Глухая степь дышала диким зноем

Глухая степь дышала диким зноем, земля потрескавшись молила небо: «Пить».
На берегу, в тени, лежали двое, им даже ломки было говорить.
Остатки закуса в краю ковра валялись, пустые, полные стояли пузыри,
В стаканах недовольно мухи дрались, да в вышине два облачка плыли.

Такое тихое невдалеке точило, стояло, на подножку прикорнув,
Да солнце беспощадное палило, листочки трав в витушечки загнув.
В Венеры платье девушка лежала, раскинув прелести свои в тени дубка,
И дуновеньям ветерка внимала, который шевелил пушок лобка.

Лицо её, с густыми волосами, глазами в небо подалось мечтать,
А рядом жирик, с рыжими усами, лишь только видел в ней, по ходу, bлядь.
Он был большой, с водянкою, мужчина, над брюзглым ртом роилась стая мух,
И липкий волос сбитой паутиной, да между ног лежал большой лопух.

Корячились его кривые ноги, и руки, в буро красных волосах,
Одна с наколкою, о странном боге, которого не любит бог аллах.
Нельзя сказать чтобы они дремали, обратное не стоит утверждать,
Скорей всего досуг свой убивали, обоим было нечего сказать.

Он выцепил, идущую по трассе, деваху, коей нечего терять,
Что пол страны изъездила на «Мазе», ну  а ему плевать кого снимать.
Но шамшура и хмель так придавили, кошмарность тела бренного его,
Что члены, как и член его застыли, и он себя шугался самого.

Изменой было даже шевелиться, и он, с натугой, тяжело дыша,
Спешил дерев прохладой насладиться, тащясь в кошмарных грёзах гашиша.
Бросала косяки порой девица, не отошёл ли обпитой евнух,
Как будто бы хотела убедиться, что остается недвижим лопух.

В пи.де зудело злое раздраженье, и назревал в мозгу коварный план,
О, как она хотела наслажденья. Но что мог дать обпитый наркоман?
Косяк, на быстроту, замолотивши, она, взорвав, ввинтила ему в зев,
И тут же, странно так, засуетившись, и луч палящий солнышка презрев.

Вдруг мухою оделась. Зацепила, оставшееся зелье, шамшуру,
И, не моргнув, бумажник подвинтила, себе в лифона белого нору.
Взглянула между ног, его с презреньем, горою смальца недвижим Григор,
Отъехав в мир видений и забвенья, и глаз стеклянных обессмыслен взор.

Забрав ключи, швырнула в сидор шмотки, дойдёт в ночи домой и без джинов,
На байке угнездилася молодка, удар по лапке, будь Григор здоров…
До красноты надрав намётом шею, сижу в трусах на травке у реки,
Тихонечко за «сухачём» говею, на месте где был хутор «Брусаки».

Поймал ништяк, не знаю сколько раков, с пол сотней рыбы плавало в садке,
Мелькали зло глаза, хвосты и сраки, но солнце их глушило по башке.
Что за виденье? Прёт точило лихо, вот сброшен газ и скорости уж нет,
Наехала на сеть, и очень тихо, такая чуха говорит: «Привет».

А я молчу, глазам своим не верю. Откуда бес мне подогнал красу?
Глазами жадно тело её меряю, и, в изумлении, режу винт в носу.
Очухался, поймав взгляд удивлённый: «Да торможу, ты уж меня прости.
Куда-то валишь, в кой пункт населённый, быть может нам с тобою по пути?»

«Нет я катаюсь, и одна как видишь, партнёр угас, переборщив с тоски,
А я отбросив юности идиллии, припомнила про хутор «Брусаки.
Бывало здесь немного зависала, по памяти заехала опять,
Тебя я что-то ране не видала, естественно что не могу и знать».

Знакомимся: «Я, Николай, Вы?» - «Люда» «Жаль я допил «сухач» - «Да ничего,
Есть у меня и полная посуда» - «Ну значить мне сегодня повезло».
Помог колёса кинуть на подножку, налил себе и под завязку ей,
Потом ещё, остатки понемножку, и потекло общенье веселей.

Вначале тронуть я её боялся, всё как то было стрессово, чудно,
Но очень скоро с нею обнимался, большую смелость придает вино.
И ничего мне объяснять не надо, чего бы не могла она сказать,
Нежданной встрече оба были рады. Ну почему бы пуп не почесать?

И тут же прямо, посреди дороги, я повалил деваху на траву,
Покинули трусняк такие ноги: «Иди ко мне» - Людмилу я зову.
Я лишь приткнул, она затрепетала, расслабилась, руками обняла,
По хую видно сильно тосковала, и с явным нетерпением ждала.

И вот уж с нею мы неразделимы, бери меня взывал открытый взгляд,
Пути слияний неисповедимы, у каждого свой в жизни райский сад.
Приплыли разом, только молодое, такое тело не гасило страсть,
Ты принесла мне столько сил с собою. Что как я мог ещё раз не попасть?

И со спины куда-то я запёр, член еле влез и произнёс я: «Оппа»,
Ты вскрикнула: «Опять? Какой позор», и сморщилась обиженная жопа.
Ужом, на писюне, ты закрутилась, стенала охала и плакала, навзрыд,
Над нами два Амура опустилось, глядя как двое потеряли стыд.

И хоть нас больно комары кусали, струился пот, как мини водопад,
Вокруг мы ничего не замечали, и каждый был безумно встрече рад.
Со временем мне что-то стало мало, откинувшись улёгся на траву,
И шняга потихонечку привяла, подняла вмиг Людмила голову.

«Не поняла, парниша, что с тобою? Ты тихий стал и более не смел,
Ты не молчи, терзаешь за живое. А ну признайся, чем там заболел?»
«Он не стоит» - больную скорчил мину, и пальцем ткнул: «Его пора убрать».
Представь читатель экую картину, как я просил его поцеловать.

Не понимали пять минут друг друга, как напрямую скажешь: «Покури».
И страх берёт, укусит вдруг подруга, прищемит враз залупу как в двери.
Но въехала, Людмила, слава Богу, и облизнувшись, словно хищный кот.
Подкалывает скромной недотрогой: «Уж говорил бы прямо возьми в рот».

И пальчиками жмёт за член потухший, полу легла на голенький живот,
Поёрзала, устроилась получше, оскалилась, пробил холодный пот.
Я дёрнулся, но было уже поздно, и от бессилья чуть не застонал,
Прервать событья было невозможно, взбухающий край плоти исчезал.

Закрыл глаза чтоб не видать кончины, но что такое рядом с чувством страха?
На то есть видно веские причины, и взмыла в страсть душа блаженной птахой...
Волной играя вдаль текла река, шептал камыш о чём-то сокровенном,
Лежали мы, в моей её рука, обое в состояньи невьебенном.

И так прекрасно было на душе, что слов не надо, сердцу лишь внимая,
Я понял рай недолгий в шалаше, ну прописное чуть перевирая.
И на любовь я тут не посягнул, случайно, просто подошли друг другу,
К груди я приложился и уснул, обняв за попу голую подругу…

Глаза открыл, уж догорал закат, пасутся комары на мне, как гуси,
Изъели кровопийцы мне весь зад, а чешется, сейчас весь раздерусь я.
От встречи лишь помятая трава, полянкой мягкой памяти осталась.
О-о-о, как болит в похмелье голова, на счастье в пузыре ещё плескалось.

Полил гортань и кинулся в реку, ополоснуть искусанное тело,
Чуть понырял, поплавал на боку, Поскольку  всё внутри заедибело.
Оделся, с грустью берег оглядел, собрался и забрался на точило,
Однако день так быстро пролетел, хоть было всё довольно таки мило...

Летя домой заметил сквозняком, какого-то опухшего мужлана,
Который притаился за кустом, в рубахе и трусах, довольно пьяного.