившись в свои мысли, проходит мимо Ивана Михайловича Гронского, нового главного редактора газеты «Известия».
      – Владимир Владимирович! А Владимир Владимирович! – окликает его Гронский.
      – Извините, Иван Михайлович, задумался,– говорит Маяковский, подходя к нему.
      – Что с вами?
      – А что?
      – На вас лица нет. Вы же больны!
      – Кто вам сказал, что я болен? Устал как сволочь, а не больной.            
      Постояли немного молча. Потом Маяковский заговаривает о своем. О прерванном своем сотрудничестве с «Известиями». Из-за ссоры с прежним руководством газеты.
      –   Скажите, Иван Михайлович, вы будете меня печатать или нет? «Известия» меня давно уже не печатают. Почему?
     – Владимир Владимирович, приходите ко мне, посидим с вами, потолкуем. Приносите все, что написали, почитаем, обсудим и решим, что, где и как надо печатать. Но  знаете, Владимир Владимирович, может быть, вам сначала стоило бы отдохнуть? Поезжайте куда-нибудь. Я вам дам командировку, деньги. Все вам устрою, что необходимо.
     – Нет, не поеду.
     – Может быть, вы хотите за границу?
     – А вы можете и это устроить?
     – Легко.
     – И визу ОГПУ?
     – Конечно. Позвоню Ягоде. Скажу: «Генрих Григорьевич, надо дать Маяковскому разрешение на поездку за границу». Он мне не откажет. Мы с ним в Совнаркоме сидим рядом, дружим. И этого будет достаточно, чтобы все остальные организации дали вам разрешение. А если какое-нибудь учреждение заартачится, я позвоню по вертушке 1-2-2 Сталину и скажу: «Иосиф Виссарионович, хочу направить Маяковского за границу, он болен».  – И получу ответ: «Дайте распоряжение от моего имени, чтобы это было сделано». Ну, как? Хотите проверить?
     – Нет, не надо. Поздно уже… Почему меня бабы не любят? На Сережку Есенина бабы вешались, а от меня бегали и бегут.
     – Не может быть, чтобы  от вас девушки бежали.
     – Да нет, бегут. За последнее только время две: Татьяна Яковлева и Нора Полонская. Может быть, я сам виноват. Любовь живет только в моем воспаленном мозгу. А в жизни ее нет. Вот скажите вы мне. Вы – главный редактор «Известий», крупнейшей нашей газеты. Во Франции я полюбил девушку. И она меня полюбила. Я был счастлив. Должен был привезти ее сюда, а она не дождалась, вышла замуж за какого-то виконта. Бросила меня.  Почему? А теперь проблемы с Полонской.               
      Сказав это, не попрощавшись, побрел он своей дорогой, ничего не замечая вокруг. Иван Михайлович еще долго видел в снежной ночи огромную темную фигуру Маяковского, шагающего в задумчивости по Тверскому бульвару.
    
    
      Весна 1930 года.
      Мы снова в квартире Бриков-Маяковского. Эльбрехт в майке и галифе хозяйничает на кухне. На голове у него сеточка, стягивающая зализанные назад волосы.  Маяковский выходит из своей комнаты.
       – Доброе утро, Владимир Владимирович! – с несвойственной ему веселостью выкрикивает Эльбрехт. – Как спалось?.. Вы  удивляетесь, что я делаю здесь утром на вашей кухне? Не удивляйтесь. С сегодняшнего дня я буду жить с вами.
      – Вы меня арестовываете?
      – Ска;жете тоже… Что мне в вас нравится, Владимир Владимирович, так это то, что вы никогда не теряете чувства юмора. Ценю.
      – Вы не ответили на мой вопрос. У вас хорошая квартира в Москве. Зачем вам жить здесь?
      – Из дружеских побуждений. Исключительно из дружеских побуждений решил поддержать вас в трудную минуту.
      – А я разве просил вас об этом? Мы с вами не настолько друзья, чтобы вы сами решили у меня поселиться.
      – Зачем сам? Брики меня попросили… Ну, что мы с вами разговариваем на пустой желудок? Садитесь. Завтрак уже готов.
      – Не люблю, когда за мной ходят как за больным, – ворчит Маяковский. Ему явно не по душе присутствие незваного гостя. Однако за стол он все же садится.
      – Напрасно вы обижаетесь, Владимир Владимирович. Это я делаю от чистого сердца. Берите рыбу!
      – Рыбы не ем.
      – Извините, забыл. Мне говорили, что вы не едите рыбу, потому что у вас не хватает терпения выбирать кости… Странный вы человек, Владимир Владимирович. Говорят, вы за всю жизнь не дочитали до конца ни одного романа. Нетерпение – опасное свойство. Для разведчика оно губительно. А поэту с ним ничего, жить можно. Хотя вот Есенину из-за него пришлось вскрывать себе вены. Ему надо было срочно записать стих, а чернил не было. Вот он и вскрыл себе вену и писал стихи кровью… перед тем как повеситься.
     Маяковский бледнеет. 
     – Зачем вы пересказываете мне мое стихотворение о Есенине? – говорит он. Дурные предчувствия его охватывают.
     – Разве? Это общеизвестные факты… Вот вы побледнели. Щеки ваши залились мелом, как у мертвеца. А ведь речь идет не о вашей смерти.
     – Может быть, о моей… Никому я не нужен. Устроил выставку «Двадцать лет работы». Хочу показать, сколько я наработал за 20 лет. Так ни один писатель на нее не пришел! Тоже, товарищи!
     – Даже ваши друзья не пришли? Из «Лефа».
     – Я порвал с ними. Включая Кирсанова, который написал: «И яичница-ромашка на сковороде…» Здорово написал. Такое мог написать только мой ученик. А теперь он мне руки не подает. Они все считают меня предателем. А за что? За то, что я вступил в РАПП, Российскую ассоциацию пролетарских писателей… Но я оказался и там не нужен. Эти называют меня попутчиком… Попутчик! Вроде мы едем в одном вагоне. Нет. Я давно уже приехал! И жду их.
                – Мне скучно здесь одному впереди, –   
                поэту не надо многого, – 
                пусть только время скорей родит
                такого, как я, быстроногого. 
     – Большого вы самомнения о себе, Владимир Владимирович. У нас что, кроме вас, нет хорошего поэта? 
     – Нету.
     – А Демьян Бедный?
      – Дрянь.
      – А если отобрать?
      – Будет дрянь отборная.
      – Да.    
      – Хватит о Демьяне. Вы скажите мне лучше, какой я, к черту, попутчик раповцам? 
      – Они называют вас так, потому что вы расходитесь с линией партии в области литературы.
      – Это в чем же? 
      – Я не теоретик. Но даже я понимаю, что для вас факты – все!  А разве это сейчас нужно?
     – А что сейчас нужно?
     – Живой человек сейчас нужен. Вот что. Человек будущего. Важно не то, что есть, а то, что будет.
      – Отечество славлю, которое есть, но трижды, которое будет?
      – Вот именно. Но это у вас декларация. А нужен живой человек. Чтобы народ видел, с кого брать пример. Пусть таких людей сейчас нет, а ты показывай, воспитывай. Это и есть наш реализм. Социалистический.
      – Это – как в романе Гладкова «Цемент»? Нет нигде ни цемента, ни производителей этого  нужного строительного материала, а он уже сочинил благодарственный молебен о них.
      Последние слова Маяковского задели Эльбрехта за живое, и он, всегда такой невозмутимо спокойный, такой вежливый, теряет самообладание. Чуть ли не орет на поэта.
      – Владимир Владимирович! Не ожидал я от вас такое услышать. Мы обязаны указывать вам на ваши заблуждения. Мы не отдадим вас врагу, но мы и с вас будем спрашивать, если мы видим, что вы не туда идете. Мы вас поддерживаем, поскольку вы с партией; знаете, что ей от вас нужно. Не каждому писателю это дано – понять что нужно. Я вот партиец с 1916 года. Меня послали в ОГПУ – я пошел. Завтра пошлют в банк ревизором – я пойду! Послезавтра пошлют на фронт, на смерть – я пойду! Но если скажут, напиши пьесу – я откажусь, потому что не знаю, как написать что нужно. А может быть, и вы не знаете? Или не хотите? А может быть, вы разочаровались в советской власти? – Последние слова звучат как приговор. – Да что там! Если быть до конца откровенным, вы не любите нашу жизнь. Да, не любите. Вот посмотрите, что вы пишете в своей незаконченной поэме «Во весь голос»:
                – Уважаемые товарищи потомки!
                Роясь в сегодняшнем окаменевшем г…., 
                наших дней изучая потемки,
                вы, возможно, спросите и обо мне.
Наша жизнь для вас стала «г…ом» и «потемками». Говорят, что вы раньше по-другому писали. Я тоже так думал.
     Маяковский искривляет угол рта.
     –  И знаете, к чему я пришел, когда стал анализировать ваши стихи? – говорит Эльбрехт с таким видом, будто сделал великое открытие.
     – К чему?
     – Вы великий мистификатор.
     – Да ну!
     – Вы не возмущаетесь как другие, что на писателей оказывается давление, что их заставляют писать на злободневные темы. Про колхоз, про индустриализацию. Хотя и тут с вами не все ясно. На одном из последних своих вечеров, например, вы бросили такую фразу: «Трудно жить и работать в наши б е з н а д е ж н ы е дни». А с другой стороны, вы не подписывались в ходившем среди писателей листке пожертвований в пользу Булгакова. Всегда и везде вы кричите за советскую власть. Но при этом вы  шифруетесь!
     Эльбрехт делает паузу и смотрит на Маяковского. Ни один мускул не дрогнул на лице поэта. Он сказал только:
     – Интересно.
     – Хотите доказательства? Пожалуйста! Вот ваше стихотворение «Домой!» Что мы там находим? Сплошные намеки. Возьмем хотя бы  вот это четверостишие:
                – Вот лежу, уехавший за воды,
                ленью еле  двигаю моей машины части.
                Я себя советским чувствую заводом,
                вырабатывающим счастье.   
 Сначала вы заявляете, что в лени еле двигаете частями своей машины, а потом себя сравниваете с советским заводом. Что это, как не намек на почти нулевую производительность нашей промышленности? И как это понимать сейчас, в годы первой пятилетки? Когда вся страна, как один человек, трудится под лозунгом: « Даешь пятилетку в четыре года»? Владимир Владимирович, вы большой поэт, но еще больший мистификатор. Со времен Шекспира в литературе не было более грандиозного розыгрыша, чем ваша поэзия.
      – Вы это сами придумали или вам кто подсказал?
      – Представьте себе, сам. Я же сноб, как вы выражаетесь. А сноб – человек высшей интеллектуальности и изысканных вкусов.
      – В таком случае вот что я вам скажу, товарищ сноб-чекист: не порите чушь! Что это за чтение в душах? Вы что, Нострадамус?               
      – Было бы удивительно, если бы вы со мной согласились… Говорят, вы пишете поэму «Плохо». Представляю, что вы там напишете. Многие наши товарищи вообще считают, что за маской видимой бодрости и нарочитой революционности в вас скрывается злобствующий индивидуалист, недовольный общественным строем. Вы что, хотите как Булгаков, который, говорят, бедствует, потому что его пьесы не ставят? Хотя какой там бедствует, если недавно получал большие гонорары, когда их ставили. Впрочем, чего удивляться. Вы, писатели, люди богемы: что нажили, то и прожили.   
      – Вижу, не любите вы нас, писателей.
      – А за что мне вас любить? Сидите, понимаете, дома и пишете, что хотите. Ненадежный вы контингент. Случись что, еще неизвестно, на чьей стороне вы окажитесь. И, несмотря на это, зарабатываете кучу денег.   
      Маяковский встает и говорит. Он как бы не видит Эльбрехта и обращается к зрителям.
      – Как работать, как жить, если не верят, не понимают. Верят проходимцам, рвачам и выжигам. А талантам… Талантам надо верить!.. Надо верить талантам. Не опекать их по пустякам, не контролировать, не мешать. Дайте работать им, в конце-то концов!.. Какой там. Власти разве послушают. Трудно работать в наше смутное время. Но надо! И ты встаешь и идешь под свист и улюлюканье бездарей и работаешь, засучив рукава. – Обращается к Эльбрехту. –   А богатство и деньги… Где они, эти богатства? Нет у нас их. Мне вот прислали налог в десять тысяч, а я не могу уплатить, потому что в столе у меня только две тысячи. От этого я чувствую себя униженным. Вот какой я богач.
     – Так это же хорошо! жить как народ,– с нескрываемым  удовольствием восклицает Эльбрехт.
     Бедность, нужда, эти атрибуты человеческого горя, ассоциировались у него с добродетелью. Были для него гарантией верности и благонадежности.
      – Владимир Владимирович, а я хочу вас поблагодарить, – совершенно другим тоном, как-то совсем по-свойски, по-домашнему говорит Эльбрехт.
      – Это за что же?
      – Вы  послушались моего совета, не поехали в Париж. Вы даже не обращались за визой. Хотя и помогли одному лицу выехать за границу. Видите, я кое-что знаю о ваших делах. Я знаю даже больше, чем вы думаете.
      Маяковский опять нервно заходил по комнате. А Эльбрехт, боясь перегнуть палку, спешит его успокоить:
      – Ну, хорошо, хорошо, не буду. Садитесь и успокойтесь. – Чуть ли не силой усаживает Маяковского. – Никто за вами не следит. Сегодня вы определенно не в духе. Вам непременно надо отдохнуть. В таком состоянии вы можете с собой черти что сделать. А потом скажут, что это мы. Всё мы. Чуть что случится – всё  органы виноваты. А я, между прочим, для того и приставлен сюда, чтобы с вами ничего не случилось. Я хочу уберечь вас от скандала. Ну, зачем, скажите, вам Полонская? Вся Москва, за исключением ее мужа, видит, как вы изводите себя из-за нее. Она почти каждый день бывает в вашей комнате в Лубянском проезде. Конечно, вы свободный человек, можете делать что хотите. Но мой вам совет: найдите незамужнюю женщину.               
      Маяковский порывисто встает и говорит:
      – Нет! Я чувствую, здесь мне сегодня не дадут работать.
      – Вы напрасно обижаетесь. Я ведь по-дружески. Я, может быть, вас охраняю от вас самих же. 
      – Спасибо тебе, ангел-хранитель… жилец в галифе! Что бы я без тебя делал? Если бы ты знал, как ты мне надоел! До бесчувствия, до дрожи, до тошноты! – в ярости кричит Маяковский и уходит, хлопая дверью.   
 
     Вечер 13-го апреля.
     Серый «Рено» подруливает к Ленинградскому вокзалу.
      – Остановитесь здесь, товарищ Гамазин, – обращается Маяковский к шоферу. У него болит горло. Говорит с трудом. – И, пожалуйста, не сердитесь за мою ругань. Из-за болезни у меня паршивое настроение.
      – Что вы, Владимир Владимирович! Я уже давно все забыл, – говорит Гамазин.
      И говорит неправду. И знал он о нем все, и все о нем запоминал, потому что ему ежедневно надо было отчитываться перед Лилей Юрьевной. Где был, что говорил, с кем встречался Владимир Владимирович – ничто не должно было ускользнуть от ее пристального взора. Все должно было быть предметом ее тщательного разбора. Да и как ей было не держать руку на пульсе, если тебя в любую минуту могут снести, свергнуть с пьедестала. Сначала Татьяна Яковлева, сейчас Полонская. Да мало ли еще кто. Ко всему нужно было прислушиваться. Держать ухо востро. И она держала.
      Маяковский направляется к модно одетой женщине, стоящей у обочины и делающей вид, что не видит его.
       – И как ей не надоест притворяться, – думает он и окликает ее: – Муся!
       – Извини, Володя, задумалась, – как бы очнувшись, говорит женщина.
       Женщина эта – Мария Валентиновна Малаховская, одна из дорогих, котирующихся московских модниц, с которой жил тогда Маяковский.
       – Я за тобой, – обратился он к ней.
      – Я, наверное, не смогу поехать к тебе.
      – Что за черт! Все будто бы сговорились сегодня мучить меня.
      – Извини, Володя, я бы с удовольствием. Но не сегодня.
      – Все мне говорят: нет! Только «нет». Везде «нет». Я этого не вынесу!
      – На мне свет клином не сошелся. Пригласи другую.
      – Некого мне приглашать.
      – У тебя есть Полонская.
      – Нет у меня Полонской! Сегодня позвал ее на бега, не поехала. Пригласил вечером идти к Катаеву, отказалась. А я знаю, что она пойдет. Только без меня. А мне сегодня никак нельзя оставаться одному.
      – Бедненький, тебя обижают, – шутливо-сочувственным тоном говорит Мария Валентиновна. – Я бы с удовольствием пошла к тебе. Но не могу. Честное слово. А давай вот что. Поедем-ка со мной в Ленинград.
      – Отлично. Еду! –  как за спасательный круг, хватается за эту идею Маяковский. – Где тут кассы? Возьму места в самом лучшем вагоне. В двухместном купе. Плевать, что у меня с собой ничего нет. В Ленинграде куплю… Или нет, – останавливается Маяковский. Настроение его быстро меняется. – Ничего не выйдет. Понимаешь, я обещал Полонской сходить к врачу. Я даже листки из календаря вырвал и таскаю с собой, как идиот, чтобы не забыть. – Маяковский достает из кармана помятые листки. – Вот. Сегодняшний, 13-го апреля 1930 года, и завтрашний  14-го. Хотя я не знаю, зачем мне врач. Но раз обещал… Поехали ко мне, Муся! Не буди во мне зверя. А то я тебя силой затащу в машину.
      – Володя, не дури. Я же сказала: мне сегодня нельзя. У меня начались эти самые дни. Пока, пока, пока.
      Мария Валентиновна уходит уверенной, легкой походкой, а Маяковский, в ее словах заподозривший обман, задирает голову к Небу и воет по-волчьи: – Ууууууу! Спасите! Люди, черт вас всех подери, где же вы! – А люди, мелькающие перед ним черными точками, носились мимо по своим делам и не обращали на него никакого внимания. – Никому я не нужен… И жизнь прошла, как прошли Азорские острова. И любимая местами скучновата, как моя последняя пьеса «Баня».
      В этот момент завизжали тормоза, легковушка остановилась у его ног. Из нее выкатывается толстый мужчина, устроитель вечера Маяковского.
      – Владимир Владимирович! Что вы со мной делаете! Аудитория ждет. Бушует. Бурлит. Вот-вот начнут бить стулья. Едемте! Вы обязаны быть на вечере! – кричит он и пытается затащить Маяковского в машину.
     – Перенесите.
     – Не могу! Зрители меня растерзают. Второй раз уже их обманываем. Одиннадцатого прождали целый вечер. И сейчас… Нет, сегодня они меня определенно побьют. 
      – Болен, не поеду! Понятно? – рявкает Маяковский, садится в свою машину и захлопывает дверцу.
 
     Арена цирка. Идет репетиция меломимы Маяковского «Москва горит» к первомайскому празднику. Арена изображает Страстную площадь с памятником Пушкина в центре. Площадь запружена людьми. Сквозь толпу к памятнику пробирается рабочий с ребенком. Он взбирается на постамент и кричит:
                – Долой Самодержавие! Жандармские гады
                Стреляют в безоружных, – на баррикады!
                Свобода на бумаге, – на деле – приклады.
                Готовьтесь к бою! На баррикады! 
                Громите оружейные магазины и склады!
                Браунинг в руки! На баррикады!               
      – Спасибо! Все свободны. Репетиция окончена, – хлопает в ладоши и кричит помощник режиссера. Все расходятся. На арене остается художница Валентина Михайловна Ходасевич, занимающаяся декорациями. Внезапно в тишине опустевшего цирка раздаются резкие, дребезжащие звуки. Это к ней идет Маяковский, охаживая тростью деревянные спинки кресел.
     – Заехал узнать, в котором часу завтра сводная репетиция, а в дирекции никого, – говорит он, подходя к Валентине Михайловне.    
Потом неожиданно предлагает: – А знаете что? Давайте проедемтесь с вами, покатаемся на машине. Приглашаю.
     – Какие катания! Зашиваюсь с работой.
     – Отказываетесь?
     – Отказываюсь.
     – Нет, это выше моих сил! Да что за день сегодня такой! –  кричит Маяковский, направляясь к выходу, и отчаянное дребезжание кресел от ударов палки сопровождает этот его крик.
      – Мы будем сегодня работать или нет? – вопит рабочий откуда-то сверху.
      – Обождите! – говорит Валентина Михайловна и спешит к выходу: только бы Маяковский не уехал!
     Он не уехал. Он ждал. Открыл дверцу машины, когда она подошла и, молча, усадил ее на заднее сидение. В машине довольно долго молчал. Потом произнес:
       – Я буду ночевать у себя в Лубянском проезде – позвоните мне завтра часов в десять утра. Боюсь проспать репетицию.
       Когда въехали в Столешников переулок, приказал шоферу остановиться и, к недоумению Валентины Михайловны, вышел из машины, бросив:
       – Шофер вас довезет, куда скажите.
       – Какое хамство! – вслед Маяковскому кричит Валентина Михайловна.
       Но Маяковский не слышит ее возмущенного крика. Раздвигая толпу, как баркас встречные волны, сосредоточившись на своих мыслях, шагает он в толпе, и его трость, постукивая об асфальт, повторяет его шаги.

      В ночь с 13-го на 14-е апреля в новой квартире Катаева собрались гости. Среди них Маяковский, который впервые зашел к Катаеву на его новую квартиру. Зашел потому, что, как он предполагал, сюда должна была придти Полонская. Он успел уже безуспешно поиграть в карты, которые сегодня не доставили ему обычного удовольствия. Сегодня он не пытался даже отыгрываться, что на него было совсем уже не похоже. Он пил, нервничал и ждал. Но вот появляются пришедшие с бегов Вероника Полонская, ее муж Михаил Михайлович Яншин и Ливанов, тоже актер МХАТ.
      Маяковский подошел к Полонской, чуть ли не оттолкнул от нее мужа, грубо схватил ее за руку и сказал:
      – Я знал, что вы придете сюда.
      Ничего не ответила Вероника и прошла к столу.
      – Ревнует, следит, – мелькает у нее в голове, – Ну и пусть следит, – заключает она, мысленно продолжая спор с ним. – Вот ты осуждаешь меня. А что ты можешь знать о нас, женщинах? Когда я готова была бросить все и переехать к тебе, ты этого не захотел. А теперь я не хочу. Сердись, сколько тебе угодно. Это меня не трогает. – Она посмотрела на мрачного Маяковского, сидящего за столом через одного человека от нее и не притрагивающегося к еде, и недовольно вскинула плечи.
      – О Господи! – выдыхает он.
      За едой никто его не услышал. Никто – только не Вероника. Ее чуткое ухо привыкло улавливать малейшие его звуки.
      – Невероятно. Мир перевернулся. Маяковский призывает Бога. Вы разве верующий? – обращается она к нему.
      – Ах, я сам ничего не понимаю теперь, во что я верю! – вырывается у него.
      Когда, наконец, гости изрядно выпили и закусили, все обратили взоры на Маяковского, ожидая от него услышать нечто из ряду вон выходящее. Но Маяковский сидит, зло поглядывая на Веронику, о чем-то оживленно беседующую с Ливановым, и угрюмо молчит. Тогда один из гостей решает сам поддеть Маяковского:
      – Владимир Владимирович, вам нельзя курить. Вы недавно заявили в своем стихотворении, что вы бросили это занятие. А сидите вот с папиросой, мнете ее.
      Все затаили дыхание. А некоторые даже вынули ручки записать новое словечко, остроту, шутку, чтобы разнести их завтра по всей Москве.
     К разочарование многих это не произошло. Он только бросил вяло: – Мне можно курить, – взял со стола бутылку шампанского и пустой стакан и ушел в другую комнату.
      Гости удивленно смотрят на хозяина, а хозяин, давно знавший поэта, веселится на своей стороне стола, не обращая внимание на их озабоченность.
       Вероника, выбрав момент, направляется к Маяковскому. Когда она вошла к нему, он  сидел на диване и пил шампанское.
      – Почему ты пришел сюда? Ты за мною следишь? – прямо с порога начала Вероника.
      Но Маяковскому сейчас не до выяснения отношений. Нервы его напряжены до предела.
      – Уходи! Уходи!! – кричит он, не в силах сдержать себя.
      Его обида на Веронику, как было сказано, заключалась в том, что она обманула его: сказала, что не пойдет, а сама пришла к Катаеву. Казалось бы, мелочь, пустяк. Но таков уж характер был у этого человека: он все преувеличивал. Каждая мелочь непомерно разрасталась в его глазах.      
      Крик Маяковского не злит,  а успокаивает Веронику. Ей становится жалко его. Ей хочется его утешить.
      – Володя, успокойся. Я люблю тебя, глупый. Зачем ты мучаешь меня и себя?
     Вероника садится рядом с ним на диван и протягивает к нему руку, чтобы погладить его, как ребенка, по голове – прием, к которому она прибегала, когда хотела его успокоить. На этот раз это злит его еще больше. Он с силой отбрасывает от себя ее руку и вскакивает как ужаленный.               
      – Убери свои паршивые ноги! – в неистовстве кричит он. 
      – Ну, чего ты расстроился? Я буду твоей женой.
      – Почему мне плохо? Не сейчас, а вообще, – говорит он, быстро ходя по комнате.
      – Володя, хоть на мгновение подумай и обо мне. Мне ведь тоже не сладко. Мне стыдно перед мужем. Он навещал меня в больнице, когда я делала от тебя аборт. Пришлось изворачиваться, лгать. У меня сейчас отвращение к физической близости. А ты не хочешь понять меня. Требуешь. Скандалишь. Ведешь себя грубо. В какое положение ты меня ставишь? Что подумают там, в соседней комнате. Они ведь все слышат.
     Маяковский отходчив был. Загорался как спичка – и остывал. Слова Вероники подействовали на него отрезвляюще, и он, почти успокоившись, произнес:
     – Черт с ними. Пусть слышат. Я исправлюсь. Честное слово. Верь мне. Вот переедем в новую квартиру, и исправлюсь. Мы с тобой еще заживем! Ты родишь мне кучу детей.
      – В две квартиры на одной площадке.
      – Что?
      – Мы переедем в две квартиры на одной площадке.
      – Хорошо, в две квартиры. Но это будет?
      – Будет.
      – Я могу верить?
      – Можешь.
      – Значит – я могу думать и делать все, что для этого нужно?
      – Да, думать и делать.
      – Сейчас же пойду и все расскажу Михаилу Михайловичу.
      – Только не это. Я не хочу, чтобы он знал. Пока – во всяком случае. Я по-своему люблю мужа. Сейчас он сидит там и нервничает, а я вот с тобой здесь.
      – Та;к ты меня любишь? Ты и меня любишь, и его. Знаешь, это как называется?
      – Володя! Ты ничего не понял.
      Маяковский выпивает два стакана вина подряд.
      –  Нет. Я тебя хорошо понял. Ты можешь сколько угодно клясться в любви. Я тебе не верю. Есть только один способ проверить это.
     Маяковский достает маузер и направляет его на Веронику. Вероника падает на колени.
      – Володя, убери пистолет! Ты будешь потом жалеть. Я прошу тебя, убери. Это не игрушка. За тебя прошу, не за себя.
      – Сейчас я тебя убью, а потом себя.
      – Убивай! Мне тоже надоела такая жизнь. Я не мыслю жизни без тебя, скучаю, стремлюсь к тебе, а когда прихожу к тебе, что я вижу? Обиды, злость, нежелание понять меня – и эта исступленная ревность! И мне хочется бежать от тебя. Разве о такой жизни с тобой я мечтала?
      Слезы подступают к ее горлу.
      – Ты испугалась, что я тебя убью? Не бойся. В пистолете нет пули.
      – Негодяй! – В слезах Вероника выскакивает из комнаты.
      – А в пистолете пуля-то есть, – тихо говорит Маяковский, когда Вероника скрылась, и добавляет: – Но только одна. И эта пуля, может быть, для меня. Не знаю… Как повезет.
      Маяковский вынимает единственную пулю из пистолета и смотрит на нее.
      Гости в соседней комнате, услышав крики, забеспокоились. Хозяин стал их успокаивать:
      – Ну, что вы беспокоитесь, в самом деле? Маяковский не застрелится. Эти современные любовники не стреляются.
     Когда Маяковский вернулся к столу, он увидел Веронику, опять любезничающую с Ливановым. Но это в нем уже не вызвало ревности. Он, который ревновал ее в последнее время по самому пустяшному поводу ко всем, даже к ее собственному мужу, на этот раз остался  абсолютно спокойным. Он подходит к столу, садится  на свое место и записывает в записную книжку: « Думать и делать?» Затем вырывает лист, комкает его и передает через соседа Веронике. Она читает, смотрит на него, кивает и улыбается. И ему становится весело и легко. Обид и сомнений как не бывало. В его душу возвращается, наконец, покой. Он сидит тихий, бледный от переживаний бессонной ночи. Смотрит на Веронику и думает:
     – Неужели это я, всего каких-нибудь два дня назад, написал в предсмертном письме эти упадочные строки:
                – Как говорят–  «инцидент исперчен».
                Любовная лодка разбилась о быт.
                Я с жизнью в расчете, и не к чему перечень
                взаимных болей, бед и обид.
     Гости начали расходиться. Маяковский подходит к Полонской, которая в это время у двери прощалась с Катаевыми.
      – Норик, а все-таки вы очень хорошая. У вас очень нежная рука. Погладьте меня.
     Она бы и рада была это сделать, но рядом стоял муж, и она заспешила к выходу.

     Около трех часов ночи 14-го апреля.
     Успокоенный Вероникой Маяковский возвращается с вечеринки домой. Счастливая жизнь в будущем ему рисуется. Нора согласилась за него выйти. Он будет жить с ней в новой квартире. Любимая женщина, свобода от Бриков. Жизнь с чистого листа. Чего же еще? Вот оно, счастье, к которому он стремился. Держи его крепче, не выпускай!
     – Нет, не разбилась еще любовная лодка. Жизнь не окончена в тридцать семь лет, – говорит он и гордо вскидывает голову.
     Так он идет в приподнятом настроении и думает. Потом вдруг останавливается.
     – А чего я, собственно, радуюсь? Она же хочет для нас две квартиры на одной площадке. Разве так говорят, когда любят?
     И его снова охватывают сомнения. Улыбка с лица исчезает. Оно принимает обычное для него напряженно-угрюмое  выражение.
     – Обман, обман и обман! Всюду обман и предательство. Кому же верить? Друзья предали. Женщины лгут. Да можно ли вообще жить в таких условиях?
     Так говорил в нем человек. А поэту такое его состояние было ох как интересно! В буре охвативших его переживаний он услышал музыку. Сначала тихую. Едва слышную. Потом зазвучавшую в полную силу. И вот они! – полились стихи:
                – Любит? не любит? Я руки ломаю
                и пальцы разбрасываю, разломавши.
                Так рвут, загадав, и пускают по маю
                венчики встречных ромашек.               
     При тусклом свете уличного фонаря судорожно записывает он стих. И тотчас звуки в нем исчезают. На смену им приходят мысли. Одна тяжелей другой. И самая страшная из этих мыслей вернувшаяся мысль о самоубийстве. Она захватывает его целиком, и он, как раб, повинуется ее зову.
     Быстро  проходит он мимо своего дома и чуть ли не бегом по Театральному проезду, мимо Малого театра и МХАТ устремляется к Центральному  телеграфу.
 
     В помещении телеграфа за окном с надписью «ПРИЕМ ТЕЛЕГРАММ»» он видит девушку, сидящую над тетрадкой. Он садится за большой стол в середине тускло освещенного зала, отставляет трость и начинает заполнять бланк.
      –  Маяковский застрелился, – выводит он на бланке.
     Затем подходит к окну. 
      – Товарищ девушка, примите, пожалуйста, телеграмму.
      Девушка поднимает курносое лицо от тетрадки:
      – Товарищ Маяковский! – вскрикивает она.
      – Вы меня знаете?
      – Да вашими стихами молодежь только и может выражать свои чувства! – восклицает девушка и начинает декламировать: – Ешь ананасы, рябчиков жуй, день твой последний приходит, буржуй! – А потом уставляется в него обалделыми от восторга глазами.
      – Эта розовая девушка в косичках, пожалуй, могла бы меня полюбить, –  думает Маяковский. – Милая девушка, тебе нравится Маяковский. Ты учишься и работаешь. Ты веришь всему, чему тебя учат. Что говорят по радио и пишут в газетах. Но почему я не добиваюсь тебя? Почему я прохожу мимо таких, как ты?
     – Вот возьмите, – протягивает он телеграмму девушке.
     Она пробегает ее, держа над ней ручку с ученическим пером. 
     –  Товарищ Маяковский, ваш родственник застрелился?! – вскрикивает девушка. – И вы не смогли удержать его от этого малодушного поступка?
     – Нет.
     Девушка вздыхает: – Жалко, – и продолжает читать. –  А телеграмму во Франции вы кому посылаете?
     – Татьяне Яковлевой.
     – А отчество ее как?
     – Алексеевна.
     Девушка вписывает: «Татьяне Алексеевне Яковлевой».
      – Ой, забыла  вас попросить! – засуетилась она и достала  книжечку в мягком переплете со стихами Маяковского. – Подпишите, пожалуйста, товарищ Маяковский!
     – Как ваше имя?
     – Наташа.
     Маяковский выводит на титульном листе: «Наталочке с нежностью и любовью от Вл. Вл.» – Говорит ласково:
      – Не забывайте меня. Хотя, что я говорю? Знаю, что не забудете эту встречу до конца своих дней.
   
      Маяковский выходит из здания телеграфа. Над ним в рамке ярко светящихся лампочек огромный транспарант. Сталин в военной шинели, идущий по Кремлю, изображен на нем.
     Маяковский смотрит на транспарант. Мысли в нем заработали.
     – Товарищ Сталин знает, куда идти. Строгий, решительный… Да! Грозен отец наш. У такого не забалуешь… Забавно, но его поднятая нога в хромовом сапоге указывает дорогу  как раз к моему дому. «Идите, мол, товарищ Маяковский, этим… единственно верным, единственно правильным путем. Иначе вас ожидают большие неприятности. Эти «уклонисты» всех мастей у нас плохо кончают, – говорит Сталин и задумывается. – Очень плохо… А? Вы не знаете, товарищ Маяковский, почему? Интересно», – с усмешкой закончил он. Вождь любил такими провокационными вопросами ставить собеседника в тупик. Но Маяковский, поглощенный тем, что считал главным для себя, не слышит последние слова Сталина. – «Такого вопроса для меня не существует, товарищ Сталин! Моя революция.  Враги рабочего класса – мои враги…» – гордо заявляет он. – «Этот Маяковский наивный человек. Меня вздумал учить марксизму! А сам не может понять, что я от него хочу, – думает Сталин, а вслух говорит: «Я не вас имею в виду. Вы не торопитесь. Для начала забудьте, кто я. Расскажите, как живете? Как  вам работается? Посидим с вами, поболтаем. Выпьем. В молодости… я тоже…хе-хе… писал стихи. Может быть, я чем-нибудь вам и смогу помочь… Мы же с вами грузины. Грузинский не забыли еще? Карту;ли ици;? Хе-хе! – Жестом останавливает Маяковского, пытающегося что-то сказать. – Не надо, товарищ Маяковский, мне говорить по-грузински. Знаю, что не забыли… Мы с вами рождены горцами! А разве может горец не помочь горцу? А?» – говорит Сталин. Запросто, запанибрата, как могут только кавказцы. Какие бы они должности ни занимали. – «Меня мучает, что поэзию считают пустяшным делом, товарищ Сталин. После таких разговоров заниматься не хочется этим ремеслом. – «Не преувеличивайте. Вы, поэты, всегда склонны все преувеличивать». – «Я не преувеличиваю. Лично я считаю себя ассенизатором революции. Столько дерьма приходится выгребать!» – Сталин поморщился от такого сравнения. Не то, все не то говорил Маяковский. Вождь задымил трубкой. – «Этот Маяковский кого хочешь выведет из себя», – подумал Сталин, а вслух сказал: «А знаете, я на вас обижаюсь. Почему не звоните? Не добиваетесь встречи? Не просите помочь? – Сталин помолчал. Затем зло добавил: «Это я вам должен говорить? Сами не догадаетесь! – и выругался по-грузински: – Ше;ни дэ;да…» Маяковский вздрагивает. А Сталин, устремив на него пытливый, рысий взгляд, потягивая трубку, терпеливо ждет, что он скажет. Не дождавшись, выдавливает из себя хрипло: «Идите пока», – и отворачивается, давая понять, что разговор окончен. Маяковский поворачивается и уходит, так и не решившись задать вождю мучивший его последнее время вопрос: «Если победа пролетариата, как учит Маркс,  исторически все равно была неизбежна, то для чего тогда вообще нужна была революция в России?»
     У Маяковского холодок пробежал по коже от этого воображаемого разговора. В довершение ко всему на улицах погас свет. Черный город смешался с Небом. Исчезли дома, деревья…    
     Неуверенно пробирался Маяковский к проезду Художественного театра. Всякий раз, опуская ногу в черную пустоту, он боялся, что она провалится.
     Вдруг он почувствовал за собою шаги. Он сразу узнал эту рысью походку. В голове мелькнула мысль: сейчас меня арестуют. Из темноты ударит в глаза яркий свет фар – и я увижу ожидающих меня у машины чекистов!
     Маяковский остановился. Шорох сапог за ним замер. Ускорил шаги – сапоги за ним зашуршали быстрее. Они уже его догоняли. Уже отчетливо слышалось хриплое дыхание за спиной. Короткие пальцы руки уже дотягивались до полы  пиджака… Но тут зажглись фонари. «Ше;ни дэ;да», – послышалось у самого уха Маяковского. Он резко оборачивается –  никого нет! Гуляет лишь ветерок, шелестя листьями.
     – Фу ты, черт! – выдыхает с облегчением Маяковский. – Надо же. Ветерка испугался!
     Волнение, однако, не сразу его отпустило. И он стал себя успокаивать:
     – Ничего не случилось. Все как прежде. Вон и Сталин на прежнем месте.
     Легонько покачиваясь на ветру, Сталин злобно смотрел на него с транспаранта, как бы говоря:
     – Какой гордый! Посоветоваться не захотел… Ничего, придешь еще. Я подожду. 
     Постепенно все успокаивается в Маяковском, и мысли его по-прежнему потекли плавно.
     Он проходит место, где Полонская прождала его целый час.
     – Вот тут я должен был встретиться с Норой в первый раз. Как быстро все изменилось. Сначала она бегала за мной. Сейчас – я за ней. Скачки. И неизвестно чем кончатся эти скачки… А ну-ка, где  эти плево;чки-Звездочки, по которым узнают будущее?
      Маяковский смотрит на Небо. Оно затянуто тучами.
       – Ничего из-за туч не видно. Хотя вон в ту черную дырку в тучах я вижу Звезду. Моргает лупоглазая. Будто хочет сказать что-то… Ну, что ты вылупилась, дуреха? Мне твоей азбуки Морзе все равно не понять.
      Он опускает взгляд.
      – Безнадежное это дело гадать по Звездам. Пусть, задрав голову,  любуется ими Пастернак. Ему они нравятся в Небе. А мне – в   мартеновских печах! А в Небе сиять какой в этом толк… Земного счастья хочу. Жить как все. Воспитывать детей. А не получается… Ну, не получается – и все! Такая, понимаешь, непёрка, – говорит он и собирается уходить. Но напоследок бросает на Небо взгляд. И к своему удивлению видит: тучи вдруг куда-то исчезли, и проясненное Небо открылось перед ним, блестя и горя бесчисленными своими Звездами.
     – Ветер разогнал, – подумалось ему. – Так бывает. На Земле тишь да гладь, а вверху…
     Замерла папироса в его зубах, и, помимо воли, он залюбовался красотой звездного Неба.               
      – Ишь, как рассиялись!.. Нет, это не плево;чки, эти монетки-Звездочки, – говорит он. –  Это дань, которой Земля обложила Небо.
  Взгляд Маяковского заскользил по Небу. Вдруг он остановился и замер. Фраза «14 апреля 1930 года» мерцала в Небе.
     – Сегодня как раз 14 апреля 1930 года… Это что же? Приговор ихней чрезвычайной тройки? – Маяковский усиленно зажевал папиросу, перебрасывая ее с одной стороны рта в другую. Потом отвел взгляд и начал себя успокаивать:  – Да нет там никакой фразы! Вот сейчас посмотрю опять, и фразы не будет.
     Но фраза не только не исчезла, но разгорелась необыкновенно ярко. Увеличившиеся Звезды превратились в раскрасневшиеся лица женщин, которые улыбались ему. 
     – Приглашают… А что? Может быть, это единственный выход из моего безвыходного положения.   
     Он достает пистолет. Потом останавливаетя.
     – А как же Нора? Ничего с ней же еще не ясно.
     Опускает пистолет обратно в карман. Смотрит по сторонам: не видел ли кто его. На холодной, слабоосвещенной улице никого не было.
     Немного успокоившись, произносит тихо:
     – Нет, сегодня же иду к врачу. Нора права. Надо что-то делать.
     Неожиданная трель свистка заставляет его вздрогнуть. Стоявший в укрытии милиционер выходит к нему.
      – Гражданин! Я уже несколько минут наблюдаю за вами. Стоите, понимаете, на проезжей части. Разговариваете сам с собой... Что вы там увидели, в Небе?
      – Помогите разобраться, товарищ! Что это? – говорит   Маяковский, указывая место, где видел надпись.
      – Где? Давайте посмотрим!
     Оба уставились в Небо. Место, где была надпись, было затянуто тучами.       
     Долго они еще так стояли, задрав головы. Первый не выдержал милиционер.
     – А что там хоть было? – спрашивает он, поворачивая голову к Маяковскому.
     – Так, ничего, – говорит сконфуженный Маяковский и поспешно отходит.
     Пока милиционер собирался ему  что-то сказать, Маяковский уже быстро печатал озабоченные шаги метров в двадцати от него.
     В этот момент в тишине раздается треск разбиваемого стекла витрины, и милиционер, правой рукой придерживая кобуру, а левой  держа во рту покрывающий трелью пустынную улицу свисток, устремляется вниз по Тверской.
     Идя домой, Маяковский дал себе зарок больше не смотреть на Небо. Но не выдержал. Что-то, что было сильней его, заставило его  посмотреть вверх.
     Он поднял глаза к Небу. Дата его конца смеялась, веся прямо над ним…
   
      Утро 14-е апреля. 
     Придя с телеграфа домой, Маяковский побрился, принял душ. Безуспешно пытался вздремнуть пару часов – не получилось. Не выспавшись, отправился на такси к Полонской, с которой вчера у Катаева договорился встретиться утром у ее дома. У его шофера был выходной, поэтому пришлось брать такси. Ночью, пытаясь заснуть, долго ворочался и, сам не замечая того, стонал тихим, жалостным, детским стоном.
     Был яркий солнечный день.
      – Как хорошо! Смотри, какое Солнце. Неужели у тебя опять глупости в голове? – как всегда после сна в радостном настроении, обратилась к нему Вероника, когда они встретились.
      – На Солнце я давно уже не смотрю. Мне не до него сейчас. А глупости я бросил. Я понял, что не смогу убить себя из-за мамы. А больше до меня никому нет дела.
      Часов в 10 утра он привез ее к своему дому. После вчерашней выпивки и бессонной ночи болела голова. В комнате он усадил ее на диван, а сам, не раздеваясь, в пальто и шляпе, сел на ковер у ее ног.
     – Вчера над тобой все смеялись. Мне так обидно за тебя было, –   начала Вероника.
     – Я не был смешон. Не был! Правдивость, человечность не могут быть смешными. – Маяковский вскакивает и ходит по комнате. – Напрасно веселятся твои друзья. Я не покончу с собой. Не доставлю им такого удовольствия. Вот когда все мерзавцы стали!
      – Ты напрасно сердишься. Они к тебе хорошо относятся.
      Мимо ушей пропускает эти слова Маяковский.
      – Глупо нам ждать новую квартиру. Нам надо начать жить вместе еще до приезда Бриков. Оставайся сегодня у меня. Не ходи на репетицию… Позвони, скажи, что ты из театра уходишь.
      – Не начинай все сначала.
      В это момент в комнату позвонили. Маяковский открыл дверь. Книгоноша из ГИЗа принес подписной томик Ленина.
      – Не до вас мне сейчас, товарищ. Обратитесь к соседке. К  Мэри Семеновне Татарийской. Она в курсе, – говорит Маяковский и захлопывает дверь перед самым носом посыльного.
      Из кармана пальто достает пачку папирос и пустой коробок спичек. Комкает его, задумавшись, и бросает на пол. Только теперь  замечает, что не разделся. Снимает пальто и вешает его в гардероб. Пиджак вешает на спинку стула.
       – Норик, и ты разденься.
       – Через полчаса мне надо идти. Премьерный показ спектакля Немировичу-Данченко. Это моя первая большая роль. Опаздывать никак нельзя.
      Маяковский скривил угол рта. Ему невыносимо захотелось курить.
      – Извини, Норик. Схожу к соседке за спичками.
      Разминая папиросу, проходит в соседнюю комнату.
      – Мэри Семеновна – я к вам. Нечем прикурить!
      Татарийская передает ему спички.
       – Владимир Владимирович, я расплатилась, как вы велели, за книгу. Вот вам квитанция и сдача.
      Маяковский берет квитанцию и, дымя папиросой, идет к двери.
       – Нет, лучше давайте вечером, – говорит он, возвращает квитанцию и уходит.
       А Мэри Семеновна, которая, проходя этой ночью мимо его двери, слышала его стоны и оханья, смотрит ему вслед и покачивает головой. 
     Маяковский же, вернувшись к себе, продолжил прерванный разговор с Вероникой.
      – Норик, а давай уедем куда-нибудь. В Ленинград, например. Мне надо развеется. Да и тебе отдохнуть не мешает. Вон ты какая  бледная.
      – Завидую я тебе. Куда хочешь, можешь поехать. Ты свободный.
     – Будь свободной и ты. Я только этого добиваюсь.
     – Ты добиваешься, чтобы выгнали меня из театра.
     – Ну что ты все театр, театр. Тебе театр дороже живого человека.
К черту театр! К черту твое замужество! Сейчас запру тебя в этой комнате и никуда не выпущу!
     – Нет, я вижу, ты хочешь меня доконать. Тебе доставляет удовольствие мучить меня. Убивать во мне женщину. Извини меня, но какая ни есть – я все же женщина. Как это жестоко, безжалостно с твоей стороны.
     В глазах Вероники показались слезы.
     – Ну вот, ты опять плачешь. Не лучше ли сделать, как я прошу? Подняться над мелочными заботами. Попробуй  – и тебе станет легко. Ты увидишь, как легко отказаться от того, что считается благоразумным! Махнуть рукой на то, что о тебе говорят! И ты почувствуешь, какое это удовольствие жить, как тебе хочется. Ни на кого не обращая внимание.
      – Что ты говоришь! Я обыкновенная женщина. Ты хочешь, чтобы я махнула рукой на людей, которые меня окружают?  наплевала на их мнение обо мне? Подумай, что ты мне предлагаешь! Меня, как любую женщину, волнует, что обо мне говорят. Я хочу привлекать, а не отталкивать. Хочу быть  желанной. Это же так естественно. Я же женщина! Как ты не понимаешь. А с тобой я чувствую себя одиноко. Мне плохо от твоих разговоров. Плохо, плохо!
     Слезы опять показались в ее глазах. Нервными пальцами Вероника копается в сумочке, достает платочек и осторожно промокает их вместе с комочками туши.
      – Ну, вот, потекла. Как мне в таком виде на репетиции появиться? – Покончив со слезами, Вероника платочек прячет опять в сумочку. –  А насчет «наплевать, что о тебе говорят», я тебе так скажу: каждая женщина хочет, чтобы ее все любили.
      – Знаешь, это как называется, когда все любят?
      – Не оскорбляй меня. Ты знаешь, какую любовь я имею в виду.
      – Я знаю только одну любовь. Любовь для меня – как закон природы. Не может быть, чтобы утром не взошло Солнце. Чтобы я наклонился к цветку, а он убежал. Чтобы я обнял березу, а она сказала: не надо. Любимый человек всегда и во всем прав. Просьба его – закон… Так ты едешь со мной в Ленинград?
      – Если тебе хочется, езжай сам. Мне нельзя.
      – Без тебя не поеду. – Маяковский опять быстро заходил по комнате и стал на своем излюбленном месте: опершись спиной о камин и скрестив ноги. – Как ты не понимаешь, без тебя я уже не могу поехать, – тихо заговорил он. – Месяц назад смог бы. А сейчас не могу… Без тебя все потеряло смысл. Зачем мне эта лампа, стол, комната? Нет тебя – и ничего нет. Жить без тебя я уже не могу.
      – А я с тобой не могу… По крайней мере, с таким, какой ты сейчас.
     – И это говоришь ты мне после того, что я тебе только что сказал? – Раздельно, останавливаясь на  каждом слове, произнес он. – Я понял тебя. Я тебе стал противен! Ты хочешь отделаться от меня!! Ты не любишь меня!!! Это – конец!!!! КО-НЕ-ЕЦ!!!!!
      Душераздирающие выкрики последних фраз парализовали Веронику.
      Почти в невменяемом состоянии Маяковский подбегает к столу, судорожно хватает из него маузер. Крепко сжимает его в руке.
      – Ты едешь со мной?
      – Нет! – едва заметно шевелит губами Полонская. На большее у нее нет уже сил.
      – Едешь?!
      – Нет!
      – Ты не оставляешь мне выбора. – Маяковский взводит курок и приставляет маузер к груди.
      – Помогите! Помогите! – обезумев от испуга, кричит Вероника и бросается к двери.
      Бедная женщина не в состоянии была понять, что этот крик может стать для Маяковского роковым. Со стороны ведь могло показаться, что ее пытаются изнасиловать.
      – Почему ты закричала? Почему ты закричала? –  тихо, с сожалением, будто обращаясь к любимому ребенку, который только что совершил непоправимую ошибку, говорит Маяковский.
     На этот раз судьба от него отвернулась. Но отступать уже было нельзя. Не выстрелить, показаться смешным, обратить все свои переживания в фарс – разве он мог допустить это? Все что угодно, только не это! И он нажимает курок. Но прежде чем нажать курок в его мозгу молнией промелькнуло: «Боже мой! Что я делаю? Остановите меня кто-нибудь! Буду как все. Согласен на любую жизнь. Только не гроб. Только не черви… Да остановите же меня кто-нибудь!.. Люди!!» Но его никто не остановил. И чуда на этот раз не произошло никакого. Осечка, которая спасла его когда-то, на этот раз не случилась. Раздался выстрел. В помраченном мозгу, как в калейдоскопе, замелькали картины его жизни – и над ними лицо Лили с взглядом стороннего наблюдателя.
     Он падает. На рубашке у сердца мгновенно показывается кровавое пятнышко.
      – Что вы сделали? Что вы сделали? – в истерике забилась Вероника.
       Маяковский смотрит на нее стекленеющими глазами, силится к ней приподнять голову и улыбнуться. Он хочет сказать ей что-то. Но это ему не удается, и голова его, упав, ударяется о ковер. Лицо и шея сначала краснеют, а затем становятся белыми. «Заливаются смертельным мелом», как он сам писал о Есенине.
     Соседи по квартире, услышав выстрел-хлопок, как от удара в ладоши, вломились в комнату. Они еще могли увидеть струйку дыма, клубящуюся над дулом пистолета, но помочь ему они уже ничем не могли. В этот момент в комнату влетает начальник секретного отдела ОГПУ Яков Саулович Агранов (Янечка, как называли его Брики) и успевает запечатлеть на пленке агонию Маяковского. Затем он уходит, взяв с собой маузер и предсмертное письмо Маяковского.
    В дальнейшем в деле о самоубийстве Маяковского фигурировал другой его пистолет – браунинг. Почему была сделана такая подмена? Неизвестно. Возможно потому, что маузер, любимый пистолет Маяковского, был незаконным подарком его друга, чекиста Горожанина, и это надо было скрыть. Свою любовь к маузеру  Маяковский высказал еще до дружбы с Горожаниным в стихотворении «Левый марш»: «Ваше слово, товарищ маузер!» И вот «товарищ маузер» произнес это слово. Удивительные предчувствия иногда овладевают поэтами. Как тут не вспомнить  М. А. Кузмина, который писал:
                – Бывают странными пророками
                поэты иногда.
                Косноязычными намеками
                то накликается,
                то отвращается
                грядущая беда… 
      Уж если говорить о пророчествах, уместно напомнить, что еще до революции в одном из своих стихотворений Маяковский писал: «В терновом венце революций грядет шестнадцатый год!» На один год ошибся!               
      Но вернемся в комнату Маяковского. Камера, как бы прощаясь с поэтом, последний раз показывает его крупным планом. Его яркую одежду: желтые ботинки с металлическими пластинками на носках, коричневые брюки, желтую рубашку, галстук-бабочку. Отдельно фиксирует его лицо с полураскрытым ртом. Затем
устремляется вверх. Мы видим дом Маяковского на Лубянке в виде спичечного коробка и множество людей возле него в виде малюсенькой струйки.
       
 

     П о в т о р е н и е  п р о й д е н н о г о.
     Говорят, после смерти человека его душа не покидает Землю, посещает главные места его жизни. Отправимся и мы за нею. Камера движется от Лубянки к дому в Гендриковом переулке, где он жил последние годы с Лилей Юрьевной и Осипом Максимовичем. Этим маршрутом не раз ходил он в радости и печали.
      Мы летим в Грузию. Село Багдады. Здесь он родился. Бегал мальчишкой по горам… Кутаис. Здесь он учился. Купался в Рионе, загорал на песке. И, может быть, только тогда и был счастлив.
     Мы над Парижем. Эйфелева башня. Сен-Жерменский лес. Замок Ла Фезандри. Здесь он встретил Татьяну. Свою неутоленную страсть! Неспетую песню! Она ждала его осенью 1929 года. И только убедившись, что он не приедет за ней, вышла замуж. Была ли она счастлива без него? В годы второй мировой войны она с мужем переедет в Америку, где сказочно разбогатеет на «шляпном деле». До конца своих дней она будет хранить письма Маяковского к ней и считать, что не шляпки, а любовь к нему было ее главным делом в этой жизни.
     Перенесемся и мы в Америку. Мы пролетаем Перенейский полуостров. Под нами проплывают Азорские острова, как проплывали они когда-то перед Маяковским, стоящим на палубе судна, направляющегося в Америку. А вот и Нью-Йорк. Бруклинский мост. Свидетель любви Маяковского и Элли. Его воспел он в одном из лучших своих стихов об Америке: 
                – Если придет окончание света –
                планету хаос разделает в лоск,
                и только один останется этот
                над пылью гибели вздыбленный мост…
     После отъезда Маяковского из Америки Элли долго и напрасно ждала его. Только  случай помог встретиться им в Ницце. Здесь он увидел свою дочь в первый и последний раз. Всю жизнь Элли, затаив свою любовь к Маяковскому, проживет с заботливым и нелюбимым мужем, а ее дочь, будучи уже сама мама, приедет в Москву, чтобы на могилу отца на Новодевичьем кладбище высыпать горстку земли с могилы  матери.
     Постоим же и мы у Бруклинского моста в память о любви Владимира Маяковского и Элли.
     Маяковский влюблялся во многих женщин. Мы рассказали лишь о некоторых из них, оставивших в его сердце заметный след в последние годы жизни. Но ведь были и другие, о которых он помнил всю жизнь с самой юности. Евгения Ланг, Верочка Шехтель, Софья Шамардина, Тоня Гумилина… Они любили его в юные годы. И он любил их. Но эта любовь ни ему, ни им не принесла счастья. А для Тони Гумилиной она кончилась катастрофой. Талантливая художница и поэтесса, написавшая о своей неразделенной любви к нему поэму «Двое в одном сердце»,  покончила с собой, выбросившись из окна. – Боль, которую всю жизнь носил он в себе, прикрываясь циничными высказываниями, когда речь заходила о ней.
     Однако нам пора возвращаться в Москву. Кремль. Колокольня Ивана Великого. На ней он юношей просиживал часами, любуясь Москвой, и ел теплые пирожки с капустой с юной Евгенией Ланг, своей первой любовью…
      
     В о с к р е с и т е!
     Звездная ночь над Москвой. Душа Маяковского завершила свой
 земной путь.
     Повелительный голос раздается с Неба:
     – Пора! Несите!
     Четверо сосредоточенно-серьезных девушек в белых одеждах подхватили и понесли его.
     – Куда вы меня несете? – с замиранием сердца спрашивает  Маяковский.
     – Господь знает. Господь решит, – тихо отвечали девушки.
     А одна из них, что была слева от Маяковского, у его головы, ласково прошептала:
     – Не бойся. Это не страшно.
     Только теперь Маяковский узнал в ней Тоню Гумилину.
     – Так это ты Звездой сияла мне из-за туч прошлой ночью? Что ты мне хотела сказать?    
     Тоня уже собиралась ему ответить, но Маяковский больше ее не слушал. Его внимание было приковано к тому, что  видел он впереди. Как раз в том месте, где оканчивался Млечный путь, Звезды (по преимуществу такие же молодые девушки)  расступились – и  открылся проход  в бушующее пламя! По Млечному пути процессия устремилась к нему.
     – Это пламя – для очищения. Оно избавляет Небо от грязи. Только атомы чистой любви через него проходят. Все остальное уничтожается и сгорает, – поясняет Тоня.
     – А если человек никого не любил?
     – Тогда от него ничего не останется. И вроде бы жил человек, а следов не останется ни на Земле, ни на Небе.
     Отчаянный вопль Маяковского раздается в ночном Небе:
     – Не хочу – в пламя! Не хочу!.. очищения вашего! Я свое земное не дожил, на Земле свое не долюбил. Воскресите!.. Хотя бы за то, что поэт, воскресите! За то, что любил и страдал воскресите. Люди!
     Долго еще раздавались крики в ночном Небе. Но его, конечно, никто не воскресил. На Земле не только не могли это делать, но и мало кто верил в это. Одним из немногих, кто допускал возможность человеческого воскрешения, был сам поэт.
     Когда Маяковский вплывал в огненную лаву, волосы на голове его встали дыбом и сразу вспыхнули. Затем пламя обволокло лицо и все тело. И Маяковский исчез навсегда.
     Звезды поспешно сдвинулись и прикрыли собой вход в потусторонний мир, дабы сохранить  небесную тайну. Обычная жизнь на Небе потекла своим чередом… 
     А в Москве утро началось важным правительственным сообщением: «Сегодня ночью в московском Небе был замечен неопознанный летающий объект, который, покружив над столицей, внезапно исчез. Во время облета Москвы объект опускался на колокольню Ивана Великого в Кремле. Вреда, однако, он никакого не причинил. Ученые считают, что этот объект – сконцентрированная энергия, переданная к нам с большого расстояния. Возможно, американским физиком-экспериментатором Теслой. Советское правительство заявляет, что подобные провокации, от кого бы они ни исходили, впредь будут пресекаться самым решительным образом».
    В ответ на это американское правительство заявило: «Советы  направили в Небо Нью-Йорка беспилотный летающий аппарат. Нищая страна, которая тратит все свои ресурсы на модернизацию вооруженных сил, бросив вызов Соединенным Штатам. Мы приняли этот вызов,
вооруженных сил, бросила вызов Соединенным Штатам. Мы  приняли этот вызов, и с помощью новейших разработок перенаправили его в обратную сторону - на Москву. Несмотря на этот инциндент американсое правительство предлагает русским немедленно начать переговоры по перезагрузке наших отношений".