Геннадий Шадрин. 6. Прощай осень!

                «ПРОЩАЙ, ОСЕНЬ!»
Под этим непритязательным и каждому понятным «девизом» мы с Виктором Николаевичем Соболевым, моим старшим другом, провели наше традиционное «мероприятие» - прощались с осенью. И, пожалуй, своевременно В ночь с восьмого на девятое октября мы добрались до моей дачи. От нее по прямой – ровно десять километров до северной «группировки» Буготакских сопок, да еще столько же до заветного местечка на крутой излучине речки Канарбуга. Но начально часть пути можно проехать и на электричке.
         Всю ночь хлестал дождь, и поутру мы засомневались, ехать ли в намеченный район или пройтись до ближайшей реки Буготак. Но дождь неожиданно иссяк, засияло солнце, и мы кинулись на станцию, едва успев взобраться в последний вагон электрички.
        И вот она, полевая дорога, по уникальному в Западной Сибири плато, которое раскинулось на добрый десяток верст идеально ровной поверхности. Народная молва утверждает, что якобы сам Сталин выбрал его для резервного стратегического аэродрома.
 А вот бор, который начинается возле бывшего поселка Пензенский. На березовом подборье, сплошь засыпанном листвой, нам удалось найти несколько груздей, хотя главная удача нам мнилась впереди. Но, увы, какой-то недруг в небесной канцелярии рассудил по-другому. Еще на равнине мы ощутили, как начал крепчать ледяной северо-западный ветер, и над горизонтом заклубились хмурые облака. «Авось пронесет», по извечной русской привычке решили мы, да просчитались. Уже в бору посыпал снег, и заряд за зарядом стали обрушиваться на нас. Пришлось отказаться и от  «первой» и от «третьей» охоты. Но только ни от праздничного обеда!
           Мы повернули назад, вдоль Канарбуги, и ураганный ветер погнал нас к потаенному привалу. Почти сорок лет я знаю укромный уголок, что притаился на самом глухоманном изгибе родниковой салаирской речушки, куда не заглядывают даже жители окрестных деревень. Но и я поразился, когда девятого октября, спасаясь от швального снегопада, мы достигли этой излучины. Даже Виктор Николаевич Соболев, человек первопроходческой судьбы, основатель станции Кошурниково и других памятных мест, признал мой выбор.
   Представьте себе крутую, как подкова, излучину  неширокой ( в два метра), но неглубокой горной речушки. Южный бережок – весь в непролазных зарослях калины. Ее листва полностью облетела, но перед нами пламенел яростный, сказочно изобильный, кружевной каскад «калины красной». А на северной стороне, на крохотной террасе, высилась невозможной красоты береза. За сорок лет, которые я знаю ее, она из подростка превратилась в могучее дерево и теперь возвышалась над нами к серебряный шатер. Я несколько лет не бывал здесь. И самым поразительным оказалось то, что выросший под защитой березы смородиновый куст весь был усыпан крупными, чуток подвявшими ягодами. Присмотрелись, оказывается, и на других кустах вдоль берега – полно неосыпавшихся ягод. Я быстро насобирал в походный ковш смородины, добавил калины, подавил, налил туда кружку спирта, разбавил чаем из золотого корня, а Виктор Николаевич за это время разжег костер. Подогрел лососину, и, вы сами понимаете, что праздничный обед удался на славу!
 Даже таежница Майга, обычно нетерпеливая на остановках, свернулась клубочком, иронически поглядывая, как два любимых ею человека, полузасыпанные снегом, бахвалились, вспоминая походы прежних лет. Но снежный ураган крепчал, и нам пришлось покинуть гостеприимный привал.
        Пятикилометровая дорога до станции на шквальном ветру оказалась нелегкой, но приятно было идти по лесной дороге, по грудам березового золота, сброшенного  за эти часы, и сознавать, что мы выполнили намеченное, не предали традицию. И твердо решили, что вскоре вернемся к заветной излучине.
       В просвет между снежными зарядами выглянуло солнце, и дорога возле перелеска засверкала настилом свежей, только что сорванной листвы. А мне припомнились давние стихи:
Осмелели березы И сбросили
Поредевшую паранджу.
Золотыми дорогами осени
По затихшим полесьям брожу.
Я гляжу и влюблено, и
                Пристально.
А собака моя – горяча…
Ожидаю, как чуда, как
                Выстрела –
Ослепительный взлет косача.
Все смешалось – и были,
                И небыли.
Синий морок целует сосну.
Унесли в невозвратное лебеди
И твою, и мою весну.
         Да, увы, наша с Виктором Николаевичем весна осталась далеко в прошлом. Но неувядаемо и молодо мы любим жизнь! Я оглядываюсь. Соболев чуть приотстал, но идет ровным, привычно походным шагом. Задумался. Возможно, о былом, в котором более тридцати лет изыскательской жизни в горной тайге. Виктор Николаевич командовал поисковым отрядом, которому однажды пришлось зимовать в палатках. А трубы к печуркам делали из пихтовых стволов, убирая из них сердцевину. Прогорит подобный «дымоход» - его заменяют новым. Тяжелейшая была зимовка. А Соболев еще находил  силы по ночам заполнять микроскопическим почерком дневник, который мы пока не расшифровали. Непростительно!
           Да, Виктор Николаевич  удивительный человек! Правда, характер резкий, «взрывоопасный», как он сам говорит. Мы иногда крепко схватываемся, особенно на политические темы, но дружбу охраняем. Понятно, что изыскательская жизнь – не тахта. Соболев выдержал две энцефалитные атаки, ему вырезали более половины желудка, да и сердце пошаливает. Но не слабеет его страстная влюбленность в природу. Полмесяца назад, когда мы отмечали начало его восьмидесятилетия, я принес ему с одного из салаирских распадков ведро жарков второго цветения. И он обрадовался, как ребенок. Огоньки – сибирское чудо – цветут иногда по третьему разу, а вот «вторая молодость» у человека, увы, проблематична. Но ничто не помешает сохранять юность в душе.
                …До станции остался километр пути. Снова повалил снег, превращая пашню на зяблевом поле в россыпь серебряных каменьев. Мы оборачиваемся и смотрим туда, где осталась Канарбуга, и, не сговариваясь, произносим: «Прощай, осень!».


Геннадий Шадрин