Слёзы прозревшей души. Сборник стихов

Изображение - из интернета. Благодарю Автора!

Слёзы прозревшей души
(Сборник стихов)


Смирнов А.А.
Слёзы прозревшей души… - Москва, 2009 г.

Сборник лирических стихотворений.
Великолепие природы,  полная палитра человеческих чувств, рассуждения о нелегкой судьбе человечества, о допущенных им ошибках и понапрасну питаемых иллюзиях, о накопленных и утерянных духовных ценностях… Все это читатель найдет в ровных столбиках поэтических строф на страницах книги.
Автор – Смирнов Александр Александрович, член Союза писателей России, которого любители научной фантастики знают по двум ранее опубликованным романам: «Мираж в эдемском саду» (Москва, 2003 г.) и «На задворках вселенной» (Москва, 2004 г.), а почитатели поэзии – по поэтическому сборнику «Оттенки бытия» (Москва, 2006 г.) и по публикациям в журнале «Московский писатель».
А.А. Смирнов - член редакционной коллегии журнала "Мир литературы" и "Поэтической газеты".



ПРОПОВЕДЬ
(вместо предисловия)

Когда бы мог я к людям обратиться,
была бы краткой проповедь моя:
«Поберегите душу: пригодится
она вам там, за гранью бытия».



КРЕЩЕНСКАЯ НОЧЬ

Годичный цикл завершается.
Январь ступает на порог.
Нам всем приходит срок покаяться
и, наконец, подбить итог
добру и злу, что мы посеяли
на ниве совести своей,
мечтам, которые развеяли
густой туман минувших дней,
всем нашим чувствам нерастраченным,
всем нашим мыслям и делам,
счетам, что все-таки оплачены,
хоть как-то, с горем пополам…

Мир ждет, дрожа от нетерпения,
следит за стрелками часов.
Вот-вот наступит ночь крещения,
Ночь отпущения грехов.
Пусть в эту ночь вся грязь смывается –
та, что у мира на щеке.

Пусть даже месяц искупается
в холодном звездном молоке…



Я ОБОЖАЮ…

Я обожаю осень, шум дождей,
промокший лес, охваченный пожаром,
плач проплывающих по небу журавлей,
ручей, подернутый густым, холодным паром.

Как хороша ты, русская зима
в своем роскошном белом одеянье!
Веселых праздников лихая кутерьма
таит великое в себе очарованье.

Что может быть прекраснее весны
с её синицами, орущими от счастья,
с непропыленной зеленью листвы,
покрывшей все деревья в одночасье!

Ну а весну всегда сменяет лето
с его потоками взбесившихся лучей
всесогревающего солнечного света,
с прохладой звёздных восхитительных ночей,
с его грибными мимолетными дождями,
с веселым стрёкотом кузнечиков в траве,
с его орехами, малиной, желудями,
с цветеньем лип в Санкт-Петербурге и Москве!



МЕСЯЦ – ЗВЕЗДОЛОВ

Ночью январской, морозной
месяц в небесном пруду
ловит блестящие звезды,
лунку проделав во льду.

Звезды из лунки таскает.
Тут же в порыве души
каждую он отпускает.
Больно уж… хороши!..

Ночь незаметно кончается.
Месяц изрядно устал.
Смотрит в ведро, удивляется.
Ведь ни одной не поймал!



ПОСЛЕДНЯЯ КАПЛЯ

В тот миг, когда последний гвоздь
был в бит в запястье сына,
в Её сознанье пронеслось:
«Хочу, чтоб ливень хлынул,
смыл кровь, что у него на лбу
и на разбитых пальцах,
и озверевшую толпу заставил разбежаться,
прохладной влагой омочил
его сухие губы,
все эти раны залечил –
следы ударов грубых.
Устала Землю я держать
в натруженных ладонях.
Господь не станет возражать.
Пускай в пучине тонет
жестокосердный этот мир
не заслужил спасенья.
Его единственный кумир –
страданье и мученье.
Они замучили того,
кто был ключом от рая.
Так пусть теперь за смерть его
пред Богом отвечают.
Я отпускаю Шар Земной.
Пусть будет то, что будет.
И, коли я всему виной,
Господь меня осудит.
Две горстки выжженной земли
(до них весь мир наш сжался)
в тот миг тихонько потекли
из тонких женских пальцев.

И грянул гром,
и хлынул дождь,
и ветер взвыл, бушуя.
И мир мгновенно стал похож
на каплю дождевую.
Была та капля тяжела,
как вся планета наша.
Всю твердь земную вобрала
в себя она, как чаша.
И по терновому венцу
наш грешный мир скатился,
а Он, подняв свой взор к Отцу,
за нас, за всех вступился.



НЕЗВАНАЯ ГОСТЬЯ

Постучалась в душу тихо-тихо осень
и вошла без спроса, в угол плащик бросив.
Быстро осмотрелась. Не увидев стула,
к стенке прислонилась, горестно вздохнула.

Думает красотка, что сказать не зная:
«Хоть бы предложили кофе или чаю».
Юбка с золотою строчкой по подолу
складками струится вниз к сырому полу.

Ты скажи, красавица: что от тебя ждать?
Что душе остывшей, ты, можешь моей дать?
Хмурые, дождливые, серенькие дни
или мглу постылую? Нет уж. Извини.

Ты не прячь глазёнки-то в бахроме ресниц.
Не люблю напористых я таких девиц.
Подбери юбчонку-то. Плащик не забудь.
И давай-ка, милая, собирайся в путь.



СОН

Приходит ночь, и мир весь спит.
И время, как стрела, летит.
Летят минуты в никуда,
чтоб не вернуться никогда.

Бездействие, безволие, безвременье, безмолвие…

Треть жизни сну мы отдаём,
лишь две оставшихся живём.



ПОЛОВИНКИ

Ходят людей половинки по свету.
Ходят, аукают: «Где же ты? Где ты?
Где ты, моя половинка родная?
Встречу ль тебя я? Не знаю, не знаю…»

Люди встречаются. Люди венчаются.
Только у них не всегда получается
жить душа в душу, идти рука об руку
в мире любви, где на небе ни облачка.

Люди, бывает, и вовсе расходятся.
Им друг на друга роптать не приходится.
Просто они половинками не были.
Вот и повисли увядшими стеблями.

Ходят людей половинки по свету.
Ходят, аукают: «Где же ты? Где ты?
Разве не слышишь? Тебя я зову!
Где ты моя половинка? А-у!»



ЖЕНСКОЕ ТЕРПЕНИЕ

(Абсолютному большинству русских женщин
посвящается)

Милые русские женщины,
сколько же в вас доброты!
С Духом Святым вы повенчаны
в храме мирской суеты.
Терпите войны кровавые,
смуты на стыках веков,
меченых черною славою 
местных жестоких царьков.
Терпите ревность без повода
пьющих ворчливых мужей.
Терпите горькие проводы
взятых у вас сыновей.
Терпите вдовство постылое,
старости ранний приход,
существованье унылое,
полное мелких забот.
Терпите труд изнурительный
и непосильный подчас,
стыд за аборты мучительный,
не покидающий вас.
Терпите эту безмерную
русскую вы нищету,
чтобы изведать предсмертную
муку в больничном аду…

Нет никакого сомнения
в том, что во все времена
только на женском терпении
держится наша страна.



МОНОЛОГ

Слова бессмысленны.
Точнее – смысл не в них.
Но голос твой мне очень нужно слышать.
На крышах тает снег,
и плачут крыши.
И слышно, как капель на улицах звенит.

Я звонкий голос твой
со звуками капели
неторопливо смешиваю, пью
и щедрую судьбу благодарю
за вкус великолепного
коктейля.

Я пью один,
замкнув свои пределы.
Я пью и досыта напиться не могу.
Капель, протаивая русло на снегу,
дарит покой
душе моей и телу.

Ночь минула.
Рассвет над миром встал
и лёг на грудь ко мне квадратом перламутра.
И отрицать, немедля, стало утро
всё то, что вечер
накануне утверждал.

В своих я чувствах
разобрался не вполне.
Пока всё смутно так и всё так изначально.
Мне хорошо так!.. И немножечко печально.
И я прошу тебя:
«Приснись сегодня мне!»



ПЯТЬ АЛЫХ ГВОЗДИК (Романс)

Помню свидание,
сцену прощания...
Помню пять алых гвоздик –
те, что вернула ты мне в назидание,
чтобы я выбросил их.

Припев:
Как короток миг любования!
Приходит, увы, осознание
жестокости сцены страдания
убитых, поникших цветов.
И вы, приходя на свидание
с букетом гвоздик в целлофане,
ищите печать увядания
на нежных щеках лепестков.

Город чихал…
и сморкался простужено.
Слышались шутки и смех.
Взял я цветы,
улыбнулся сконфуженно
и уронил их на снег.

Припев:

Время нас травит
своею отравою,
память стараясь убить.
Только замерзшие
брызги кровавые
мертвых гвоздик не забыть.

Припев:



КОТ И ДОЖДЬ

Оно Богу, конечно, видней:
наказать нас всех или побаловать.
Приговор – дне недели дождей.
И его невозможно обжаловать.

Капли быстро бегут по стеклу
и по пластику рамы оконной.
Кот, свернувшись колечком в углу,
на них глазом таращится сонным.

Засыпает кот. Снятся ему
разнесчастные мокрые птицы.
Рад он этому сну своему.
Ох, и сладко же в дождь ему спится!



РОДИНА
(Зарисовка к фильму Андрея Тарковского «Ностальгия»)

Есть такие понятия,
что не требуют слов.
Например, Сердце матери,
Благородство, Любовь…
Или вот, скажем, Родина…
Что о ней говорить?..
Все уж сказано, вроде бы.
Ее только любить.
Пусть она безобразная.
Пусть смертельно больна.
Пусть погибель напрасная
ей, увы, суждена.
Но с тоской ностальгической
вспоминаю ее.
В ритме Русском, магическом
бьется сердце мое…



ТОЛЬКО ВПЕРЕД

Небо плачет косым дождем:
заслезились у осени глазки.
Год добрёл окружным путем,
как всегда, до своей развязки.

Осень корчится от тоски
по теплу и по яркому свету,
но не в силах подать руки
уходящему в прошлое лету.

Непрерывен отсчёт часов,
размечающих путь мирозданья.
Лето заперто на засов.
Бесполезны любые старанья.



ЕСЛИ ЭТО ЛЮБОВЬ… (Романс)

Если это любовь, если нет ни малейших сомнений
в том, что ваша судьба повстречала чужую судьбу,
утоните в вине из прекрасной лозы наслаждений,
не пытаясь вести с неизбежным пустую борьбу!

Если ваша душа распустилась цветочным бутоном
и мечтает быть сорванной чьей-либо нежной рукой,
не пытайтесь перечить великим вселенским законам.
Бесполезно цепляться за ставший привычным покой!

Если это любовь, воспримите ее как награду,
как счастливейший шанс – тот, который нельзя упустить.
Ниспослав ее вам, Бог зажег золотую лампаду,
дабы лик свой во тьме перед вами на миг осветить.



НОВЫЙ ДЕНЬ

Ночь отплыла от пристани, плывет,
скользит, скользит по шёлку волн на барке.
Пернатые вот-вот проснутся в парке,
сольются в поднебесный хоровод.
 
А солнце золотит старинный мост.
Неважно: через Сену или Вислу.
День, позабыв про месяцы, про числа,
уже готов подняться в полный рост.

Он ждал Зарю. Он проклял Ночи тьму,
теперь вдыхает ветерок легчайший
и тянет руки к солнцу - дивной чаше,
Зарею поднесенной  в дар ему.

Гигант-дитя, очнувшийся от сна,
не знает он, пленясь улыбкой утра,
что в чаше этой плещется цикута,
которую испить дано до дна.

Но явится (я верю!) над рекой,
прекрасная, вся в греческих одеждах,
видением спасительным Надежда
и чашу с ядом отведет рукой.

Не зря над городом кружится белый голубь.



РЕАЛЬНАЯ КАРТИНА МИРА
(памяти Огюста Конта)

Судьба людская - как вагон,
который мчится под уклон.
В вагоне холодно, темно.
Разгон, разгон, разгон...

Вам главный слышится вопрос
под неумолчный стук колес –
о смысле этого движенья,
стремленья вниз и под откос?...

Не жгите спички понапрасну!
Ну, неужели вам не ясно,
что спички тусклый огонёк
мгновенно вспыхнет и погаснет...

Вам остаётся лишь одно:
открыть вагоннное окно.
Пусть солнца луч разгонит сумрак,
позволит осмотреться, но...

Каково же удивленье!
Увы, отказывает зренье.
Глаза привыкли к темноте,
и не унять слезотеченья.

Вагон несется всё быстрее.
В тоске и страхе цепенея,
вы озираетесь вокруг.
Страх душит, как петля на шее.

В вагоне – лишь ненужный хлам
и паутина по углам.
Недогоревших спичек груды
в последний раз напомнят вам
о всех бесчисленных попытках
рассеять мрак,
о вечных пытках
сожженья кожи на руках,
о невосполненных убытках
небеспредельных ваших сил.


Вы в ужасе бросаетесь к окну,
чтоб оказаться навсегда в плену
божественной картины мирозданья.
Произнести вы в силах фразу лишь одну:
"Какое счастье, что пришло прозренье!
Осознаю я всё: и бренность бытия, и ужас тленья!"
И в этот миг толчок...
Вагон слетает под откос.
Вот роковой удар,
и вечное забвенье.



ХУДОЖНИК «ПАМЯТЬ» (Романс)

Память нам рисует живые картинки:
желтый одуванчик, на нем стрекоза;
девочка вприпрыжку бежит по тропинке,
заслонив ладошкой от солнца глаза.

Или, скажем, комната, стол, птичья клетка.
Сумерки сгустились в проеме окна.
На столе бутылка с сиреневой веткой.
Песня канарейки тиха и нежна.

Яркое, морозное зимнее утро.
Льдинки на деревьях - совсем, как хрусталь.
Снег летит на землю, как сладкая пудра
на залитый кремом толченый миндаль.

Тихо на ночном остывающем пляже.
Лунная дорожка на глади морской.
Пальмы, как безмолвные верные стражи,
охраняют вечный вселенский покой.

Память – это самый великий художник!
Стоит нам хоть чуточку затосковать –
вытащит мольберт, установит треножник,
кисточку возьмет и начнет рисовать…



СНЕГА НАД РОССИЕЙ

Снега над Россией. Снега над озябшей Россией.
Сиянием звёздным окутан бескрайний простор.
Здесь слезы людские, замёрзшие слезы людские
кружат в поднебесье жестокому миру в укор.

Замерзшие слезы безвинно страдавших, казненных,
познавших все то, чем чревата преступная власть,
на верную гибель отправленных в спецэшелонах.
Кружат в поднебесье. Не могут на землю упасть.

Замерзшие слезы всех тех, кто не раз своим телом
весь мир заслонял от воинственной нечисти злой,
теперь стали снегом, холодным-холодным и белым,
кружащимся в небе над политой кровью землей.



ФЕВРАЛЬСКАЯ ВЬЮГА

Выдохлась за зиму вьюга.
Сила ее уж не та.
Ночью плетется по кругу,
слушаясь ветра-хлыста.

Хочется вьюге признаться
ветру жестокому в том,
что надоело ей шляться,
мокнуть под лунным дождем;
в том, что давно уж мечтает
в спячку уйти, видеть сны,
что с нетерпеньем считает
дни до прихода весны.



           ***

День на глазах прибавляется,
иней – совсем как хрусталь,
птицы чирикать пытаются… -
так наступает февраль.


РУССКИЕ ВЕРСТЫ

Унылые русские версты –
свидетели тяжкой судьбы.
Пустые поля и погосты,
покрытые пылью столбы,
плетни деревенские сгнившие,
которые всюду торчат,
и рельсы, давно позабывшие
про то, как колеса стучат…
И липкое, черное месиво
проселочных наших дорог.
Веками месили мы здесь его,
не чувствуя смену эпох,
худыми лаптями крестьянскими,
кирзою солдатских сапог,
опорками арестантскими,
босыми подошвами ног.

Горька же ты, русская долюшка!
Нет выхода из тупика.
Лихая разбойная волюшка
да вечная злая тоска.
И все оказалось так просто.
Чужак своей твердой рукой
на длинные русские версты
набросил могильный покой.



БЕТХОВЕН

Нетоплено в венской убогой квартирке.
За окнами падает снег.
В камзоле, который нуждается в стирке,
сидит за столом человек.

В подсвечнике старом свеча догорает.
На ниточке пламя дрожит.
Перо над бумагой на миг замирает
и снова куда-то бежит.

И тянется след от пера в бесконечность
прерывистой нотной строкой.
И время, утратив свою быстротечность,
рождает вселенский покой.

Но этот покой человеку не ведом.
Покой для него лишь мечта.
Хотел бы лежать он под стареньким пледом
и слушать мурчанье кота.
 
Ему бы услышать, как плещется море,
как ветер листвой шелестит
и как главный колокол в Домском соборе
в воскресное утро гудит.

Ему бы хотелось хоть раз перед смертью,
под гром рукоплещущих рук
услышать себя на своем же концерте,
но он, к сожалению, глух…

Он морщится, словно от громкого звука,
бросает на скатерть перо.
В глазах у него величайшая мука,
жестоких страданий тавро.

Душой вдохновленной рожденные звуки
вонзились в него, как кинжал.
Он вскинул к вискам задрожавшие руки
и уши глухие зажал.




РУССКОЕ СОРОКАГРАДУСНОЕ СЧАСТЬЕ

В нашей жизни так много безрадостного!
Но, однако, не стоит грустить.
Лучше счастья сорокаградусного
по рюмашке нам всем пропустить.

Счастье нам продают за наличные
в магазинах и даже в ларьках.
«Водка Русская», «Водка Столичная»,
«Водка Путинка», «На бруньках»,
«Жириновский», «Комдив» и «Московская»,
«Старка», «Гжелка», «Ржаная», «Привет».
«Долгорукий», «Чайковский», «Кремлевская»…
Этикеток каких только нет!..

Наше счастье аптекой пропахло
и имеет химический вкус,
но, увы, без него бы зачахла
синеглазая, сонная Русь.

Не доступны нам сильные срасти.
Не способны мы даже на флирт.
Наше горькое русское счастье –
разведенный этиловый спирт.



ТРЕВОЖНЫЙ СОН

В синем мраке за окном
заметались тени.
Мир заснул тревожным сном,
полным сновидений.

Снится миру суета
городских кварталов
и пустая маята
горожан усталых.
и мерцающая муть
тусклых мониторов,
навевающая жуть
ледяных просторов
той изнанки бытия,
что, презрев реальность,
обозначила себя
словом «виртуальность».
Снятся миру рёв машин,
греющих моторы,
и неоновых витрин
яркие узоры…

Обезумев от людей,
мир готов смириться
с тем, что мерный шум дождей
больше не приснится.



МЕДВЕДИЦЫ

Всю ночь бредет медведица
по млечному пути,
надеется, надеется
сестру свою найти,
а та по звездной лестнице
крадется и сосет
тайком из улья – месяца
блестящий, желтый мед.



ОТ НЕРОЖДЕННОГО

Я был зачат в дешёвом, маленьком отеле.
Таких немало в современных городах.
Произошло это, как водится, в постели.
Пускай в казённой, но в постели. Не в кустах.

Я был зачат, как наказание за шалость
моих родителей, надумавших гульнуть.
Презерватива у отца не оказалось,
а мать таблетки перепутала чуть-чуть.

Моё зачатье стало недоразуменьем,
программным вирусом в компьютерных мозгах,
проблемой, требующей быстрого решенья,
петлёй на шее, кандалами на ногах.

Своим родителям я был совсем не нужен.
Кому же дети в таких случаях нужны?
Мной отомстили опостылевшему мужу.
Мной заслонились от наскучившей жены.

Отец и мать мои случились, словно звери,
уворовав на это сорок пять минут.
Мир распахнул передо мною свои двери
в одной из комнаток отеля «Изумруд».

В эмбриональных, быстро делящихся клетках
Нашла приют моя бессмертная душа.
Как белоснежная жасминовая ветка,
она чиста была, свежа и хороша.

Не утомлённая иллюзией страданий –
обыкновенной человеческой судьбой,
она несла в себе багаж воспоминаний
о том, как стал ты, ЧЕЛОВЕК, самим собой,

о том, как был запрет Всевышнего нарушен,
о том, как Ева от Адама зачала,
о том, как стали человеческие души
на веки вечные хранилищем для зла,
о том, как Бог пытался всё потом исправить,
грех первородный у людей искоренить,
влиять на разум их, на совесть и на память,
как путеводную указывал им нить,
огнём небесным их сжигал, топил потопом,
в Святую землю их по морю выводил,
как слал им праведников по небесным тропам
и даже сына своего не пощадил…

Моя душа над телом матери кружилась
и, наблюдая, как оно спокойно спит,
молила Бога: «Боже! Боже! Сделай милость!
Пусть не убьёт её известие про СПИД!»



ТИШИНА

Тишина, тишина, о тебе я мечтаю.
Грохот жизни меня оглушил.
Над обрывом крутым я по самому краю
всё бреду, выбиваясь из сил.

Как спастись мне от бурного века?
Как забыть про хронический стресс?
Я в душе уже полный калека.
Эх, попасть бы в нехоженый лес!
И, омывшись росистой осокою,
на спине распластаться меж пней
и уставиться в небо высокое,
где не видно Богов и людей.
Ни турбин, ни услуг стюардессовых.
Только небо, и в нём – облака.
Память, словно пята Ахиллесова,
под мозолью лишь ноет слегка.
В том лесу тёмной ночью обычно
волки шастают и кабаны
и так много совсем непривычной
тишины, тишины, тишины…



АРБАТСКИЙ ДИКСИЛЕНД

Когда в Москве играет
арбатский диксиленд,
на небе проступает
созвездий позумент.

Из окон свет струится,
как из тромбонов джаз.
Растроганно слезится
Луны огромный глаз.

Серебряные клены
притихли до зари.
Точь-в-точь, как саксофоны,
сверкают фонари.

Скрипичные вибрато
отчетливо слышны…

Дни Старого Арбата
ещё не сочтены.



МУЗЫКА ГЕРШВИНА

Волшебная музыка Гершвина,
как пылко в тебя я влюблен!
Ты – то половодие вешнее,
которым мой мир напоен.

Рояль вдохновенно играет,
и входит оркестр в экстаз
при виде того, как стекает
по клавишам пенистый джаз.

Глаза закрываю и вижу,
как катятся звезды с небес,
как «янки» бредет по Парижу,
как Порги целуется с Бесс…

О, как благодарен природе я
за то, что в ночной тишине
аккорды из «синей рапсодии»
отчетливо слышатся мне.



СЫНОВЬЯ

Прощаясь с невинностью своею,
разрушая возраста кокон,
мальчики распахивают двери
в мужскую жизнь,
выпадая из окон,
пытаясь бежать быстрее.
Каменных
джунглей
тяжелый
выбор –
свист пожизненной карусели,
прыжки с высоты: разбился - выбыл.
Выживают – фартовые:
без везения
в уме и силе нет толку.
На «свято место» влезают новые,
подпирая передних,
норовя вцепиться им в холку.
Волки.
Безотносительно –
в костюмах или касках строительных,
сжимая в руках атташе-кейс или лом,
в забеге на скорость взрослеют стремительно
мальчишки
и учатся забегу напролом.
И Первый (неважно как, главное – Лучший)
на промежуточном финише, ещё привычно робея,
выберет себе спутницу, а та...
Естественно...
Всё спишет на случай
и исключительное везение в лотереях.
Мальчики начинают и уходят в бессмертие
черно-белых фото в родительских спальнях,
и все, как один, погибают
пятнадцатилетними.
Их первородное имя
- Фатальность.



ВЕДЬМА-МЕТЕЛИЦА

Беснуется ведьма-метелица,
метелкой стучит по стеклу.
Завидует сущим безделицам:
уюту, покою, теплу.
Завидует кошке, мурлычущей
на старом комоде, в углу.
Завидует девочке, хнычущей
в обиде на мяч и юлу.
Завидует людям, смакующим
кирпичный дымящийся чай,
словам непонятным, чарующим,
оброненным так, невзначай…

Устала метаться по городу,
в который трескучий мороз
свою белоснежную бороду
из леса сушиться принес.



ЛЮБОВЬ

На каждого из вас
своя печаль найдется.
Скажу вам без прикрас:
«Любите, как придется!»
И на виду у всех,
и в уголке укромном,
и от мирских утех
укрывшись в храме темном.

Любовь – тепло и свет
для всей земной юдоли!
Любовь спасет от бед!
Любовь спасет от боли!



РАННЯЯ ВЕСНА

По Земле бредет весна
серым утром,
зябко ежится. Спина
чуть согнута.
В длинных косах седина –
белый иней.
И в отчаяньи она,
и в уныньи.
Надоели ей метель
и морозы.
Тихо капает капель,
словно слезы.

Золотым своим зонтом
солнце в шутку
принакроет Землю днем
на минутку.
Ночь придет и на свой лад
пересудит.
Ледяной ее халат
все остудит.
И такая круговерть –
две недели.
Ах, весне бы дотерпеть
до апреля!



АЛЕКСАНДРУ ЩУПЛОВУ

«Ах, московский январь! Молодая и свежая силища!
Что сейчас я увижу? Лошадку? Фонарь без огня?
Или галка вспорхнёт, как герой Николая Васильича –
в голубом сюртуке с рукавами чернее угля?

Или скрипнут над Яузой мостики, веком прогнутые,
иль Кропоткинский дворник развесит на ветре латынь,
и качнутся заборы, как трости, в сугробы воткнутые
с набалдашником каждая – медным, зелёным, златым.

Я в руках не сберёг ни одну из твоих белых ящериц.
Я от ветра пьянел. и командовал мною, как мог,
у зевнувших котят язычок неподвижный, струящийся
в алой пасти, атласом обложенный, как кошелёк.

Мы научены исстари не выступать против истины.
Кое-кто, может быть, и польстился на хлеб даровой.
Ну а Пушкин мотнёт головой с виноградными листьями,
кучерявый, как Вакх, виноградной мотнёт головой –

и качнётся земля, упрекнёт чернотой необкусанной,
и, рассыпавшись, солнце ресницы тебе опалит,
и по снегу таскаешься с нежной и сладкой обузою,
что в груди твоей ёрзает или, надувшись, скулит.

Как Летучий Голландец, трамвай по Сокольникам плавает.
Дует ялик по льду, отливая кормой золотой.
И бессмертны друзья и любимые наши. Но главное…
Главное –
кучерявый, как Вакх, виноградной мотнёт головой».

А. Щуплов

Он пришёл, как обычно, в пустую квартиру
отдохнуть от мирской суеты.
Дал консервов коту, выпил чашку кефира
и полил на балконе цветы.

Сесть на стул, из кармана достать лист бумаги
удалось наконец-то ему.
Строчки новых стихов, словно искры во мраке,
разгоняли кромешную тьму.

Он весь день простоял у души на воротах,
брал мячи, как заправский вратарь.
Мир от прозы он спас и успел даже что-то
сочинить про московский январь.





ПОСМЕРТНЫЙ ЭПИКРИЗ
(Случай из повседневной практики)

Поначалу все шло, как обычно.
Я сидел и читал эпикриз.
«Что ж, оформлено вроде отлично.
Только б сразу родные нашлись.
Врач дежурный не смог дозвониться –
Я взял трубку и номер набрал. –
Если станут в истерике биться,
я скажу им: «легко умирал».
Эти мысли пустые, шаблонные
я как будто писал от руки
и все слушал гудки телефонные,
дребезжащие, злые гудки.
Все вокруг на мгновенье застыло.
Наступил тот момент дежавю,
когда кажется: все уже было,
все предтечу имело свою.
Ощутив себя вдруг ясновидцем,
я попробовал предсказать
то, что в мире должно приключиться
этак, скажем, минут через пять.
Вот сейчас мой селектор проснется,
подмигнет своим красным глазком.
Из него женский голос польется
с малоросским смешным говорком:
«Вы родным-то хотя б сообщили?
Время, гляньте-ка, без десяти!
Мне из морга сейчас позвонили.
Просят им эпикриз принести.
Вы проверьте в «особых отметках»,
есть ли опись зубов золотых.
Заполняла сестра – малолетка.
Я не слишком надеюсь на них».
На селектор я буду коситься,
из которого, как из дыры,
временами по каплям сочится
жидкость голоса старшей сестры.
Смысл её излияний циничных
тут же станет меня раздражать.
Поспешу я движеньем привычным
на селекторе кнопку нажать.
На обложке «истории» подпись
четко выведу твердой рукой
и припомню недавний свой отпуск
с накатившей внезапно тоской.
Заведенному следуя кругу,
о котором нам знать не дано,
будут мчаться, сменяя друг друга,
все событья, как кадры в кино.
Мне совсем уже стало казаться,
что в грядущее вхож я теперь.
Вот сейчас, вот сейчас постучатся
в кабинетную белую дверь.
В тот же миг она вдруг распахнется,
и лавиной, летящей с горы,
на меня силуэт понесется
запыхавшейся старшей сестры.
Она выпалит мне, как из пушки:
«Я вас двадцать минут прождала!»

Дверь открылась. Заходит старушка
и садится напротив стола.
Я смотрю на нее обалдело,
на нежданную гостью свою.
«Вы ко мне по какому-то делу?» –
идиотский вопрос задаю.
Она съежилась, будто от боли,
еле слышно при этом шепча:
«Я, простите, по поводу Толи,
Анатолия Фомича.
К вам мой муж поступил в воскресенье.
Неотложка его привезла.
Почему-то его в отделенье
я сегодня с утра не нашла.
Только что мне сестричка сказала,
что куда-то его повезли.
Я бы вас беспокоить не стала,
но врачи на планёрку ушли…»
«Назовите фамилию мужа, –
с расстановкой я ей говорю. –
Нет. Спасибо. Мне паспорт не нужен.
Я по сводке сейчас посмотрю.
Головин…»
Я компьютер включаю.
На экранчике буквы зажглись.
И вот тут-то как раз вспоминаю
про подписанный мной эпикриз!
Я смотрю на обложку «истории».
Так и есть, черт возьми! Головин…
И, как будто, барахтаюсь в море,
сплошь покрытом обломками льдин.
Я в кулак собираю все силы,
чтобы встретиться взглядом с вдовой,
и мне кажется:
                Я у могилы
с непокрытой стою головой.
Над изрытым кладбищенским полем
раздается пронзительный вой:
«Нет! Не смейте закапывать Толю!
Он живой! Он живой!! Он живой!!!
Сорок лет наших общих событий,
общих мыслей, мечтаний, утрат.
Наши судьбы – как тонкие нити,
что сплелись в один прочный канат.
Я дыханьем своим отогрею,
оживлю коченеющий труп.
Толя! Толя! Поверь, я сумею,
прогоню синеву с твоих губ».

В голубом полувыцветшем ситце
повлажневших старушечьих глаз
столько боли…, что перекреститься
захотелось мне прямо сейчас.
Эх, «Закон Божий» все-таки нужен!..
Достаю я свой крестик рывком,
прижимаю к губам неуклюже,
неумело крестясь кулаком.



ВАЗА И КАПЛЯ (баллада)

Согласно приказу
графинюшки молодой,
хрустальную Вазу
слуга наполнял водой,
и Капля одна
вкусила сполна
любви безнадежной вина.

Готовилась Ваза
роскошный принять Букет.
Хотелось ей сразу
украсить собой банкет.
И в Каплю она
была влюблена.
Любовь ведь и Вазе нужна.

А Капля бежала
по синему хрусталю
и Вазе шептала:
«Ах, Ваза, я вас люблю!»
А Ваза в ответ
меняла свой цвет,
краснея слегка на просвет.



СОКРОВЕННОЕ ЖЕЛАНИЕ

Вот бы выпить абсента стаканчик,
чтоб всю ночь умиляться до слёз
как танцует Луна-одуванчик
в облаках парашютиков-звезд,
и как Млечная речка несется
в своих черных, крутых берегах,
и как звездный теленок пасется
на бескрайних небесных лугах.




* * *

Тихо увядают в вазе лилии.
Падают на скатерть лепестки.
Что-то очень хрупкое разбили мы.
Что-то оказалось не с руки.

Тихо увядают в вазе лилии,
горестно склонившись над столом.
К сожаленью, нам придётся, милая,
жить воспоминаньем о былом.

Вечерами маюсь в одиночестве,
зол, угрюм и неизменно пьян.
Я в любовь поверил, как в пророчество.
Оказалось – всё самообман.

От меня, наверное, устала ты.
Извини, но, видно, вышел срок.
Призраком любви, как мы, обманутым,
падает на скатерть лепесток.



ЗА ПОЛЯРНЫМ КРУГОМ (Романс)

Сквозь космический мрак по орбите несется планета.
Миллиарды людей на ее континентах живут.
Люди каждую ночь засыпают и спят до рассвета,
а их души на север по волнам сновидений плывут.

За невидимой гранью полярного круга,
на бескрайних просторах арктических льдов
души спящих влюбленных ночью ищут друг друга
по цепочкам следов, припорошенных снегом следов.

С наступлением дня души снова сольются с телами,
и тела побредут лабиринтом мирской суеты,
и, проделав свой путь, наконец-то покончив с делами,
будут ждать с нетерпеньем вожделенной ночной темноты.

И опять встрепенутся заснувшие души,
и опять захотят окунуться в любовь,
и помчатся на север, где ни моря, ни суши,
где одни только льды и снега, и цепочки следов…



БОКС

Что же нас так привлекает
в спорте по имени «бокс»?..
Нравится нам, как ломают
челюсти, скулы и нос,
и как перчатка срывает
с черепа нежную бровь,
и как лицо заливает
вдруг побежавшая кровь?..
Нравится, как раз за разом
бьет кулачище, круша
то, в чем покоится разум,
то, в чем ютится душа,
то, что хвалёный наш гений
не в состоянье понять,
то, перед чем на колени
нам не мешало бы встать,
то, что, хотя и похоже
на размягчившийся воск,
но называется все же
очень внушительно: «мозг»?

Мальчик-боксер зашатался.
Перед глазами круги.
Выкрик из зала раздался:
«Вышиби гаду мозги!»
Для паренька эта фраза –
словно звучанье фанфар.
Он встрепенулся и сразу
мощный обрушил удар
на неприкрытое темя
с ежиком светлых волос…
Остановилось вдруг время
и понеслось, понеслось.
На своего же собрата
смотрит он дико и зло,
смотрит, как тело с канатов
медленно на пол сползло.
Алая пена струится
из приоткрытого рта.
Глаз стекленеет, косится.
В мертвом зрачке темнота.
Рефери ухо подносит
к красному месиву губ
и наконец произносит:
«Да… К сожалению, труп».
Медик над телом склонился,
свой чемоданчик открыл.
Зал же как будто взбесился,
В тысячу глоток завыл.
Птицей над рингом взметнулся
победоносный кулак.
Гонг. Победитель качнулся,
но устоял кое-как.
Липкой от крови перчаткой
рот свой покрепче зажал,
вялою поступью шаткой
ринг почти весь обежал,
начал давиться икотой,
голову вдруг опустил,
низко нагнулся и рвотой
ноги себе окатил…

Что же нас так привлекает
в спорте по имени «бокс»?..

Как же меня допекает,
этот дурацкий вопрос!..



ЗИМНЯЯ НОЧЬ

Чёрная, черная, черная ночь.
Острые звезды прорезали небо.
Небо пытается боль превозмочь,
плачет слезами замерзшими – снегом.
Белая, белая, белая пыль
ляжет на дремлющий мир покрывалом…
Утром он встанет, возьмет свой костыль
и побредет в неизвестность устало.



РЕМИНИСЦЕНЦИЯ

Я в людском многоцветном потоке
вновь сегодня твой взгляд повстречал,
и из памяти выплыли строки,
что когда-то тебе посвящал.
Обожгла меня яркая просинь
твоих милых, улыбчивых глаз,
как тогда, в ту далекую осень,
невзначай обручившую нас.
Мне припомнились наши свиданья
на бульваре у Чистых прудов
и пожатье руки на прощанье
вместо так и не сказанных слов.
Вспомнил я, как горел в лихорадке,
все молил отпустить мне грехи,
как в измятой сыновней тетрадке
написал тебе эти стихи:
«Ты - мой голос, мои ощущенья,
мои мысли, душевный излом,
кратковременное пробужденье
перед вечным, должно быть, сном.
Лишь в тебе я нашел исцеленье
от недуга душевной тоски.
Ты - единственный шанс на спасенье,
жест протянутой в пропасть руки…»

Я вздохнул и подумал уныло:
«Лезет в голову чушь. Что за черт!..»
А потом меня вдруг осенило:
«А, ведь, я уже, в сущности, мертв…»



БОЛЬ МОЯ

Я Россиею, как скарлатиною,
наконец-то почти отболел:
отрыдал над ее я судьбиною,
убиенных ее отжалел,
отгрустил над унылыми верстами
позаброшенных русских дорог
и по селам, что стали погостами,
откручинился я, сколько мог.

Постепенно пришло осознание:
обречен православный народ.
Христианам другим в назидание
Бог возвел его на эшафот,
дабы помнили люди крещёные:
поклоненье златому тельцу
открывает дороги мощёные,
что ведут к роковому концу.

Погибаешь ты, Русь, в наставление
тем, кому еще жить предстоит,
тем, кому кошельком умиление
вопреки наставленьям претит.

Отболел я твоими страданьями,
принародно распятая Русь.
Я покончу с пустыми рыданьями.
Лучше с силами я соберусь…

Но в глазах Пресвятой Богородицы,
поселившейся в русских церквах,
столько боли, что сердце заходится!
Не расскажешь об этом в стихах.



РОССИЯ   
(Зарисовка к фильму Андрея Тарковского «Андрей Рублев»)

Склонитесь низко пред Россией.
Как терпелив ее народ!
Он добровольно стал Мессией
и крест безропотно несет.

Здесь власть безликим изуверам
во все века принадлежит.
Здесь Зло не знает чувства меры.
Здесь вся земля кровоточит.

Здесь люди стали просто мясом
для хищных бесов озорных –
тех, что безумным переплясом
перепугали всех святых.

Страшна история распятья
народа гибнущей страны.
Веками здесь звучат проклятья,
и слышен хохот сатаны.

Когда умрет последний Русский,
Россия, ты сойдешь с креста.
И мир услышит голос грустный
приговоренного Христа:
«Порядок бытия нарушен.
Дни вашей жизни сочтены.
Вы так и не познали душу
такой загадочной страны!»



МУЖСКОЙ ЗАКОН

Поклонимся людям в армейских погонах,
не глядя на знаки отличий!
Глубинную сущность Мужского закона
дано от природы постичь им.

Мужчина любой – от рождения воин
и должен до смерти сражаться,
но стать настоящим солдатом достоин
не каждый, кому восемнадцать.

Лишь тот, у кого детский плач отдается
в душе колокольным набатом,
сумеет, как минимум стать полководцем,
как максимум – просто солдатом.

Лишь тот, кто родился с душой без изъяна,
пожертвует всем для других,
не станет бояться, ни смерти, ни раны,
причислится к Ликам Святых.




МЕТРО

Хотите душой отогреться
и снова поверить в добро?..
Советую вам осмотреться
в набитом вагоне метро.

Вы сразу себя ощутите
слезинкой на Божьей щеке,
одной из невидимых нитей,
зажатых в Господней руке.
 
Вглядитесь в усталые лица
с печатью забот и тревог,
и вы превратитесь в частицу
Вселенной по имени Бог.

Всплывут из глубин подсознанья
тома непрочитанных книг,
и тут же придет пониманье,
что жизнь – это всё-таки миг.




НЕСПРАВЕДЛИВОСТЬ БЫТИЯ

«Они очень любили друг друга,
жили долго и счастливо
и умерли в один день…»
(Из русской народной сказки)

Несправедливость бытия –
она отсутствует лишь в сказках.
Нам за грехи дана в острастку
несправедливость бытия.

Несправедливость бытия…
От этих слов – мороз по коже.
О, дай нам сил приемлить, Боже,
несправедливость бытия!

Нет! У любви предела нет!
Любви нетрудно догадаться
в тех, с кем нам выпало расстаться,
оставить негасимый свет.

Да! Уходя, оставить свет!
Да!! Уходя, оставить свет!!
Да!!! Уходя, оставить свет!!!
Ведь это – больше, чем остаться.



ОСЕННИЙ ФЛИРТ

Под музыку осеннего романса
флиртую я с красавицей Москвой:
с оранжевой листвой, что в вихре танца
кружится над лиловой мостовой,
с янтарными окошками трамвая,
плывущего в вечерней синей мгле
и с лужей, что блестит, напоминая
дрожащий блик на вымытом стекле.
Флиртую я и с сумраком дождливым,
и с инеем на зелени травы…

Я чувствую себя вполне счастливым
любовником красавицы Москвы.



ИСПОВЕДЬ СПЕЦНАЗОВЦА

Ты прости меня, Таня, родная!
Виноват: угодил на тот свет
и теперь вот из самого рая
шлю тебе свой последний привет.
Слышишь? Пес наш тихонечко воет.
Слышишь? В плаче заходится сын.
Видишь? Дождик старательно моет
воробья, что в проеме гардин
бьет крылом жестяной подоконник
и стучит черным клювом в окно,
будто знает, что в доме покойник,
что тебе зарыдать суждено.
Вот хлестнул телефон звонкой трелью,
и тебя от волненья знобит.
Вот сейчас подполковник Савельев
тебе скажет, что я был убит,
что отряд наш попался в засаду
и что мной был получен приказ
прорываться к кирпичному складу,
под которым заложен фугас.
Он расскажет про то, что твой Степа,
подполковник Степан Удальцов
поступил, как простой недотепа,
пожалев одного из юнцов.
Он, конечно, так прямо не скажет,
поведет про геройство рассказ.
Дескать, все мы умрем, коль прикажут,
дескать, все мы на то и спецназ.
Только легкий налет осужденья
на красиво звучащих словах
не оставит и тени сомненья
в том, что жалок в его я глазах,
что я зря пожалел мальчугана,
утонул в синеве его глаз,
и, плечом оттолкнув капитана,
сам полез на проклятый фугас…
Перед тем, как ты стала вдовою,
а наш маленький сын сиротой,
понял я, что тебя я не стою,
что виновен я перед тобой
в том, что жизнь молодого сержанта
обменять я решил на свою,
что, увы, не хватило таланта
дать погибнуть ему в том бою…

Я из райского вырвусь чертога,
убегу из него со всех ног.
Недостоин я милости Бога:
я себя для тебя не сберег.



ЛЕТО НАСТАЛО…

Лето настало, горячее, яркое.
Мир одарило своими подарками:
светом, теплом, виноградными гроздьями,
ржи и пшеницы златыми колосьями.

Лучиком летней зари освящённые
ждут нас вино и хлеба испечённые.
Всё человечество примет участие
в древнем, как мир, ритуале причастия.



ПОЦЕЛУЙ

Я ваши губы ощущал, такие сладкие,
взгляд томных глаз из-под ресниц ловил украдкою,
изнемогал в кольце обвивших меня рук,
сгорал в огне невыносимо сладких мук.

И аромат цветочный вашего дыхания,
и волосков, на лоб упавших, колыхание,
и тела гибкого податливый гранит…
Всё это память моя грешная хранит.



ВЕЧЕР

Как безотраден жизни вечер!
Где романтические встречи?..
Тоска ложится нам на плечи,
как неподъёмный, мёртвый груз.
Мы ищем повод для застолья,
чтоб в духе русского приволья
закрыться головною болью
от скуки брачных уз.

Наивной юности печали,
вы, словно море, изначальны.
И покидаем мы причалы,
и, поднимая паруса,
плывём, на гребни волн взлетая,
туда, где кружит чаек стая,
где горизонта золотая
вдали мелькает полоса…

Одни лишь горькие разлуки,
прощально стиснутые руки,
протяжных, тяжких вздохов звуки
и тризны горькое вино.
Мы крестимся на путь-дорогу
врагов уже не судим строго,
друзей прощаем понемногу,
предавших нас давно.

Наивной юности печали,
вы, словно море, изначальны.
И покидаем мы причалы,
и, поднимая паруса,
плывём, на гребни волн взлетая,
туда, где кружит чаек стая,
где горизонта золотая
вдали мелькает полоса.



БЛАГОВЕСТЯТ КОЛОКОЛА

БлаговестЯт колокола
под куполами дряхлых звонниц.
Замкнулся круг Её бессонниц.
Прощайтесь.
Плачьте.
Умерла.

К чему же этот благовЕст?!
Резона нет для благовЕста!
Судьбой в означенное место
сегодня
вбит
могильный крест.

Услышьте тризны звон глухой –
призыв к Её поминовенью!
Отбросьте, люди, все сомненья
и –
«Со святыми
упокой…»

Пропойте Ей псалом печальный.
Запомните!
Её сожгли!
И горстью выжженной земли
посыпьте
место
изначалья.

Её безвременный уход
был вами просто не замечен.
Казалось вам – ещё не вечер,
а вышло
всё наоборот.

Как в перекрёстных зеркалах
она дробилась, уменьшаясь,
и, вот, сегодня, не прощаясь,
ушла
и превратилась в прах.



Пустые плоскости зеркал
теперь чернеют в тусклом свете.
Напрасно в зазеркалье ветер
Так долго
след Её
искал.

Она ушла. Сияньем странным
всё вкруг креста озарено…

Налейте белое вино*
в простые
русские
стаканы.

* «белое вино» - водка (старый русский язык)




БАБЬЕ ЛЕТО
(Памяти Джо Дассена)

Я в комнате один. Один.
Мобильник мой молчит. Один…
И капли по стеклу остылому стекают.
И ветки за окном, как пальцы наших рук,
переплетаются и тут же застывают.

Немыслимо давно. Давно.
Сто лет тому назад. Давно…
Ласкало нас с тобой и грело бабье лето,
когда на краткий миг распалась цепь времён:
на смену дням пришли закаты и рассветы.

И на душе светло. Светло.
Прозрачно и светло. Светло…
И розовый туман вокруг меня клубится.
И хочется мечтать, и хочется летать,
и в бабье лето с головою погрузиться.

Я в комнате один…




ЛЕТНИЙ РАССВЕТ

Летний рассвет краски розовой
в пруд незаметно плеснул,
кисточку рощи березовой
в воду слегка обмакнул,
рядом этюдник поставил,
листьями в нем пошуршал,
холст небосвода расправил
и разрисовывать стал.



СТАРУШЕЧИЙ ПРИСТАЛЬНЫЙ ВЗГЛЯД
(воспоминание омоновца)

Капитан приказал построенье.
Я оделся и вышел на плац.
«Неужели опять в оцепленье?..» –
думал я, выполняя приказ.
Встал я в строй, про себя проклиная
эту службу собачью свою.
Все твердят, что она неплохая.
Лучше так, чем погибнуть в бою.
Бить старух милицейской дубинкой –
это легче, чем где-то в горах
пробираться заросшей тропинкой
с автоматом в озябших руках,
легче, чем на подлодке томиться
или в танке горячем трястись
на таджикско-афганской границе,
превращаясь в вонючую слизь…
Это легче… Я спорить не буду,
только биться готов об заклад,
что уже никогда не забуду
тот старушечий пристальный взгляд…
Нам очистить вчера приказали
Ленинградку за тридцать минут.
«Старички там бунтуют,–  сказали. –
Дескать, пусть им все льготы вернут.
В результате с пяток депутатов
в мертвой пробке у Химок сидят,
самый главный из нефтемагнатов,
за которым с Лубянки следят,
кто-то там из Центрального банка –
тот, о ком наша пресса шумит,
да еще проститутка-поганка,
обслужившая за год весь МИД…
Так что вы уж давайте, ребята,
сантименты отбросьте пока.
Разгоните смутьянов проклятых,
а упрутся – намните бока.
Голытьба до того обнаглела,
что мешает столице цвести.
Только знают, что шляться без дела.
Поскорей бы их всех извести!..
Тот из вас, кто окажется в списке,
окончательном, наградном,
в конце года получит прописку
в городке подмосковном одном».
Получив инструктаж этот вводный,
от посулов закапав слюной,
мы, как псы, целой сворой голодной
на неравный отправились бой.
А когда стариков разогнали
и к машинам бежали трусцой,
на углу, у ларька повстречали
бабку нищую с гнутой клюкой.
Бабка встала, глазами сверкая,
и клюку навела, как ружьё,
и тогда-то как раз, пробегая,
я зачем-то ударил её.
Я ударил её в четверть силы,
так, вскользячку, слегка, по плечу,
но боюсь, что теперь до могилы
ничего уже не захочу.
Зря, пожалуй, в Москву я приперся.
Ни квартир не хочу, ни наград.
Лишь бы только из памяти стерся
тот старушечий пристальный взгляд!




ОТКРОВЕНИЕ

Я осеннюю стылость на горле своем ощущаю,
как смертельный захват обслюнявленных пёсьих клыков.
Что со мной приключилось?.. Неожиданно вдруг замечаю:
вся душа в волдырях, и из них льются строчки стихов!

Остается признать: в этот раз медицина бессильна.
Кровоточит душа: бесполезны жгуты и бинты.
От невидящих глаз и блаженных улыбок, умильных
я безумно устал и бегу от мирской суеты.

Отравившись людьми, я стал зол и для близких несносен.
Мысли, словно мышьяк, накопились и жгут изнутри.
И, когда ж, наконец, загрызешь ты меня, моя осень,
так, чтоб высохла кровь и полопались все волдыри!..



ОСЕНЬ – СКРИПАЧ

Небо грозится и хмурится.
На сердце тоскливо, хоть плачь.
Бродит по стареньким улицам
московская осень – скрипач.

Бредет она вдоль по Полянке
асфальтовой, городской,
потом по большой Якиманке,
потом, наконец, по Тверской.

Грустит о денечках погожих
и шепчет: «Ей Богу решусь:
для грустных московских прохожих
сыграю какой-нибудь блюз».

К Страстному бульвару подходит
и, глядя с тоской на людей,
желтеющей веткой проводит
по струнам холодных дождей.




УМНЫЙ В ГОРУ НЕ ПОЙДЕТ

Кто умный – в гору не пойдет.
Кто умный – гору обойдет.
А мы (ну просто смех!)
ведем себя, как дураки.
В обход нам ехать не с руки.
Зажав баранки в кулаки,
зачем-то рвемся вверх.

Вся наша жизнь – безумный кросс.
Чуть занесло – и под откос.
И черный дым из-под колес
на каждом вираже.
И тормозных колодок визг.
Все время вверх. Ни метра вниз.
Про то, какой же будет приз,
не думаем уже.

Мы рвемся вверх,
скользя покрышками по льдам.
Сбоят сердца,
и не хватает дыха…
Но узок путь.
Куда с него податься нам?
- Эй, там, внизу!
Не поминайте лихом!
Тот, кто внизу,
за нами не пойдет.
Тот, кто внизу,
себя в обход направил.
Тот, кто внизу,
конечно, не рискнет
жить не по правилам,
а мы живем без правил.
Что правила?
Они нам не резон.
Да и помеха
для нас вовсе не помеха.
Чем выше мы,
тем шире горизонт,
тем чище воздух
и раскатистее эхо…


А, в общем-то, своя
у каждого гора,
и белый снег на ней
вовеки не растает.
И будет завтра так.
И было так вчера.
И такова вся жизнь,
от края и до края.



ИСКУССТВО
(Егору и Михаилу Местергази)

Искусство –
это путь по бездорожью,
паденья,
переломы рук и ног,
путь между полуправдой,
полуложью.

Не каждый этот путь
пройти бы смог,
прийти к Отцу
смиренным Сыном Блудным
и сбросить груз,
что на плечах повис…

Готов ли ты
к подъёмам многотрудным
по эскалаторам,
бегущим только вниз?..




МАЭСТРО
(Светлой памяти Сергея Курёхина)

В комнате из мебели – лишь стул да синтезатор.
Лампа без плафончика висит под потолком.
Блюдце на полу, в нем – «беломорина» размята.
Истекает бедная сиреневым дымком.

Нет тут и в помине ни солистов, ни оркестра,
публики изысканной, оваций и цветов,
но за синтезатором зато… сидит маэстро
с ворохом исписанных линованных листов.

Брошены листы. Взметнулись трепетные руки,
пальцами прокуренными в клавиши впились,
и тотчас волшебные, чарующие звуки,
словно волны по морю в пространство понеслись.

Не беда, что в комнате немытая посуда,
коврик на стене до безобразия убог.
Важно, что маэстро сотворил для мира чудо,
чудо, на которое сподобил его Бог!



РОДИТЕЛЬСКАЯ ЛЮБОВЬ

Наш мир, уподобившись аду,
в своей захлебнулся крови.
Зажжем же скорее лампаду
родительской вечной любви.

Чтоб вытащить мир из могилы,
избавить от горя и слез,
пусть каждый найдет в себе силы
ответить на главный вопрос,
на главный вопрос мирозданья:
«А ты?.. Ты умрешь за него?..»
Избавим наш мир от страданья.
Ведь это важнее всего!




РАДУГА

Солнце лучом, как рукой виртуозовой,
разрисовать норовит небосвод.
Синяя туча несется за розовой.
Мчится по кругу цветной хоровод.

Туча, что синею краской пропитана,
вдруг закричала: «Чего же мы ждем?!
Сестры! Нас красят! Да где ж это видано?!
Ну-ка на наглость ответим дождем!»

Туча от злости всплакнула, как женщина.
Брызнул сиреневый дождик косой,
и оказалось все небо прочерчено
дугообразной цветной полосой.



ТИШИНА НАД РОССИЕЙ

Звучат над Россией все глуше
хоралы Христовых страстей:
в капеллу вливаются души,
безгласные души детей,
убитых еще до зачатья
по воле жестоких волхвов,
сумевших внушить нам понятья –
пустые щифровки из слов:
такие, как «Все продается»,
«Умен только тот, кто богат»,
«Богатому всё удается»,
«Богатство превыше наград»,
«Мораль – лишь наивная сказка»,
«Пусть каждый живет для себя»,
«Религия нам не указка»,
«Живи, никого не любя»…

А души безвинно казненных,
сгоревших в горниле войны,
замученных, в тюрьмах сгноённых
сегодня уже не слышны.



ГИМН ВРАЧАМ

Склонимся низко пред врачами.
Их жертву следует почтить.
Они становятся свечами,
сгорая, чтобы нам светить.

Припев:
Во все эпохи и века
твоя дорога нелегка.
Ты там, где боль; ты там, где плач,
хранитель нашей жизни, врач.

В их руки все мы попадаем,
когда приходим в этот мир
и в их объятьях умираем,
когда закончен жизни пир.

Припев.

Врач, словно ангел, к нам приставлен.
Он нас хранит и день и ночь.
И труд его всегда направлен
на то, чтоб нам в беде помочь.

Припев.

Врач, как солдат в строю, шагает
туда, где стоны и мольбы,
и нас отважно защищает
от злых превратностей судьбы.

Припев.




УВЯДАНИЕ
(Песня)

В чёрной ночи
скорбно звучит
скрипок рыданье.
Нет больше сил.
Всё погасил
мрак увяданья.

Предположить,
как бы прожить
мог бы иначе,
я не могу.
Или солгу,
или заплачу.

То листопад,
то снегопад
над головою.
Кажется мне:
волком во сне
скоро завою.



ПАМЯТНЫЙ ВЕЧЕР
(воспоминание стриптизерши)

Я в тот вечер изрядно устала:
восемь раз танцевала «на бис».
Под конец чуть с шеста не упала:
от усталости руки тряслись.
В нашем клубе «на бис» вызывают
ну, от силы, разок или два.
Три почти никогда не бывает,
и понятно: «колеса», «трава»…
Мужичок до того охмуренный,
что стриптиз для него – как бега.
Нашпигован бумагой зеленой,
а мужского в нем нет ни фига.
Сунет, скажем, двадцатку под лифчик
и собою немыслимо горд.
Весь сияет, как школьник-счастливчик
и глядит свысока, будто лорд.
«Косячок», «голубая таблетка»,
три коктейля и… вот он в раю
канарейкой порхает по веткам
и выводит руладу свою.
Ну, а мы ему, в общем, до фени.
Он давно уже там, в царстве грез,
где не бабы живые, а тени,
где все просто и все не всерьез,
где он может в кого-то влюбиться,
позабыв о постылой жене,
или так, без постели кадриться,
не боясь оказаться в говне.
Да… Мужик измельчал до предела:
трусоват, лысоват, жирноват.
Обладатель мужицкого тела
телу этому больше не рад.
И о бабах он только мечтает.
«Стринг» приспустишь – он тихо вздохнет,
на секунду-другую растает,   
а потом напиваться начнет.

Мы давно уже в сказки не верим
про героев отважных с мечом.
Мужиков лишь двадцатками мерим.
Разбираемся: кто и почем.
Тот, кто платит двадцатку за танец
и при этом гордится собой,
получает кликуху «засранец»,
тот, кто две – «престарелый плэйбой»,
тот, кто три – «подгулявший дедулик»,
кто четыре – «яичко с икрой»,
тот, кто пять – «позолоченный жулик»,
тот, кто шесть – «золотой геморрой».
Семь почти никому не давали
в заведении нашем ночном.
Эту цифру мы «гранью» назвали
между явью и сказочным сном.
Наш стилист – боров с бритым затылком
обещал, что, немедля, нальет
дорогого вина полбутылки
той, кто сходу «семерку» возьмет.
И в тот вечер взяла я «семерку».
И стилист, пунктуальный, как Бог,
приказал, чтобы бармен наш Жорка
«Шардоне» мне плеснул в термосок.
Мужичок-то на вид был плюгавый,
но запал на меня без балды.
В душе ржали потом всей оравой,
натирая мочалкой зады.
Девки, помню, тогда потешались:
«Коли пирсинг на малой губе,
мужики, что с тобой повстречались,
отдадут все двадцатки тебе».
Для меня и самой-то загадка –
что в тот вечер его завело.
Может классно смотрелась укладка?..
С новым лаком-то мне повезло.
Может юбка с разрезом огромным,
доходящим почти до лобка?..
Может блузка с узорчиком скромным?..
В ней меня все жалеют слегка.
Может нету конкретной причины.
Обстоятельства просто сошлись.
Так сложилось, что вдруг у мужчины
деньги сами собой завелись,
и решил он их быстро потратить,
а тут девки вокруг, как на грех…
Не швырять же двадцатки на скатерть,
чтобы их поделили на всех.
Я, должно быть, ему подвернулась:
танцевала в тот самый момент.
И душа у него развернулась,
потянуло, вдруг, на сантимент…
В общем, он положил семь двадцаток
ровной стопочкой перед шестом.
Это тоже одна из загадок,
над которой мы бились потом.
Почему не под «стринг», как обычно,
и не в рот, как бывает суют,
не под лифчик, что тоже привычно,
не в очко, как впихнул один шут?..
Деньги он положил с уваженьем,
как цветы у Кремлевской стены.
Мы привыкли к любым униженьям,
и поклонники нам не нужны.
Но боюсь, что в тот памятный вечер
он сумел что-то сделать со мной.

Неужели его я не встречу
и не стану его я женой?!!



ХРАМ ВРЕМЕНИ

Из кирпичей минувших дней
возводит время стены храма,
и колокольных звуков гамма
становится слышней, слышней…

Приходит срок, и этот звон
нас беспокоить начинает
тем, что, увы, напоминает
о быстротечности времён.

В тоскливый звон колоколов
мотив вплетается печальный
и гомон тризны поминальной –
поток из чёрных, мёртвых слов.



АННЕ ПОЛИТКОВСКОЙ…

Наконец-то дописан последний абзац этой повести.
Опустела чернильница. Догорела свеча.
В луже крови, за дверью валяется труп нашей совести.
Кровь густа, как смола. Как расплавленный воск горяча.

Если можешь, прости… Если можешь, прости ты нас, Анна,
ради тёзки своей, подарившей нам Матерь Христа.
Мы слезами омоем твою огнестрельную рану.
Станет маслом лампадным святая твоя чистота.

Мы сольем воедино свои подостывшие души,
и тогда запылает лампада во мраке ночном.
Мы клянемся тебе: ту лампаду никто не потушит.
Не тревожься о нас. Спи, как праведник, ангельским сном.



ПЕРВЫЙ СНЕГ

Закат был так похож на кровь!
И солнце оком красным,
нахмурив огненную бровь,
взирало безучастно
на утомлённый мир.

Закат угас, и небосвод
сменил свой цвет на синий,
и из небесных чистых вод
образовался иней,
украсив мир собой!

И время, свой ускорив бег,
рванулось в тьму ночную.
И, вот – рассвет. И первый снег
укутал твердь земную
своим руном.

И мир заснул глубоким сном…



ВЕТХИЙ ЗАВЕТ

Людям Господь ниспослал в назидание
то, на чем зиждется все мироздание,
то, что из мрака выводит на свет:
мудрость великую – Ветхий Завет.

За воровство, за прелюбодеяние
каждый получит свое воздаяние.
Тот, кто убил или сделал навет,
будет держать перед Богом ответ.

Тот, кто насыщен людской нищетой,
не приобщится к морали святой…
Ростовщика Суд Всевышнего ждет
и казнокрад от него не уйдет!




ДРАКА В БОЛЬНИЧНОЙ ПАЛАТЕ

Сегодня утром на обходе
я был шокирован слегка,
когда при всем честном народе
старик ударил старика.

Сто сорок пятая палата
пережила сильнейший стресс,
когда вскочил больной Филатов
и с костылем наперевес
пошел в атаку на Петрова,
пошел вслепую, наугад
бурча под нос себе два слова,
два страшных слова: «Сдохни, гад!»
Пошел точь-в-точь, как в сорок пятом,
в бою за чешское село,
когда осколком тем треклятым
ему полчерепа снесло.
Тогда он чудом жив остался.
Слепой, с лицом, как сельдерей,
четыре года провалялся
на простынях госпиталей.

Филатов – он больной известный,
и в отделенье – старожил;
у нас в палате одноместной,
бывало, по полгода жил.
Его в совете ветеранов
считают вздорным стариком.
Его боится Красноштанов –
наш молодой райвоенком –
за то, что орденские книжки
старик в лицо ему швырнул
и в День Победы «крупной шишке»
руки в ответ не протянул.
Он помнит, как вбежал вприпрыжку
к нему взбешенный генерал
и заорал: «Старик сберкнижку
в Фонд Горбачева отослал!..
Мне сообщили, что в конвертик
записка вложена была:
«Спасибо вам большое, черти,
за ваши славные дела!»
Кто написал ее слепому,
спецы разведать не смогли.
Неделю рыскали по дому:
писаку так и не нашли.
Ты, военком, на старикашку
набросить должен поводок,
не то смотри.., я, как букашку,
тебя возьму под ноготок.
Детей к нему пошли из школы.
Пускай им душу изольет.
На ветеранские приколы
кой-кто из них еще клюет.
Пускай расскажет про бомбежки,
про марш-броски под артогнем.
Пускай расслабится немножко,
а мы тем временем начнем.
Для позитивного настроя
пошлем набор ему с икрой.
Кадетский корпус наш построим.
Пускай потешится герой.
Я перед строем к гимнастерке
ему медальку прикручу
и ключ от новенькой «пятерки»
«по поручению» вручу.
Старик растает, загордится,
ну, а когда дадим гараж,
глядишь, совсем угомонится
и с потрохами будет наш».

Но дед упрямым оказался,
все ожиданья превзошел:
с детьми из школы повстречался,
а за медалью не пошел.
Когда же военком с наградой
к нему пожаловал домой,
старик убил его тирадой:
«Брось в унитаз ее и смой».
Ключ от машины депутаты
пришли вручать ему гурьбой.
Он им сказал: «Вы что, ребята?..
Зачем мне тачка? Я ж слепой!»
Тогда-то власти и решили,
что дед «не дружит с головой»,
и в тот же миг о нем забыли,
как будто он и не живой.

И вот сегодня, на обходе,
Филатов снова учудил.
Петрова он при всем народе
ударом палки наградил.
Обход был долгим, как обычно.
Я даже малость подустал.
Присел на стул и методично
все пять историй пролистал.
Читать мне начал назначенья
мой ординатор-новичок.
И тут пустился в рассужденья
Петров – веселый старичок.
Ножонки выставив босые,
он стал распевно говорить
про то, как здорово в России
сегодня людям стало жить.
Он рассказал о старшем сыне,
который все к себе зовет,
про то, что тот служил с Совмине,
а нынче в Мюнхене живет.
Взахлеб, почти до заиканья
он стал вещать про то, что зять
на Земляном валу два зданья
легко сумел в аренду взять.
Хитро прищурившись, добавил,
что это сын зятьку помог,
почти что не нарушив правил,
где надо, отомкнуть замок.
Потом с каким-то вожделеньем,
карман погладив, прошептал:
«А наше удостоверенье –
оно ведь тоже капитал.
Вы не поверите, ребята.
На днях квартиру получил.
Глава управы Тослстопятов
мне ордер лично сам вручил».
Он помолчал, очки потрогал
и еле слышно прошептал:
«Меня он прям до слез растрогал:
привет сыночку передал».
И тут вскочил больной Филатов
и с костылем наперевес
пошел в атаку.
Вся палата
пережила сильнейший стресс.




ОСЕННЯЯ ПЕСНЯ

Ветер на улице:
осень беснуется.
Слышатся стоны и вой.
Клены под окнами зябко сутулятся,
плачут сгоревшей листвой.

Льются багряные
слезы листвяные
с тонких, дрожащих ветвей.
Клены дрожат и бормочут, как пьяные,
правду о жизни своей.

Жалятся милые:
«Осень постылая 
скоро совсем изведет.
Песню тоскливую, песню унылую
денно и нощно поет».



ВЕРШИНА

Я по жизни бреду, как по горной дороге извилистой,
размотать всё хочу бесконечный ее серпантин.
Временами храбрюсь и пытаюсь казаться задиристым,
Заявляю, что нет для меня недоступных вершин.

Горный склон надо мной облаками укутан заботливо.
Не видать ничего кроме белой, густой пелены.
И тропинка узка, камениста, петлиста, уродлива.
Полпути позади, а вершины пока не видны.

Я давно осознал всю бесплодность усилий затраченных.
Для меня не секрет, что смешон я в браваде своей.
Но свой путь я пройду. Все исполняю, что мне предназначено.
А вершина… Ну что ж… Помечтаю немного о ней.




МОСКОВСКИЙ НОЯБРЬ, 2006 г.

Осенняя слякоть повсюду.
Москва пропиталась дождем.
Навстречу декабрьскому чуду
всем городом тихо бредем…



НАДЕЖДА

Отзвучали волшебные сказки
впечатлений от прожитых дней.
Я сдираю засохшие краски
с потемневшей палитры моей.

Ночь – коварный, жестокий мучитель
выжмет мой проспиртованный мозг,
потечет из него растворитель –
ароматное масло из роз.
И в тот миг, когда мягким наплывом
будет краска на кисть наползать,
стать, как в детстве, до боли счастливым
я сумею себе приказать.
Разгоню хоть на миг я густую
накопившихся лет пелену
и отправлюсь в ту чащу лесную,
в ту пропахшую хвоей весну.
Я увижу дрожащие струны
на поляну упавших лучей
и веснушки на личике юном
одноклассницы милой моей…

Я надеюсь: не будет Бог строгим
и позволит мне тихо, во сне
вслед за детством моим босоногим
убежать к той далекой весне.




НАПУТСТВИЕ ВСЕМ ПОЭТАМ (пишущим стихи и не пишущим)

Старайтесь жрать всегда до рвоты,
стремитесь циниками стать,
чтоб на одни и те же ноты
суметь два гимна написать.




ИСТОРИЯ ОДНОГО ЗАПОВЕДНИКА
(басня)

В заповеднике одном
егеря служили.
В красном тереме своем
беспробудно пили.
Но в один прекрасный день
кончилось спиртное,
и пришлось бригаде всей
выйти из запоя.
Отболела голова,
оттряслись ручонки.
Запьянцовская братва
захотела пшенки.
Наскребли гнилой крупы
несколько стаканов
и соленые грибы
вытрясли из банок.
Жидкой каши на воде
два ведра сварили,
взяли ложки и к еде
тут же приступили.

За те годы, что прошли
под хмельную чарку,
позабыли вкус они
сытного приварка.
В красном тереме своем,
словно мыши в норке,
только грызли день за днем
высохшие корки.
Обжигаясь и давясь,
жрут пустую кашу
и грибы, благословясь,
из огромной чаши.
Вкус похлебки крупяной –
это каждый знает –
в ситуации любой
быстро насыщает.
И плюются егеря,
и носы воротят.
А за окнами зверья -
как солдат в пехоте.
Сразу вспомнили они
про свои двустволки.
Егерь – он всегда сродни
рыси или волку.
Теплой летнею порой
и зимой холодной
рыщет он по лесу злой
и всегда голодный.

И защелкали курки,
засвистели пули.
Берегитесь, барсуки,
кабаны, косули!
Кровью налились глаза
озверевших пьяниц.
В головах у них буза,
на щеках – румянец.
Ненасытный «винный червь»
их мозги сжирает.
Сатана им нараспев
страшный стих читает:
«Убивайте поскорей
всех, кто попадется.
Станет жить вам веселей,
коли кровь прольется.
Кровь – она как самогон
третьей перегонки.
Не для вас сухой закон.
Вас тошнит от пшенки.
Кровь мгновенно утолит
алкогольный голод.
Кто себя ей обагрит,
будет вечно молод.
Убивайте же смелей.
Не теряйте время.
Истребляйте поскорей,
вы лесное племя!»

И, наслушавшись речей
сатаны лукавых,
убивать они зверей
стали для забавы.
Перебили всех подряд,
просто так, без цели.
Пригорюнившись, стоят
сиротинки ели…

Егеря себя бранят:
«Перегнули палку!..
Власти скоро захотят
здесь устроить свалку…»

Разбежались кто куда.
Терем их ветшает.
Но на крыше как всегда
звездочки мерцают….

За моралью далеко
вам ходить не надо:
волку выжить нелегко,
коли нету стада…



КРАСАВИЦА ОСЕНЬ

Красавица Осень без спросу
в Москву потихоньку вошла,
свою золотистую косу
у сонной реки расплела.

В глазах у нее - отраженье
предутренних меркнущих звезд,
взметнулась в листвяном круженье
копна золотистых волос.

Московское многоголосье
сменяется на немоту.
Весь город любуется гостьей,
дивясь на ее красоту.




БЕРЕЗКА

Заболела березка кудрявая
беспросветной осенней тоской.
Что склонилась, краса величавая?
Свою девичью душу открой.

Разметалась прическа бедовая.
Расплелась, развилася коса.
Голова твоя, сладко-медовая!..
Не грусти. Не совсем отцвела.

Не грусти. Все пройдет, откручинится.
Землю скоро укроют снега.
Боль-тоска отпоет, отлучинится.
Бубенцами зальется дуга.

В изголовье твоем врачевателем
встанет добрый трескучий мороз.
Будет пухом тебе и ласкателем,
в ожерелье оденет из звезд.

Ты заснешь и всю зимушку длинную
беспробудно, родная, проспишь,
а потом красотою невинною
всех нас грешных на жизнь вдохновишь!



НАСТАВНИК – ОСЕНЬ

Лес охвачен осенним пожаром.
Небо плачет холодным дождем.
Мир проснулся с похмельным угаром
и побрел каждодневным путем.

Осень шепчет слова назиданья:
«Присмотрись-ка, как листья горят,
и поймешь, что в часах мирозданья
скоро будет исчерпан заряд».
Мир присел на сырую скамейку,
лучик солнца подергал, как нить,
и кричит: «Эй, ты, там! Батарейку...,
батарейку пора заменить!»




ШУТКА

Отщепенец без роду, без племени,
знаменосец, лишенный знамен -
я совсем заблудился в безвременьи,
а точнее – в чащобе времен.
Моя Родина – баба ехидная -
злую шутку сыграла со мной:
не какую-нибудь безобидную,
а такую…, что «волком вой»!
Приучила сначала к «общаге»,
где «все поровну» и «все для всех»,
где банкноты – кусочки бумаги,
а копить их – бессмысленный грех;
где погибнуть в сраженьи не страшно:
не забудет героя страна,
и о детях (что немаловажно)
позаботиться сможет она.
А теперь вот сменила, тварь, кожу,
как при линьке меняет змея,
и ее хитроватую рожу
вижу очень отчетливо я...
Что за жуткие метаморфозы
со страной моей произошли!..
Свинорылый «крутой мафиози»
Стал хозяином Русской Земли.
Взгляд украшен знакомым прищуром,
из кармана торчит партбилет.
Одну руку он тянет к купюрам,
а в другой у него - пистолет.




УСТАЛОСТЬ

Мча по кругу оборот за оборотом,
мир давно утратил все свои цвета.
Надоела пропитавшаяся потом
бесконечная пустая суета.

Брошу в угол я треух и телогрейку,
облачусь в свою пушистую доху,
выйду, сяду у подъезда на скамейку,
обниму заиндевевшую ольху.

Расскажу ей про характер свой занудный,
про душевную изглоданность и хмурь,
докажу, что не распутный, а беспутный,
что виной всему разухарская дурь.

Перед ней я исповедуюсь, откроюсь,
побреду себе, проваливаясь в снег,
и в сугробе с наслаждением умоюсь,
наплюю на этот двадцать первый век.



ЖЕНЩИНЕ МОЕЙ МЕЧТЫ…

Ты прекрасная фея из сказки.
Для тебя стал художником я,
чтоб из тюбиков выдавить краски
на застиранный холст бытия.

Я хочу, чтобы ты окунулась
в изумрудное море мечты
и ко мне, наконец, потянулась,
скинув бремя мирской суеты.

Я хочу, чтобы мир весь огромный
стал уютным альковом для нас,
чтобы ночь не казалась нам темной
и огонь в очаге не погас.




ЗВЕЗДНЫЙ ЭТЮД

Все небо затянуто тучами,
но знаю я – там, в вышине
просыпались звезды колючие
на темя старушке Луне.

Заснула Большая Медведица
в обнимку с огромным мешком.
Мешок прохудился и светится:
он звездным наполнен песком.

Медведица спит, улыбается,
мешок свой катает во сне,
и звездный песок высыпается
сквозь дырку на темя Луне.



ГДЕ МНЕ ИСКАТЬ ТЕБЯ, МИЛАЯ?..

Где мне искать тебя, милая?..
В парке, где липа цветет?
В роще, где песни унылые
птица лесная поет?

В море ли, лунною стежкою
ты незаметно пройдешь,
звездною синею крошкою
с гребня волны упадешь?

В небо ли, радужной лестницей
ты, словно нимфа, взбежишь
или голубкой - прелестницей
над головой пролетишь?

Где б ты не пряталась, милая:
в небе ли, в роще, в саду,
в сказке с нечистою силою –
знай, что тебя я найду!





ПРЕРВАННОЕ ПЛАВАНИЕ

Пересекаю океан.
В туманной мгле земля маячит.
Но не доплыть. А это значит:
я не увижу дальних стран.

Сжимая лоцию в руке,
- Назад! – Команде прикажу я,
и доживу свой век, тоскуя
смотрителем на маяке.

Прощай, манящая земля!
Не строй вдогонку мелких каверз.
Я выведу маяк на траверз
и молча встану у руля.



ЖИЗНЬ

Что наша жизнь?..
Она - прыжок               
из чрева матери в могилу.
Длину его означил Бог,
отмерив нам земные силы.

И счастлив тот, кто не роптал,
(а, коль роптал, так только малость)
и на себе не испытал
души измученной усталость,
и небрежением своим
судьбу чужую не разрушил…
И, если брал уж грех на душу –
так в назидание другим.




ПАМЯТЬ

Листья красные на клёнах,
на граните, на брусчатке.
Люди, глядя на знамёна,
соберите сил остатки!

Слёзы горькие сглотните.
Полюбуйтесь небесами
и свой взгляд переведите
на трепещущее пламя.

Над солдатскою могилой
пусть пылать он будет вечно –
этот самый яркий символ
страшных судеб человечьих!..

Вы в ту грозную годину
шли по кромке тьмы и света.
Вы собрались воедино
под гранитным парапетом.

Знайте! Мы вас не забыли!
Как вас много! Как вас много!
Сколько ж вас похоронили
на военных на дорогах!

Шаг впечатывая мерный,
вам шагать в рядах парада,
как в суровом сорок первом,
как в победном сорок пятом.

Правый фланг – он ваш по праву.
Так что, звёздами алея,
пронесите вашу славу
мимо граней Мавзолея!..
……………………………………
Люди, я вас заклинаю!
О солдатах павших этих,
память бережно листая,
рассказать сумейте детям.
Рассказать сумейте внукам,
посадив их на колени.
Передайте из рук в руки
Тяжкий опыт поколений.
ДЕПРЕССИЯ

По кромке сумрака депрессии,
как по канату, я иду.
Где взять мне шест для равновесия
и путеводную звезду?

Кто мне укажет направление:
в какую сторону идти?
Кто сможет в случае падения
меня из пропасти спасти?

Душа изнылась и измаялась,
устала в страхе трепетать,
вконец, сердечная, отчаялась
и вот решила возроптать:

«Доколе мне нести проклятие
стыда и боли за людей?!
За вас готова на распятие,
да только нет у вас гвоздей».




РАЗНОТРАВЬЕ
Там, где в ярком, цветном сарафане
подбегает поляна к реке,
в бирюзовой дали, за холмами
я прижмусь к васильковой щеке.

Надо мной раскачались ромашки.
Не закрыть им небесную синь.
А вокруг белоснежные кашки,
и роняет свой запах полынь.

Отболею, отплачу, отверю,
от тебя новой силой нальюсь
и еще себе счастья отмерю,
землянично-пахучая Русь…




Я НЕ ОТКРОЮ ДВЕРЬ…

Последние мазки
на губы положила
и слышу, что стучат,
и знаю: это ты.
Я не открою дверь,
ведь всё уже остыло.
Я не открою дверь:
сгорели все мосты.

Я не могу открыть:
ключи уже запрятаны,
и самый главный ключ
потерян и забыт.
Я не могу открыть:
мы – два летящих атома,
которым не сойти
с назначенных орбит.

Я не могу открыть:
мы – словно капли масла
на зеркале воды.
Не слиться нам вовек!
Ну, как ты не поймёшь:
Любовь моя погасла!
Чужой ты для меня,
безликий человек!




СЕРЕБРЯНОЕ РОЖДЕСТВО

Адвент наконец-то кончается.
Осталось четыре часа,
а там, за окном начинаются
серебряные чудеса.

Серебряный иней искрится,
как отблеск от стен галерей.
Сквозь кружево веток струится
серебряный свет фонарей.

Похожий на звон колокольный,
трамвайный заливистый смех
звучит широко и привольно.
Повсюду серебряный снег.
Повсюду, повсюду, повсюду,
повсюду одно волшебство.
Грядет величайшее чудо –
серебряное Рождество.

Вот-вот Млечный путь закачается,
совсем как серебряный мост,
и месяц под ним искупается
в серебряном крошеве звезд.



КАЖДОМУ СВОЁ
(Богатые тоже плачут)

Врач в застиранном, мятом халате
ловко сунул купюру в карман
и сказал: «Ваш ребенок в палате.
К сожалению, он наркоман».
Я узнал от врача, что у Ромки
загнила от уколов рука,
и он может погибнуть от ломки,
если я не найду порошка.
Врач мне дал телефон господина,
у которого можно купить
тот спасительный грамм героина,
без которого Ромке не жить.
Я не помню, как брел по больнице,
как в салон «Мерседеса» нырял.
«Как такое могло приключиться?» -
без конца про себя повторял…

Я из тех, для кого в девяностых
лучезарное солнце взошло.
Треть России теперь на погостах,
ну а мне… ну а мне повезло.
Я всегда был калачиком тертым,
разводить не боялся братву
и тогда, в девяносто четвертом
удержаться сумел на плаву.
В девяносто восьмом, когда власти
развели тех, кто был при деньгах,
миновали меня все напасти,
я опять устоял на ногах.
Сколотить я сумел состоянье
в разворованной, нищей стране,
а теперь, вопреки ожиданьям,
оказался по уши в говне.
Как же так получилось, что Ромка –
наш с Людмилой единственный сын,
всю нам жизнь исковеркал и скомкал,
пристрастившись колоть героин?!

Я загнал «Мерседес» на парковку
перед входом в какой-то отель,
и швейцар, проявляя сноровку,
распахнул ресторанную дверь,
снял фуражку, сверкая плешиной.
Я к нему подошел, заплатил,
попросил присмотреть за машиной
и к метро со всех ног припустил.
Продавец мне назначил свиданье
на платформе в районе пяти,
взяв при этом с меня обещанье
никого за собой не вести.
Меня время уже поджимало:
я боялся к нему опоздать.
Не дождется – тогда все пропало,
порошка мне тогда не видать.
Я стоял за билетиком в кассу
среди плохо одетых людей,
составляющих серую массу,
для которой я, в общем, злодей.
Я для них средоточие счастья,
потому что безумно богат.
Они правы, конечно, отчасти.
Только я вот богатству не рад.
В жизни нет исключений из правил.
Крест у каждого в общем-то свой.
Я бы все им до цента оставил,
лишь бы Ромка остался живой.




ЭТО БЫЛО В ЧЕТВЕРГ…

Это было в четверг, накануне событий,
ставших тем роковым рубежом,
на котором Господь наши судьбы, как нити,
пересек смертоносным ножом.

Это было в четверг. Мир застыл на мгновенье,
преисполнившись смертной тоски.
Он взял хлеб со стола и, вздохнув с облегченьем,
не спеша, разломил на куски.

Хлеб и чашу с вином запуская по кругу,
сотрапезникам Он повелел:
«В мир ступайте и там, помогая друг другу,
отделяйте зерно от плевел.
Кровь и тело мои пусть вам будут порукой
в том, что свет доброты не угас,
в том, что я на кресте своей страшною мукой
пред Отцом заступился за вас.
Я смягчу Его гнев, ну а вы постарайтесь:
созовите всех добрых людей
и в грехах вместе с ними открыто покайтесь
перед памятью жертвы моей.
Ну, а коли не выйдет – на все Божья воля.
Значит, пробил последний ваш час…
Так ступайте ж. Не бойтесь ни смерти, ни боли.
Вот и всё. Вот и весь мой наказ».

Это было в четверг, накануне событий,
ставших тем роковым рубежом,
на котором Господь наши судьбы, как нити,
пересек смертоносным ножом.




В ТУ НОЧЬ…

В ту ночь почему-то все люди
ворочались долго без сна…
На небе, как капелька ртути,
дрожала от страха Луна.
Вокруг нее звезды кружились.
Выл ветер, пророча беду.
Двенадцать мужчин находились
в ту ночь в Гефсиманском саду.

Бок о бок одиннадцать  спали
под сенью олив вековых.
Двенадцатый с ликом печали
стоял чуть поодаль от них.
Глаза устремив в поднебесье,
он странную фразу шептал:
«Отец, не ищи меня. Здесь я.
Отец, до чего ж я устал!
Три года продлилось служенье,
и вот, когда всё позади,
я должен идти на мученья…
Отец! Пощади! Пощади!»

Горячечный, сбивчивый шёпот,
который слетал с его уст,
внезапно затих.
Конский топот.
Хрустит где-то сломанный куст.

Он к спящим друзьям повернулся,
весь как-то ссутулился, сник,
по-детски светло улыбнулся
и вымолвил, глядя на них:
«Я слышу, как трепетно бьются
одиннадцать добрых сердец.
Пускай же их души сольются.
А я… Я согласен, Отец!»




ВОСПОМИНАНИЯ

В заброшенном чертоге подсознанья,
в котором нет ни света, ни тепла,
нашли себе приют воспоминанья
про наши некрасивые дела.

Они, как привидения, безлики,
телесной оболочки лишены.
Их душераздирающие крики
оглохшим нашим душам не слышны.

Удел им незавидный приготовлен
безнравственностью вечною людской:
метаться в темноте под пыльной кровлей,
мечтая наконец… найти покой.



РЕИНКАРНАЦИЯ ЛЮБВИ (Романс)

Мы расстались и встретились вновь,
возвратилась к нам наша любовь.
Наши души поют в унисон.
Я смотрю на тебя,
и мне кажется: все это сон.

Боль разлуки теперь позади.
Дай мне руку и рядом иди.
Наши судьбы навек сплетены.
Мы понять и принять,
как реальность, все это должны.

Я мечтаю теперь об одном:
оставаться с тобою вдвоем
и в грозу и в погожие дни.
Все, что было, забудь.
За ошибки меня не казни.

Ты мой ангел, мой солнечный свет,
и счастливей меня в мире нет.
Улыбнись – я от счастья взлечу.
Так и знай: без тебя
доживать свою жизнь не хочу.




БЕСПРИЗОРЩИНА

Любой мечтает быть счастливым,
но где ж на всех удачи взять?..
Устроен мир несправедливо –
увы, приходится признать.

Хочу прямой вопрос поставить
перед сообществом людским,
чтоб всех задуматься заставить:
«Что делает наш мир таким?»

Что разделяет нас на касты –
на большинство и меньшинство?
Кому-то – деньги, доступ к власти.
Кому-то – вовсе ничего.
Что делает одних волками,
других – добычей для волков?
Что держит разум наш веками
в плену невежества оков?

А может быть, ответ несложен?
Давайте, люди, хоть на миг,
хоть на секунду предположим,
что зло таится в нас самих.

Когда б детей мы наставляли
на путь морали и труда,
волкам бы так не доверяли
овечьи мирные стада.
Когда б ответственность за чадо
мы не спешили с себя снять,
сумело бы заставить стадо
свой аппетит волков унять.

Не от того мир безобразен,
что волки слишком голодны,
иль люд простой совсем безгласен,
иль все законы неверны;
не от деяний волчьих черных,
не от преступных лжеидей…

Все дело - в толпах беспризорных,
почти что брошенных детей.



СТРАНА НОЧНОЙ ТИШИНЫ

Страна ночной волшебной тишины,
раскрой передо мной свои границы.
Позволь полюбоваться мне на сны,
что над тобой кружатся, словно птицы.

Меня ты воздухом целебным напоишь,
своим дождем живительным омоешь,
дверь завтрашнего дня мне отворишь,
дверь дня вчерашнего тихонечко закроешь.



СЕЛЕКЦИЯ
(Светлой памяти Александра Сергеевича Пушкина)

Россия на всем протяжении
истории мрачной своей
была палачом в отношении
отмеченных Богом людей.

Талантливый очень опасен:
догадлив не в меру и смел.
И вывод, конечно же, ясен:
на дыбу, в тюрьму, под расстрел.
Военный – под пули отправить,
писатель – перо отобрать,
художник – без красок оставить,
скрипач – не позволить играть…

Россия, войну с населением
победно закончила ты:
на каждого русского гения –
один миллион пустоты.



РОМАШКИ

Пляшут невелички
девочки Ромашки.
Жёлтенькие личики,
белые кудряшки.

В поле от плясуний
всё белым-бело.
Чудеса! В июне
снега намело.



С ТОБОЙ, НО БЕЗ ТЕБЯ…

С тобой, но без тебя,
с тобой, но без тебя
проходят дни.
Как капельки дождя,
по мокрому стеклу
бегут они.
С тобой мы не близки
и нет твоей руки
в руке моей.
Всё тонет в пелене,
в туманной пелене
бесцветных дней.
Но вот он этот час,
наш долгожданный час.
Мы вновь вдвоём.
Вино былой любви
с тобой на брудершафт,
как прежде, пьём.
Нам рук не расплести,
нам глаз не отвести.
Пусть этот час
продлится целый век!..
Но вспыхнувший огонь
опять погас.

И мы опять чужие…
И мы уже не верим…
И мы давно не любим…




ПОЛНОЧНЫЙ СВЕТ

Струится свет через стекло –
причудлив, холоден, хрустален.
Мир сжался до размеров спален.
Скончалось время, истекло.

Неярок он - полночный свет,
но все в лучах его поблекло.
К тому же он еще и теплый –
полночный, звездно-лунный свет.

Струится сумрак по углам.
Со всех сторон крадутся тени.
Рисунок их переплетений
напоминает что-то нам.

А где-то капает вода,
мгновеньями вливаясь в Лету,
и мы невольно, слыша это,
спешим с тобою в никуда.

Как рыбы, уплывают дни
туда, где нет ни тьмы, ни света.
Свои особые приметы
давно утратили они.

Что вспомнить: Оклик на пути,
взгляд, брошенный вполоборота
иль то трагическое что-то,
что побуждает нас уйти,
или любимые глаза,
что светят в душу с горных высей
и очищают наши мысли
от жирной, черной сажи зла?

Проистеченье наших лет
воспринимается все проще…

Благословен, как шелест рощи,
полночный звездно-лунный свет.




СУДНЫЙ ДЕНЬ

Был судный день.
Пришла пора держать ответ
за первый крик новорождённого ребенка,
за так легко людьми нарушенный завет,
за эту дикую бессмысленную гонку,
в которой всё – одна пустая суета,
всегда претящая Создателевой воле.
У победителя лишь доски для креста
и столько боли! Столько боли! Столько боли!..

Был судный день.
Катился двадцать первый век.
В святой земле, где всё когда-то начиналось
казнен был тайно на рассвете человек,
казнен за то, за что казнить не полагалось.
Казнен за власть,
которой был он облечен
по воле множества людей обыкновенных.
Любой властитель на злодейство обречен.
Любая власть – кровь неповинно убиенных.
Казнен за то,
за что другой бы был воспет
еще при жизни или вскоре после смерти.
Казнен за то, за что должны держать ответ
все, как один, властители. Поверьте!
И эта казнь
легла проклятьем на людей
и стала главным парадоксом мирозданья.
Боготворить всегда готовы мы вождей
и убивать своим потомкам в назиданье.

Был судный день.
Так называемый злодей
последний раз с петлей на шее покачнулся.
Бог посмотрел на рукоплещущих людей
и навсегда от них брезгливо отвернулся.




ЦИНИЗМ
(комментарий к второсортным телесериалам)

Цинизм – нередкое явленье
в жестокий двадцать первый век.
Готов в нем черпать вдохновенье
незаурядный человек.

Он, словно повар шаловливый,
готов запечь кусок говна,
полить его слегка подливой
и с рюмкой доброго вина
подать, как лакомство, на блюде,
поодаль встать и наблюдать
за тем, как жадно будут люди
его творенье поедать.



ХОЧУ ДОЖДЯ

Тучка темная и грозящая,
ты отмой дождем душу спящую,
душу спящую, душу грешную.
Разгони, ты, в ней тьму кромешную.
Убеди ее, никудышную
в том, что вовсе она не лишняя,
не погасшая, не остылая;
чтоб не маялась она, милая,
не тонула в пучине отчаянья,
не казнила себя раскаяньем,
не считала себя никчемною,
ослепленною, обреченною,
ростовщической и купеческой…,
а считала себя человеческой.




ПОКА СИНЕЕТ ВЕЧЕР…

Я собираю звёзды
и превращаю в свечи.
Они в слезинках росных
пылают на траве.
Пока ещё не поздно,
пока синеет вечер,
я собираю звёзды,
я зажигаю свет.

Ах, видно, показалось,
наверно, показалось,
конечно, показалось,
что кто-то в дверь стучит.
Нет. Это от вокзала,
далёкого вокзала,
холодного вокзала
пустой курьерский мчит.
Колёса бьют по рельсам,
холодным, чёрным рельсам,
заковывая рельсы
в тугую сталь моста…
Но, всё равно, я верю,
надеюсь, жду и верю,
и открываю двери.
За ними – пустота.

Но, вот, померкли звёзды,
затрепетали свечи.
И я смотрю сквозь слёзы
на воск на рукаве.
Стихи сменила проза.
Не будет нашей встречи.
И не собрать мне звёзды,
и не зажечь мне свет!

Упали с неба звёзды,
и я кричу навстречу
грохочуще-колёсной
вечерней синеве:
«Вернись, пока не поздно,
пока синеет вечер,
пока в слезинках росных
ещё сияет свет!»




ТЕНИ ПОДСОЗНАНЬЯ

Там, в мрачных лабиринтах подсознанья,
где властвуют покой и тишина,
бредут в кромешной тьме воспоминанья,
похожие на призраки из сна.

Они совсем бесплотны, словно тени.
За ними невозможно уследить.
При помощи различных ухищрений
они нас обожают изводить.

В глубокую депрессию нас вводят,
бессонницей пытают по ночам,
тревогой безотчетною изводят,
подобно бессердечным палачам.



РУССКИЕ РЕКИ

В нашей бескрайней России -
многообразие рек.
Средь пресноводной стихии
русский живет человек.
Есть две речушки соленые.
Только вот «русский дурак»
их имена немудрёные
все не запомнит никак.
Если б дружил он с Историей,
помнил бы наверняка,
что имена эти – ГОРЕ и
СМЕРТНАЯ НАША ТОСКА.
Если б не пьяные грезы
и к лизоблюдству любовь –
знал бы, что первая – СЛЕЗЫ,
ну а вторая… - КРОВЬ.



ОСТРОВ
(Павлу Лунгину, создателю киношедевра «Остров»)

До гениальности все просто!
Своя у каждого стезя.
Маэстро прав! Россия - остров,
пристать к которому нельзя.

Лишь тот, кто здесь рискнул родиться
и крест тащил свой до конца,
сорвать сумеет власяницу
с ее прекрасного лица.



КРИТИК

Тот, кто талантлив от природы –
лишь карандаш в руке Творца.
Его нелегкой жизни годы –
одна работа без конца.

Писать в тетради мирозданья –
таков судьбы его удел.
Успеть бы выполнить заданье!
Как переделать столько дел?!

Мечтает он свой грифель тонкий
до деревяшки исписать,
чтоб его записи потомки
могли неспешно прочитать.

Блажен он, труженик смиренный.
Став летописцем бытия,
живет мечтою дерзновенной
дать нам использовать себя…

Когда же наказать захочет
дитя свое Создатель наш,
случится так, что не заточен
исходно будет карандаш.

Не вор и не злодей-политик
родится в случае таком.
Мир оглушит всего лишь КРИТИК
своим писклявым голоском.




СУМЕРКИ

Вечер распахнулся веером сиреневым,
сумерки навеяв на Москву осеннюю.
Суматошный город тихо засыпает:
улицы пустеют, звуки замирают.

Шепчутся чуть слышно на деревьях листья.
Им бы поскорее с сумерками слиться,
чтоб от глаз нескромных, городских укрыться,
чтобы до рассвета чутким сном забыться
и не слышать визга тормозов машинных,
выкриков клаксонов бешеных, звериных,
топота прохожих, грохота трамваев…

Листья засыпают, листья опадают.



УТРО

Розовое утро
светится в окне.
Лучики, как пальцы,
тянутся ко мне.

А моя любимая
безмятежно спит.
Мне ее дыхание
щеку холодит.

Свет струится в комнату
золотым ручьем.
Утро – это здорово,
если мы вдвоем!



НОЧКА

То не дверца скрипнула.
То не кран потек.
Это ночка всхлипнула:
«Мой выходит срок».

Побледнела бедная,
стала голубой.
Плачет: «Утро вредное
гонит на покой!»

Где же ночь-красавица
каждый день ночует
и куда девается,
как зарю почует?

Где ее пристанище,
где ее нора?
С кем она прощается,
когда ей пора?

Кто ей напевает
песню колыбельную?
Кто ее качает
с лаской неподдельною?

То не дверца скрипнула.
То не кран потек.
Это ночка всхлипнула,
да и наутек.



СКРИЖАЛИ ИСТОРИИ

Смотрю на скрижали истории,
и душу терзает печаль.
Слетела Земля с траектории,
окружность сменив на спираль.

Несется в воронке безвременья
навстречу злосчастной судьбе,
и орды безумного племени
покорно несет на себе.

Прислужники разума злобного,
забывшие Бога давно,
в угаре разгула греховного
пустили планету на дно.

В угоду наживе немереной
всем миром стремясь обладать,
преступной рукою уверенной
убили в себе Благодать.

Убили и жалость к страдающим,
и к чадам святую любовь,
и страх перед Богом, карающим
за блуд, за доносы, за кровь…

Подобно вампиру ужасному,
впились в планетарную твердь,
творению Бога прекрасному
пророча грядущую смерть!



СЕНТЯБРЬСКИЙ ВЕЧЕР

Зыбок, прозрачен и светел
теплый сентябрьский вечер.
Звездам несется на встречу
влагой пропитанный ветер.

Шепчет на ухо мне нежно
ветер о море безбрежном.
Сердце мое, как и прежде,
переполняет надежда.
Видится даль мне морская,
рябь на воде золотая,
чайки, которые стаей
с лунной дорожки взлетают.

Теплый сентябрьский вечер,
как я мечтаю о встрече
с морем, которое лечит,
душу усталую лечит!



***

Весь этот мир – как на ладони.
В нем не осталось тайников
ни среди звёзд на небосклоне,
ни в чаще прожитых веков,
ни в математике бесцветной,
ни в многоцветии стихов,
ни в вере в Бога беззаветной
во искупление грехов,
ни в простоте непостижимой
проблемы выбора пути…

Но вот в глазах своей любимой
вы тайну мОжете найти.



СТЕНЫ

Я эти стихи посвящаю
немыслимой выдержке стен,
которые молча взирают
на длинную цепь перемен.
Они слышат вздохи монаха,
который годами молчит,
затем наблюдают без страха,
как узник на дыбе кричит.
Следят за монархом коварным,
который готовит войну,
своим полководцам бездарным
бесстрашно вверяя страну.
Потом они слышат, как горстка
расчетливых, хитрых людей
кричит про «колхоз», «продразвёрстку»,
про новый подсчет «трудодней»,
про всякие там «пятилетки»,
продленье «загранпаспортов»,
про подвиги «контрразведки»,
строительство «гидроузлов»…
Поток этих странных словечек
внезапно стихает, и вот
рисковый, лихой человечек
заводит смешной анекдот
про то, что родному народу
он, дескать, богатства раздаст,
что каждый получит «свободу»,
что нет больше правящих каст…
Промчались года - толпы нищих
под стенами тихо бредут,
а в стенах своё толковище
хозяева жизни ведут.

Насупились стены седые.
Устали они наблюдать
все эти мытарства людские,
которые мукам подстать!..




     ***
Пали снега на Россию.
Пусто в бескрайних полях.
Спят купола золотые
на приумолкших церквах.



ЧЕЛОВЕКУ РАЗУМНОМУ, ВОИНУ И ПАТРИОТУ
(Посвящается Льву Толстому)

Человек, пора тебе опомниться!
По доске над бездной ты идешь.
Если вдруг дощечка переломится,
неизбежно в пропасть упадешь.

Что же ты, разумный человечище,
людоедством грезишь до сих пор,
способом убийственным, калечащим
норовишь любой закончить спор.

Обокрасть собрата ты пытаешься,
дабы власть над миром обрести.
Сам любому вору подчиняешься,
коль его не можешь превзойти.

Голосишь, как плакальщик за тризною,
если вдруг соседи нападут,
закуток, что ты зовешь отчизною,
в дар своим владыкам отдадут.

Твой собрат, что чуть повороватее
и полюдоедистей, чем ты,
будет звать, конечно, защищать её,
голос свой сорвёт до хрипоты…

А, ведь, если вдуматься, отечество –
это не держава, не страна.
Это – всё земное человечество!
Так зачем нужна тебе война?!





СЕНТЯБРЬСКАЯ КОЛЫБЕЛЬНАЯ

Сентябрь руно позолоченных листьев
набросит на белые плечи берез,
тела их от пыли отмоет, отчистит
потоками с неба струящихся слез;
глухим завыванием ветра над полем,
веселым журчаньем ручья за холмом
споет им о зимнем, веселом раздолье,
бесхитростном, русском, до боли родном.



МАСЛЕНИЦА

Зима, за что тебя сожгли?
Ведь ты была бела, как нежность,
несла в себе такую свежесть!
Зима, за что тебя сожгли?!

Ты на стекле узор морозный
чертила. В нем цветы цвели.
Ты так пуржила ночью звездной!
Зима, за что тебя сожгли?!

Деревья в шубы одевала,
и по ночам в лесной дали
сама с собой в снежки играла.
Зима, за что тебя сожгли?!



ДОЖДИНКА НА СТЕКЛЕ

Внезапно брызнуло дождем
в проемы тусклых, темных окон,
и оказались мы вдвоем:
я и дождинка в платье мокром.

И, распластавшись на стекле,
два одиночества сроднились,
но, как слезинки по щеке,
не познакомившись, скатились.

Стальной преградой могут стать
обыкновеннейшие стекла…
Тебя мне будет нехватать,
моя дождинка в платье мокром.



ВОЛШЕБНИЦА ЗИМА

Наконец, пришла волшебница –
раскрасавица Зима.
Над притихшим лесом вертится
снеговая кутерьма.

По полям поземка катится,
реки спрятались под лед,
и метель о месяц гладится,
как пушистый, белый кот.

На ночных московских улицах
пусто. Только фонари
зябко ежатся, сутулятся
в ожидании зари.

Ветер воет, вьюга бесится.
В страхе думают дома:
«Заколдует нас волшебница –
распроказница Зима».





ЧАСЫ МИРОЗДАНЬЯ

Зимой, вечерами морозными
почаще смотрите в окошко:
там месяц тропинками звездными
крадется, как белая кошка.

Шагает по небу медведица,
за ней медвежонок бредет.
Малыш весь от радости светится,
почуяв космический мёд,
который струей галактической
по кромке Вселенной течет…

В течении этом магическом –
Часов мирозданья отсчет.



К МУЖЧИНАМ И ЖЕНЩИНАМ ВЗЫВАЮ!..

Мужчины!

Пишите женщинам стихи!
Пускай, вы даже не поэты.
Пишите. Женщины за это
простят любые вам грехи.
Пишите женщинам стихи!

Дарите женщинам цветы:
сирень, гвоздики, астры, розы!..
Простая веточка мимозы
избавит мир от темноты!
Дарите женщинам цветы!

Женщины!

Любите, женщины, мужчин!
Любите нежно, беззаветно.
Любите просто, без причин,
не глядя на карман и чин.
Любовь не будет безответной.
Любите, женщины, мужчин!
Любите, женщины, мужчин!



ВСПОМИНАЯ ТОЛКИЕНА      
(«Легенда о кольце» на русский манер)

Тысячелетьями черти
русский изводят народ
и напевают: «Поверьте!
Солнце над Русью взойдет!»
Эта тоскливая песня
здесь постоянно звучит.
Кажется, что в поднебесье
клин журавлиный кричит.
Плачет нечистая сила
злой крокодильей слезой.
То вдруг возьмется за вилы,
то размахнется косой,
малость людишек «покосит»,
трупы все в кучу сгребет,
в яму глубокую сбросит
и, как всегда, заведет:
«Вас, дорогие герои,
Царство небесное ждет,
ну а над вашей страною
яркое солнце взойдет!
Быстро поля отогреет,
колос наполнит зерном,
грусть и тревогу развеет,
станет вам Вечным огнем.
Спите себе, православные.
Вы заслужили покой
тем, что границы державные
смело закрыли собой…
Черт, как медведь, затопочет,
глазом кривым поведет,
косу брусочком наточит,
слезы копытом смахнет
да и пойдет ряд за рядом
новый выкашивать строй.
«Эх!.. Прямо сердцу отрада!..
Эх!.. Подходи, кто живой!..
Эх!.. Подставляйте-ка шеи!..
Эх!.. Выше головы! Ну!..
Эх!.. Кто из вас посмелее?..
Эх!.. Подходи! Рубану!»
Вихрем летит над Россией
злобного черта коса.
Людям – могилы сырые,
душам людей – небеса…

Время пройдет – черт устанет:
трудное дело – косьба…
Только добрее не станет
русская злая судьба.
Глупо нечистую силу
о снисхожденьи просить!
Плюнет она на могилы
да и продолжит косить…



АЛЬПИЙСКИЙ ДОЖДЬ

Веселый паренек – весенний дождь,
размахивая старой венской кружкой,
над Австрией плясал. Собой пригож,
плясал он вместе с радугой – подружкой.
И, заливая пивом все подряд,
тряся пером своей тирольской шляпы,
бежал по небу он куда-то, наугад
и брызгал, и накрапывал, и капал.
Он упивался удалью своей,
Рвал кружево из тонких нитей света,
и в его честь альпийский соловей
пел, возвещая о приходе лета.



ПРОЩАЙ, ЛЕТО!

Кончается пора зеленых листьев, омытых мимолетными дождями,
рассветов ранних, разомлевших трав душистых
и птиц над васильковыми полями.

Последние чарующие дни стремительно промчавшегося лета…
Как бесконечно дороги они
душе любого русского поэта!

Мне не хватило знойного огня, что в солнечном таится поцелуе.
Поэтому, бег времени кляня,
по лету уходящему тоскую.

Мне не хватило городской жары и городской полуночной прохлады.
Не обошел я все московские дворы,
не насмотрелся на чугунные ограды.

Прощай же, лето. Я тебя благословляю и все алмазы дивных, теплых дней,
как ювелир, старательно вставляю
в металл оправы памяти моей.



КАЖДОМУ СВОЕ…   

Убогая нищенка Азия
плодилась во все времена.
Голодная до безобразия -
стремилась в Россию она.

Нахальная шлюха Европа
всегда любовалась собой,
и прятала жирную жопу
за Русской широкой спиной.

«Воровка в законе» Америка,
сбежавшая за океан,
смеялась почти до истерики
над горькой судьбой Россиян…



МАРШАЛЬСКИЕ ЗВЕЗДЫ

Маршальские звезды…
Сто брильянтов в ряд
выстроились грозно,
пламенем горят.
Самой-самой чистой
все они воды.
Камушки лучисты.
Маршалы горды.
Маршалам приходится
быть на высоте.
Камушки, как водится,
держат в чистоте.
Моют на банкетах
часто их в вине,
в царских кабинетах
в собственной слюне,
моют и в остывшей
кровушке солдат,
что, глаза закрывши,
мертвые лежат,
и в поту забитых
насмерть лошадей,
и в слезах убитых
горем матерей…

Маршальские звезды,
ваша чистота,
мне напоминает
краску для креста.




ЛЕТО

Пахнет разогретою травою,
тиной из мелеющей реки.
Солнце сыплет крошкой золотою,
зажигая блики-огоньки.

Птицы ошалевшие горланят,
и звенит в восторге мошкара.
Ветерок резвится, хулиганит.
Лето, ты чудесная пора!

Разметаться б в этом разнотравье,
обхватить руками этот лес
и смотреть, смотреть, смотреть часами
в синеву распахнутых небес!

Искупаться б в солнечном пожаре,
в зелени распаренной, густой,
а потом заснуть в хмельном угаре,
выпив терпких запахов настой!



ЛЮБОВЬ

За годом год, за годом год
взлетают в небо, словно птицы,
а я, как снайпер из бойницы,
почти не целясь, бью их влёт
и вспоминаю вновь и вновь
давно погасший лучик света…

Как позабыть мне чудо это
с красивым именем «Любовь»!..



НЕПОГОДА

Ветви вымокшего клена
бьются, бьются, бьются, бьются,
как слепые птицы, бьются
об окошко, не спеша.
Непогода, непогода…,
и в душе моей ненастье.
Разрывается на части
наболевшая душа.

Сколько боли, сколько боли,
сколько боли в этом мире!
Боль людская – словно гири
на руках и на ногах.
Войны, войны, войны, войны!
Каждый миг кому-то больно.
Как подумаю об этом,
сразу сердце – как в тисках.

С чем сравнить мои страданья?
Ощущенье снятой кожи –
вот на что они похожи!
Люди! Сжальтесь надо мной!
Я вас Богом заклинаю!
Образумьтесь: жизнь не вечна
и к тому же быстротечна!
Люди! Будьте человечны!
Не теряйте облик свой!



НАША ИСТОРИЯ   

Если искать аллегорию
можно представить на миг
всю мировую историю
в виде зачитанных книг.

Книга с названием «Англия» -
толстый, увесистый том.
Текст ее, словно Евангелие.
Мудрость великая в нем.

Книга «Германия» тоньше,
да и на вид пострашней.
Больше, значительно больше
пятен кровавых на ней.

Сильно страницы измяты,
кем-то протерты до дыр…
«Соединенные Штаты»
нынче читает весь мир.

Тонкая и неприглядная,
словно в линейку тетрадь,
книга твоя, ненаглядная
наша Россиюшка мать.
Дабы сокрыть преступления
вырвано много страниц.
Канувшие поколения
стонут во мраке гробниц.



ИЗ ТЬМЫ ВЕКОВ…

Сын татарки, праправнук варяга,
неврастеник, садист и палач,
изнывал он от скуки, бедняга.
На Руси скукотища, хоть плач!

«Нагоните на быдло, вы, страху! -
Приказал он боярам своим. –
Коль восстанут – тащите на плаху,
дабы впредь не повадно другим.
Расплодились они здесь изрядно.
Да и нечего нам их жалеть.
Кстати, ноздри им рвите нещадно,
коль откажутся молча терпеть.
Мы-то с вами не местной породы,
эти русичи нам не чета!
Все они от рожденья уроды:
в них, похоже, закваска не та.
Лизоблюдствуют, аки собаки.
Аки волки друг друга грызут.
Кабы мы не держали их в страхе,
учинили б над нами свой суд,
отворили бы наши палаты,
опоганили жен, дочерей,
растащили бы серебро, злато
из построенных нами церквей».
Дума дружно в ответ загалдела,
инсценируя яростный спор.
«Государево слово и дело!» -
прозвучал наконец приговор.
И тотчас же в опричном приказе
зачирикали перья писцов,
выводя в новом царском указе
буквы жутких, немыслимых слов:
«тряска», «виска», «сажание на кол»,
«открывание чрева живьем»…
Кое-кто из писцов даже плакал,
про себя возмущаясь царем.
Наконец закорючка Ивана
на пергаментный свиток легла,
как большая кинжальная рана
под указом, с угла до угла.

С той поры на Руси лихолетье
век за веком ведет свой отсчет.
Не найдете на всем белом свете
вы народа, который живет
под пятой у меняющей маски
горстки хитрых, рисковых людей,
сочиняющих странные сказки
о событиях прожитых дней:
о династиях царских фамилий,
о борцах за свободу людей –
тех, которые Русь превратили
в безымянную груду костей,
и об их жизнестойких потомках,
растащивших остатки страны
и сумевших на старых обломках
водрузить указатель цены.

Русь славянская, ты обезличена.
Скрыт от мира твой ангельский лик.
Чужеземная злая «опричнина»
на бескрайних просторах твоих
разрослась, как трава сорняковая,
схоронив под собою цветы.
Призакрывши глаза васильковые,
в вечный сон погружаешься ты.



ВРЕМЕНА ГОДА

Вот и лето пролетело,
словно мотылек,
пламя крылышком задело.
Чик, и уголек.

Осень вылилась на Землю
струйками дождей
и с тоски замерзла, внемля
жалобам людей.

Люди вымокли, озябли,
спрятались в дома.
В небесах проплыл кораблик –
снежная зима.

Все отпущенные годы
мы прожить должны
в предвкушении прихода
солнечной весны.



ИСПОВЕДЬ РЯДОВОГО МОСКВИЧА   

Прости нас, славная столица,
за то, что мы пока скрипим,
за то, что не смогли смириться,
за то, что есть и пить хотим,
за то, что мы еще плодимся
с законом логики вразрез,
за то, что вечно суетимся,
за то, что дышим, наконец.
Особо нас прости, родная,
за наших жалких стариков –
тех, что, бутылки собирая,
бредут вдоль стен твоих домов.
Прости нам наши колымаги.
Таких ведь в мире не найдешь!
Они – как кляксы на бумаге,
попавшей под осенний дождь.
Мешают, лезут под колеса
твоих роскошнейших авто…
Прости! Но спросим мы сквозь слезы:
Ну что нам делать? Слышишь? Что?!
Ведь нас пока что очень много:
пятнадцать лет – совсем не срок.
Суди нас, но не слишком строго.
Придется потерпеть чуток!..
Займись пока своим убранством.
Дворцы из золота построй.
А мы всерьез займемся пьянством,
И все – на кладбище, гурьбой.
Мы станем удобреньем скоро.
Но ты, родная, не грусти!..
Уйдем без ссоры и без спора.
Нам вымирать. Тебе цвести!..



КОРАБЛЕКРУШЕНИЕ

Шторм предрекают планете
хриплые звезд голоса.
Бешеный солнечный ветер
треплет ее паруса.

«Остров! Мы мчимся на остров! –
Вахтенный с мачты кричит. –
Видите?!.. Нос его острый
прямо по курсу торчит!..
Эй, вы там, черти!.. Не спите!
Ну-ка покруче к волне!
И капитану скажите:
скоро мы будем на дне!»

Только команда не слышит:
пьяная в стельку она.
Вылезли крысы и мыши.
Палуба ими полна…
Кошка под шлюпку забилась,
громко от страха шипит…
Судно уже накренилось,
стонет протяжно, скрипит.
Вот оно быстро взлетает
на накатившийся вал.
Вахтенный вдруг умолкает:
голос совсем он сорвал.

Да и бессмысленно это:
снова пытаться кричать.
В бездну несется планета.
Как, бишь, ее величать?..




ДОЖДЬ И ЗАНАВЕСКА

Точка, точка, два тире…
Это не морзянка.
Это дождик в сентябре
лупит спозаранку.

Слышно в сонной тишине,
как стекло грохочет.
Занавеске на окне
дождь признаться хочет
в том, что он давно устал
кочевать по Свету,
в том, что верить перестал
всяким там приметам,
что замучили его
метеопрогнозы,
и что более всего
он не любит грозы,
что сердит на весь он свет,
вот ведь как бывает!..

Занавесочка в ответ,
как всегда, так кивает.



НОЧНОЙ ОТСЧЕТ

Когда полвека за плечами
и в волосах седая прядь,
невольно жизнь свою ночами
ты начинаешь измерять.

Бесцветных дней однообразье
похоже на густой туман.
Пытаться в нем увидеть праздник –
один пустой самообман.

А ночь таит в себе загадку.
Когда готовишься заснуть,
в душе надеешься украдкой
в глубины детства заглянуть.


НАШ СОВРЕМЕННИК 

Каков же он, наш современник?
Мерзавец он или святой?..

Старик скажет: «Сволочь! Мошенник!»
А юноша скажет: «Герой!»

«Бандит! - скажет школьный учитель,
забитый плетьми перемен. –
По-моему, слово «грабитель» -
синоним и для «businessman»».

«Торгаш!» - скажет врач презрительно,
брезгливо наморщив нос,
и сунет в карман решительно
ту мзду, что торгаш принес.

«Он главная наша опора! –
прогавкает политикан. –
И вы убедитесь все скоро,
что это отнюдь не обман.
Он - средний наш класс, наша гордость!
Он нашей страны патриот!..»
Прогавкает так в полный голос
и тихо со сцены уйдет.

«Он дойная наша корова, -
мяукнет чиновник в ответ. –
И мы будем снова и снова
тащить его в свой кабинет,
чтоб выдоить все до копеечки
в обмен на бумажку, печать,
акцизные марки, наклеечки,
за право в метро торговать».

«Он мой идеал, - скажет школьник. –
Он может вести «бухучет» -
Бермудский почти треугольник,
в который «наличка» течет.
Течет она и не кончается,
и тут же, как манна с небес,
дождем золотым проливается.
Коттеджик, потом «Мерседес»,
дом с видом на теплое море,
веранда, огромный балкон…
Мечтаю о том, чтобы вскоре
я сам стал таким же, как он…»

Да, доля твоя незавидна,
герой наших сумрачных дней.
Потоки словечек обидных
не лучше, чем град из камней.



РУССКАЯ ДУША   

Ты наша гордость и уродство,
простая русская душа!..
В поступках наших – благородство,
зато в карманах ни гроша.
Вот поманил нас кто-то словом,
с трибуны брызгая слюной…
Слукавил он, а мы готовы
уже пожертвовать собой.
Один лишь кто-нибудь, быть может,
промямлит: «Врет, ведь эта б..!»
Но сотня скажет: «Непохоже…,
такому можно доверять!..»
Забудем мы про осторожность
и станем слушать, не дыша,
про то, как вору дать возможность
украсть… Вот русская душа!..




МОСКОВСКИЙ ТАЛИСМАН

Нитками лиловыми
вышита заря
над домами новыми,
возле пустыря.

По бульвару стелется
утренний туман.
Я срываю с деревца
листик-талисман.

Он спасет от горестей,
мук, душевных ран,
угрызений совести
этот талисман.

Я в Москву, как в женщину,
до смерти влюблен.
Мы давно повенчаны.
Повенчал нас клен.



ВЛЮБЛЕННОСТЬ В ОСЕНЬ

Сколько влюбленных поэтов
осень в стихах своих славили!
Столько сложили сонетов,
что мне ничего не оставили.

Ну что мне сказать тебе осень?
Что я очарован тобой?
Что даже в свои сорок восемь
способен на подвиг любой:
промчаться по небу ночному,
все звезды с него посрывать,
людскому злодейству любому
преградой незыблемой стать,
тебя восхвалять бесконечно,
рискуя прослыть чудаком…

Лишь только б держала ты вечно
меня под своим каблучком.



ВОЛКИ И ОВЦЫ
(Карлу Марксу)

Созидатель наследия книжного,
ты в расчетах настолько был смел,
что инстинкт пожирания ближнего
в виде формул представить сумел.

Новый век без конца потешается
над наивностью детской твоей
и всей мощью своей защищается
от твоих утопичных идей.

Не учел ты одной лишь безделицы,
избавляя наш мир от оков:
люди все, к сожалению, делятся
на два вида: овец и волков.

Хищник волк – это надо учитывать.
На овец у него аппетит.
А овца любит травку пощипывать.
Ей скоромная пища претит.

Волк живуч: и травой пообедает,
и древесной корой будет сыт;
а овце, коли мяса отведает,
несваренье желудка грозит.

Вот и бродят по волчьим владениям
травоядных овечек стада.
Своё мясо волкам на съедение
предоставить готовы всегда.



INNOMINATUM

Когда тьма на планету спускается,
навевая ей вещие сны,
звезднозубая полночь вгрызается
в ядовитую мякоть Луны.



ОДИНОЧЕСТВО

Странная вещь – одиночество…
Тот, кто с ним близко знаком,
может дурному пророчеству
жизнь посвятить целиком.

Замкнутый, злой и печальный
знает доподлинно он:
есть еще и персональный,
маленький Армагеддон.



БЕЗОТЦОВЩИНА

Со стены осыпалась побелка,
поистёрлась краска с половиц.
Семенит девчушка шагом мелким,
чуть с прискоком, как у мелких птиц.

А когда в кроватке деревянной
чистым сном младенческим заснёт,
прилетит из дали, из туманной
добрый ангел, в комнату войдёт,
восстановит на стене побелку
и уставит куклами углы.
Он починит заиньку и белку,
обновит потёртые полы…

Что же делать, если в этом доме,
к сожаленью, больше нет отца?
На диване мать забылась в дрёме
и во сне вздыхает без конца.
На лице – лучи морщинок скорбных…
Ей, сердечной вовсе невдомёк,
что влетел в окошко ангел добрый
и согреться доченьке помог.



В ГОРЕ И В РАДОСТИ

В минуту радости успех
вселяет в нас успокоенье.
Мы сладко дремлем, восхищенье
в дар принимая ото всех.

Когда же горек наш удел,
и мы кусаем губы, плача,
нас вдохновляет неудача
на совершенье славных дел.

Мы – словно в сполохах огня,
когда с душой своей в раздоре.
И тот огонь подобен шпоре,
что ускоряет бег коня.


САМООБМАН

Боюсь за ближнего, за дальнего,
но говорю себе:
- Крепись!
Мы все с перончика вокзального
отправились на «скором» в жизнь.
И мчимся по пустынной местности
сквозь мглу ночную и туман,
навстречу полной неизвестности,
в которой всё – самообман.



РУССКИЙ ДУХ

Хороши ль на Руси в деревнях терема,
да искусна ль на окнах мороза резьба?
Хороша ли ядрёная наша зима,
наша русская удаль и наша гульба?

Не сыскать на подворье ненужный предмет.
Здесь теплом опахнёт пар густой у крыльца.
В чём таится он – русского духа секрет?
Ты спроси у серпа, топора, бубенца,
да ещё у саней, да ещё у коня,
у собора, что куполом неба достиг!
Не ответят они, так спроси у меня.
И скажу я, что дух тот корнями велик!
Там зерно прорастёт, где упало оно.
Там и лес зашумит, где никто не сажал
Неразрывно с грядущим связало звено –
то, что русский кузнец в дымной кузне ковал.
Не из меди оно, не из стали литой.
Долгом, верностью, честью оно скреплено.
Невозможно Руси быть по духу иной.
В ней страданья с надеждою слиты в одно!



БЛИКИ ЗВЁЗДНОГО СВЕТА
(Русскому народу)

Тёмная, глубокая вода.
Край колодца в трещинах замшелых.
Ночью утонула здесь звезда,
потому что плавать не умела.

И звенит, колотится ведро,
опускаясь на верёвке скользкой,
чтоб достать живое серебро –
звёздные, блестящие осколки.

Вся лучится, светится вода,
холодом небесным обжигает.
До чего ж светла была звезда!
Её света каждому хватает.

Вычерпали вечером до дна
свет её таинственный, небесный,
а на утро вновь она видна
в отсветах сияния над бездной.

Растеклась красавица, дрожа,
словно у себя на небосводе…

Так когда-то русская душа
растворилась в праведном народе.



О СМЕРТИ

Погожий день, взгляд женщины, вино…
Коль ты считаешь жизнь неповторимой,
любую мелочь назови любимой.
Ей, как и нам, бессмертье не дано.

Что безрассудней нашей суеты?
Что суета пред ликом разрушенья?
Бывает так: лишь ветра дуновенье,
и в тот же миг осыпались цветы.

Да что цветы! Они – лишь эпизод
извечной драмы, что зовётся жизнью.
Любой живущий – гость на чьей-то тризне.
Тот, кто рождён, когда-нибудь умрёт.

Почувствуй сердцем, как растут деревья,
и как трава цепляется за жизнь!..

У певчей птицы так недолог век!
Но как мила душе её певучесть!
Да. Все мы смертны. В этом наша участь…
Так платим мы за первородный грех.




КОГДА В НОЧИ ЗВУЧИТ ОРГАН…

Когда в ночи звучит орган,
звезда протягивает лучик,
одна и та же мысль нас мучит:
о том, что жизнь – самообман.

Мы в детстве ищем ссор и драк,
всех задираем «по-геройски»,
взахлёб смеёмся шуткам плоским
и трём ушибы на локтях.

Вступая в зрелые года,
мы без конца в ладони мамы
всё возвращаемся упрямо,
хоть не надолго, иногда.

Как мы боимся растерять
далёкой юности крупицы,
всё то, что нам, бывает, снится:
и цирк, и нотную тетрадь,
и лыжи, и футбольный мяч,
и школьный порванный учебник;
всё, что казалось важным чем-то
в ту пору счастья и удач!

Тогда могли мы без труда
расслышать музыку органа!
Тогда открыто, без обмана
свой луч тянула нам звезда!..

Теперь над нами этажи
из стольких лет! Звезду затмило.
И в нашей жизни столько было
игры, надуманности, лжи!..

Да. Наша жизнь – самообман.
Но, всё равно, сквозь невезучесть
звезда протягивает лучик,
когда в ночи звучит орган.





ЖИВИТЕ ДУШОЙ!

Нет у души ни конца, ни предела.
Только б она танцевала и пела,
не загрустив от мирской суеты!
Только бы помыслы были чисты!

Доля твоя от тебя лишь зависит.
Не посылают небесные выси
счастье на блюдечке нам голубом.
Только руками своими, горбом
выдюжишь, вынесешь, выстоишь, сможешь!

И на алтарь свою душу положишь…



ВСЁ НАЧИНАЕТСЯ С ВЕСНЫ…

Всё начинается с весны:
с тех тополиных липких листьев,
что в голубых лучах луны –
того гляди – начнут светиться;
с той самой свежести ночной,
так характерной для апреля,
с поляны солнечной лесной
и соловьиных нежных трелей…

Всё начинается с весны!
Она согреет нас дыханьем,
навеет розовые сны…

И в этом прелесть мирозданья.



МИЛОСЕРДЬЯ ИЩУ!..

Милосердья ищу, милосердья!
В этом тяжкая участь моя.
Не в дверях, а в всего лишь в преддверии
пребываю бессмысленно я.

Двери в души людские закрыты
на тяжёлый железный засов,
и портьеры мещанского быта
заглушают хорал голосов.

Люди тонут в пучине безверья,
убивают в себе Благодать.
Ох, как тяжко пред запертой дверью
с головою поникшей стоять!



НЕ ХЛЕБОМ ЕДИНЫМ…

От сытости разве наш дух в поднебесье парит?..

Торжественный праздник в душе человечьей царит!
Пусть сделает вывод скупой, предприимчивый век:
«Не хлебом единым живёт на Земле человек!»



БУНТАРСТВО

Сегодня ты опять пришла,
вновь подступила комом к горлу,
венцом бессмысленного зла
мозоль кровавую натерла
на обморщиненных висках
моей души.
Где взять лекарство?!
Я целиком в твоих руках,
Твое Величество, Бунтарство!..





ПРИРОДА

Теряют всякий смысл слова
в осенний день, когда, как с равным,
с тобою шепчется листва,
кружась, кружась в полёте плавном.

И легче раны залечить,
когда бегут тебе навстречу
стремглав вихрастые ручьи,
звенят с весело лепечут.

Светлее думается там,
где зеленеет лес весенний,
в котором звонкий птичий гам
звучит, почти как откровенье.

И ты душой не одинок,
когда внезапно открываешь:
природа – мыслей всех исток,
и всем эмоциям – товарищ.

И для природы ты не Бог.
Её являешься ты частью.
Лишь в ней – спасенье от тревог.
Лишь в ней – залог земного счастья.



ДЕНЬ И НОЧЬ

Над миром ночь сменяет день,
бесшумно занавес роняя.
Он, как актер, уходит в тень,
покорно сцену покидая.

Но вскоре день сменяет ночь.
Он, хоть и робок, и недолог,
упорно гонит ее прочь,
срывая с неба черный полог.





ЧТО ПРОИСХОДИТ?..

В добрых объятиях звездного света
маленький шарик лазурного цвета,
теплый, трепещущий, нежный, живой…
Мы нарекли его «Нашей Землей».

Хрупок, беспомощен он, как ребенок.
Слаб голосок его очень и тонок.
Нас заслонил он от бездны собой.
Мы нарекли его «Нашей Землей».

Мы его, в общем-то, не бережем:
бурим, взрываем, уродуем, жжем…
Нефтью торгуем, древесной золой.
Что же мы делаем с «Нашей Землей»?!

Что происходит? Ведь так не бывает!
Разве свой собственный дом разрушают?!..



ПРОКАЗНИК МАЙ

Май все шлепает бодро по лужам
под косым, беспросветным дождем.
- Май, ты нам уже больше не нужен.
Уходи. Мы июня все ждем.
От тебя уже прячутся птицы
в наползающий серый туман.
Запретил ты им петь и резвиться,
неулыбчивый май – хулиган.

- Что притихла, пичужка лесная,
голосистый певец соловей?
Ты не бойся проказника мая!
Ты ведь сам благородных кровей.
На листвяную сядь шевелюру
и в лобешник березовый клюнь.
На его озорную натуру
скоро вожжи набросит июнь.




ВОДА

Ты и синяя, ты и зеленая,
ты – предшественник снега и льда,
ты и пресная, ты и соленая,
вещество под названьем «вода».

Без тебя засыхают растения,
вымирают животных стада,
и повсюду царит запустение,
вещество под названьем «вода».

Гипсом, глиною для изваяний,
акварельною краской горда,
колыбель всех Господних созданий –
вещество под названьем «вода».

Без тебя и про чудо крещения
не узнали бы мы никогда.
Ты дарована нам для спасения,
вещество под названьем «вода».



ЗАГАДКА С ПОДСКАЗКОЙ

Свой замыкая круг,
преодолев испуг,
только лишь раз в году
встретит Земля Звезду.
И в новогоднюю ночь
будет зачата дочь.
Кто же такая она?..
Я подскажу вам. Весна!



В ПРЕДВКУШЕНЬЕ ЧУДА

Мне так тревожно в предвкушенье чуда,
что бьет озноб, и очень хочется тепла.
Оно должно, должно придти оттуда,
с той стороны обледеневшего стекла.
Что если все это эффект самообмана,
мираж столицы перед путником в глуши?
Тогда смертельной оказаться может рана
моей по чуду стосковавшейся души.
Поверь мне, чудо! Одного с тобой мы круга.
Одна нам светит путеводная звезда.
Не сомневайся, что достойны мы друг друга.
Мы не расстанемся с тобою никогда.
Я жду тебя. Я весь напрягся на пределе.
А в недрах загнанной и взмыленной души
грохочет гром, шумят дожди, ревут метели,
рыдают вдовы у могил, звенят гроши…
И мне в мечтах моих рисуется возможный
и невозможный, в то же время, миг, когда
по лунной радуге, ступая осторожно,
моя любимая, ты явишься сюда.

Я жду тебя. Я задремал, и вот мне снится
давно заброшенный вишневый белый сад,
в котором черные, причудливые птицы
своими клювами стучат, стучат, стучат…
Стучат! Стучат! Я подбегаю тут же, быстро
к окну замерзшему, зажав в руке свечу.
Заиндевевшее стекло бело, искристо.
Я на него из полусумрака свечу.
Дышу упорно на разводы ледяные,
дышу и всматриваюсь в матовый овал.
В нем узнаю черты любимые, родные –
те, что в своем воображенье рисовал.

«Открой мне дверь!» - едва доносится снаружи
сквозь завыванье ветра нервный женский крик.
И мне в нем слышится тональность зимней стужи,
и ритм сердечный нарушается на миг.

Я открываю дверь рывком, и на пороге
в восточном танце извивается метель,
чадру узорную бросает мне под ноги
и приглашает в белоснежную постель.
НЕБЕСА РОССИИ

Синева бездонная, широта бескрайняя,
золотая вышивка – солнечный узор.
Вам – и восхищение, вам – и любование
от народа русского с самых древних пор.

Небеса российские, сколь же вы обласканы
бесконечным множеством васильковых глаз,
а еще молитвами, песнями прекрасными,
милосердным Господом, возлюбившим Вас!



ДОЖДЛИВОЕ ЛЕТО

Лето красное нынче расплакалось,
растеклось ручейками и лужами.
Что ж ты, милое, так распоясалось?
Куролесить тебе так уж нужно ли?

Приумолкли пичуги несчастные,
притаились в промокшей листве они.
Дни расстались с веселыми красками,
стали блеклыми, тусклыми, серыми.

И цветы с лепестками поникшими
на газонах от сырости ежатся.
Город щерится черными крышами,
корчит лету дождливому рожицы.

Из подвалов коты замяучили:
«Образумься-ка, лето противное!
Ты давно уже всем нам наскучило
со своими зловредными ливнями!»



РОТОЗЕЙ

Счастливым может стать лишь тот из нас,
кто, затаив дыханье, смотрит утром ранним
на колокольчики, березок перепляс,
забыв о доме, о работе, о стакане,
забыв про деньги, про врагов и про друзей,
забыв про все, на майской солнечной поляне
стоит с раскрытым ртом и смотрит, не мигая,
на заповедную красу родного края,
как удивившийся бездельник-ротозей.



СОВЕТ ОТ ДУШИ

В чащу лесную, по узкой тропинке
смело ступайте! Там в каждой травинке,
в каждом дрожащем зеленом листочке,
в шишечке каждой и в каждом цветочке
прячется Бог от мирской суеты.
Смело доверьте Ему все мечты,
все опасенья, терзанья, сомненья!..
И попросите немного везенья.




ПРОРОК
(Памяти Владимира Высоцкого)


Пророк

Жестокий рок. Тяжёлая утрата.
Ушёл пророк до срока в невозврат.
Кто виноват? Да это ж мы, ребята,
локтями Землю двигали назад.

Валили на него мешки с размаху.
Нашёлся, пахарь. Так давай теперь, вези!
Тем более, что парень ты «рубаха»,
и прёшь, как трактор, по любой грязи.

Что? Тянешь? Так, давай, ещё навалим!
Мы посидим, а ты, давай, паши!..

Пророк теперь стоит на пьедестале,
а мы меняем души на гроши.



Всё не так…

«Все не так…» - эта фраза, как плетка,
обожгла задремавшую Русь,
и народ, одуревший от водки,
ужаснулся: «Куда я качусь?..»
«Все не так…, все не так ведь ребята, -
Надрывался густой баритон. –
Ничего для вас больше «не свято».
Превратили вы в плаху амвон.
В шутовстве и придурошной удали
вы бежите от жизни в кабак.
Преисподнюю с раем вы спутали.
«Все не так…, все не так…, все не так…»

И народ, понемногу трезвея,
озираться стал по сторонам.
Но от этого лишь веселее
становилось его палачам.
Наточив топоры поострее,
усмехались они про себя:
«Ну, народ православный, смелее!..
Как ты любишь, «росу пригубя»,
подходи к краю «братской могилы»,
на колени встань и наклонись.
Ниже голову! Ниже, мой милый!..
Мордой в землю сырую уткнись!..
Разбудил тебя этот хрипатый,
поломал тебе кайф, сволота!..
Ничего ему, видишь, «не свято»…
И страна ему, видишь, не та….
«Склон плющом все увить» он пытается,
а того, дурачок, не поймет,
что любому, кто не напивается,
страшен смерти оскаленный рот…
Не хрипел бы он, этот кликуша –
не дрожал бы ты, бедненький, так.
Размахнусь-ка я, а ты послушай
его песенку про «все не так…»



Ну вот и всё…

Ну вот и всё. Окончен долгий спор.
И не допел,
и не дожил,
не долюбил…
Хотя не надо!
Не надо слов! Могильная ограда.
И ворон на ограде: «Never more…»

Пришли друзья, плиту полили «Двином».
Остатки – по стаканам.
Разговор:
- Он не любил, когда стреляют в спину,
но не любил и выстрелов в упор.
- Он выступал всегда и всюду против
звериного мещанского оскала.
Он бил мещан, пригревшихся в болоте,
жил ярко, на износ. И вот его не стало.

Ушёл пророк с планеты в невозврат.
Враги (их много у него) безмерно рады.
Друзья и близкие (их горсточка) скорбят.
Он не дожил
и не допел,
не долетел,
но, стоп! Не надо!

Не надо слёз.
Пророкам слёзы не нужны.
Могильная ограда, и ворон на ограде:
«Never more…»



Кони привередливые

Бесстрашный жокей подхватил эстафету,
и кони его сами ринулись вскачь
туда, где сгорает парижское лето,
где пальцами скрипку терзает скрипач,
туда, где все павшие воины живы,
где стелы стихов вдоль дорог полегли,
где ветер листает те самые книги,
которые мы написать не смогли;
где Гамлет охрипший кричит «Аве Отче!»,
где пьяный Есенин короткий свой век
закончит в петле, когда в зеркале ночью
привидится чёрный ему человек;
где выстрел и боль, и предсмертные стоны,
и тот истерический, жалобный крик,
которым зайдётся в толпе похоронной
у ямы на кладбище Лилечка Брик;
где тонкой ладонью от ветра укрытая,
дрожа язычком, оплывает свеча,
где сцена из юности полузабытая:
бретелька тихонько сползает с плеча…;
где люди в вагонах с родными прощаются,
и души их рвутся из тел в облака,
растратив все силы, навеки отчаявшись,
и машет вослед им любимой рука;
где линии судеб людских перекрещены,
где Понтий Пилат тьмой зловещей укрыт,
где пьют Мастера, как на веки завещано,
свой творческий пыл из своих Маргарит;
где шпиль Петропавловки в ряби канала,
аптека, фонарь, незнакомки шаги;
где гроб, из которого тело пропало
и крест, и толпятся друзья и враги…
Талант не простят. На судьбу ты не сетуй.
Хрипи себе. Больно ударят – не плач.
Тебе удалось подхватить эстафету,
и кони твои уже ринулись вскачь.



На Ваганьковском…

На престижном Ваганьковском кладбище
побывать мне вчера привелось.
Хоронил своего я товарища.
Представляете? Место нашлось!

Там у входа, напротив часовенки,
средь гранитных и мраморных плит
весь из бронзы, сверкая, как новенький,
сам Владимир Высоцкий стоит.

А в киосках торговля налажена:
диски, майки с портретом анфас.
Тридцать лет уже, как нефтескважина,
он работает мёртвый на нас.

Каждый день его яркой, насыщенной жизни
продаётся сейчас с молотка.
А о том, кем он был в нашей бывшей отчизне,
мы сегодня забыли слегка.

Только изредка лишь, ненароком
прокричит кто-то хрипло и зло:
«А ведь он оказался пророком!
И куда ж это нас занесло?!»

Я смотрел на гримасу отчаянья,
на коней, на гитаровый гриф
и всё думал, что нет, не случайно
на могиле цветов нет живых.




ВЕЩИЕ СНЫ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА
(Поэма)


Пролог:
Сны, которые нам в назиданье
с неба брошены Божьей рукой,
будут жить в глубине подсознанья,
словно рыбы в пучине морской…


Сон охотника

«До чего же мне все надоело! –
думал я, засыпая в ту ночь. –
И жена, что до смерти заела,
и беспутная дурочка дочь,
и сынок, потерявший работу,
и любовница с кучей проблем…
Да. Пожалуй, пора на охоту.
Я по ней стосковался совсем.
Неужели я завтра уеду
от работы, жены и детей,
по лосиному свежему следу
побегу я с собакой своей
и, увидев кормящую матку
с семидневным лосенком в кустах,
буду целиться долго в лопатку,
сжав «Сайгу»* свою в потных руках,
а потом, когда лес содрогнется,
кровь сверкнет на зеленом листке,
я увижу, как ужас забьется
в замутившемся черном зрачке!..
Всю досаду и все раздраженье,
что за год накопились во мне,
в этот главный момент откровенья
утоплю, словно горе в вине!»

Я блаженно слегка потянулся,
простыню на себя натянул,
предстоящему дню улыбнулся
и почти безмятежно заснул.

Мне приснилось, что утро настало,
что меня провожает жена.
«Я вчера у врача побывала, -
говорит еле слышно она. –
Ультразвуком меня просветили
и сказали, что в левой груди…
В общем, «химию» мне предложили.
Ну да ладно… Не важно… Иди».
Я в машине. Я очень рассеян.
Мысли всякие лезут в башку.
«Получается, я овдовею?
Не готов я к такому пинку!
Мне уже пятьдесят три годочка.
Бабы стали меня раздражать.
Мне бы утром носки да сорочку,
ну а вечером - вкусно пожрать.
В общем, мне не до девок гламурных,
не до секса при свете свечей,
не до лифчиков, стрингов ажурных,
не до «черных прекрасных очей»!
Так, выходит, что мне моя Люда
в миллион раз дороже всех баб.
Что же делать без Люды я буду?
Без нее я несчастлив и слаб»…
Я едва не поддел «Жигулёнка».
Не подвел, слава Богу, рефлекс!
Ухожу в правый ряд, и девчонка
попадает под мой «Мерседес».
Над девчонкой склонился прохожий.
Он пытается как-то помочь.
Выхожу из машины. О Боже!
На асфальте лежит моя дочь.
Я застыл, как в дурмане угарном.
Слышу крик, вой сирены, шаги.
В трех шагах, на столбе на фонарном –
её волосы, кровь и мозги.
Я к машине своей возвращаюсь,
открываю тяжелую дверь,
на сиденье, как в гроб, опускаюсь
и рычу, как подстреленный зверь.
В голове – будто на колокольне:
отовсюду доносится звон.
В этот миг на панели контрольной
начинает пищать телефон.
Писк до ужаса мерзкий и громкий.
Я на кнопку ответа нажал.
«Сын ваш утром скончался от ломки», -
мне мобильничек мой прожужжал.
Я в кулак свой зубами вгрызаюсь,
слышу собственный сдавленный стон:
«Нет! Довольно!»
 И вдруг просыпаюсь.
Оказалось, что все это сон.

Я с минуту смотрю на будильник:
пять ноль - ноль.
Встал. На кухню бреду.
Вот добрел и залез в холодильник.
Пиво кончилось, как на беду.
Наплевать. Захмелюсь, хоть и рано.
А охота… Да это ж тоска!
Достаю из буфета стаканы.
Наливаю в один коньяка
и второй наполняю до трети.
Звонко чокаюсь. Медленно пью.
«Ах, какие ж мы, в сущности, дети! -
Осушив свой стакан, говорю. –
Лишь бы шалости детские эти
Он простить нам когда-нибудь смог –
величайший охотник на свете
с удивительным именем Бог.


* «Сайга» - популярная современная модель многозарядного охотничьего карабина.



Сон менеджера

Я работаю в банке столичном.
«Младший менеджер» - должность моя.
На вопрос: «Как дела?» - «Все отлично!» -
отвечаю, не думая, я.

Думать, кстати, приходится редко
на собачьей работе моей.
В закуток свой влезаю, как в клетку,
и таращусь весь день на дисплей.
Загоняю я цифры в таблицу
до мелькания мушек в глазах
и мечтаю заставить крутиться
стрелки в круглых настенных часах.

«Боже мой! Еще только двенадцать! –
Я под нос себе тихо шепчу. -
Надо восемь часов продержаться,
а потом я домой полечу.

Буду гнать я по встречке свой «Опель»,
объезжая большую «пробень»
и сочувствовать собственной жопе,
отработавшей честно весь день.
А потом побреду со стоянки,
как лунатик за полной луной,
попивая при этом из банки
пиво с запахом пасты зубной.
Мне останется съесть свою пиццу,
проглотить порошковый бульон
и на триста минут погрузиться
в беспокойный, поверхностный сон,
чтобы утром умыться, побриться,
выпить кофе, костюм натянуть,
сесть в машину и вновь потащиться
в повседневную серую жуть.

Сон ночной – как награда, как милость
за дневной утомительный путь.
Но в четверг мне такое приснилось,
что три ночи никак не заснуть.

Вот мой сон.
Я из офиса вышел
и шагаю по Знаменке вниз,
на ходу озираюсь и вижу,
что вокруг меня люди без лиц.

У случайных московских прохожих –
тех, что вечно куда-то спешат,
вместо лиц перепонки из кожи
в такт шагам чуть заметно дрожат.
Кто тут женщина? Кто тут мужчина?
Кто ребенок? Кто дряхлый старик?
Люди стали вдруг неотличимы
от обложек бухгалтерских книг.

Я смотрю на бесцветных, безликих
манекенов, снующих вокруг,
и какой-то мистический, дикий
ощущать начинаю испуг.

Мне вдруг стало казаться, что люди –
лишь фантомы из царства теней,
и безличие властвовать будет
на несчастной планете моей
до упора, до самой развязки,
до момента скончанья времен.
Мир похож на палитру без краски!..

Будь он проклят, кошмарный мой сон!




Сон проститутки

Я, гламурного вида девица,
у дверей Метрополя стою,
мужичкам, что хотят порезвиться,
за три сотни себя продаю.

Говорят, что я, в общем, милашка
и что шарм есть какой-то во мне.
Попка, талия, бюстик, мордашка
соответствуют нормам вполне.

Сутенер эфэсбэшник Лукашин –
молодой сухопарый брюнет –
не берет с меня суточных даже
за простой туалетный минет.

Нас в бригаде без малого двести,
но, представьте себе, до сих пор
девкам так и не выпало чести
пососать офицерский «прибор».

Только я у брюнета в почете.
Только мне он согласен скостить
пять хрустящих зелененьких сотен,
что за крышу должна я платить.

В общем, я безусловно в порядке.
Все не даром завидуют мне.
Но сегодня с утра мне так гадко!
Дело, видно, в том пакостном сне.
Сон такой.
Все на свете мужчины
вдруг слились в великана-самца.
На плечах - не башка, а елдина
и два красных, упругих яйца.
Он шагает походкой неровной
и елдиной своею трясет,
во все щели ей тычется, словно
ищет: кто же ему отсосет?

Я проснулась в поту, словно в луже,
и с одышкой, как будто бегу…
Сон бессмысленный! Так почему же
я смотреть на мужчин не могу?..
Сон президента

Секретарь, чинно кланяясь в бедрах,
Протянул через стол документ.
«Как дела?» - я спросил его бодро.
«Как всегда, господин президент».
Ограничившись этим ответом,
он застыл, как стальной обелиск,
превратился в деталь кабинета.
Я вздохнул, взял протянутый лист,
положил, подписал, не читая,
протянул ему, морщась слегка,
взглядом спину его провожая,
вдруг подумал: «Какая тоска!»
Эта жизнь мне давно надоела.
Поскорей бы закончился срок!
Поначалу меня завертело.
Я хватался, за что только мог.
То бюджет собирал по крупицам,
то с правительства плесень счищал,
то просил кой-кого поделиться
(до предела народ обнищал),
то с коллегами за океаном
наводил осторожно мосты:
я тогда был романтиком рьяным.
У меня тогда были мечты.

А теперь во мне все отгорело,
все погасло, остыло совсем.
Охладел я к любимому делу.
Не проймешь меня больше ничем.
Понял я, что, увы, не зависит
от меня тут почти ничего.
Миром правит теория чисел.
Числа в мире превыше всего.
Что-нибудь прикупить по дешевке
и кому-то с наваром продать,
подкопить и, набравшись сноровки,
под проценты большие раздать.
Такова биология наша,
человечества главная суть.
А любое правительство – стража;
может только слегка припугнуть.


Тут на днях мне приснилась машина,
здоровенный такой «Мерседес».
Я механик. Я пнул ногой шину,
под капот ковыряться полез.
Пригляделся, а там, под мотором,
в недоступной стальной тесноте
мое имя искусным гравером
четко высечено на болте…

Продолжать я не буду, увольте,
свой рассказ об увиденном сне.
Только знайте: я маленький болтик,
и не надо завидовать мне.



Сон беременной

В предвкушенье великого чуда
я полгода спокойно жила,
опасалась одной лишь простуды,
ела фрукты, гуляла, спала.

Позабыв про житейские страсти,
я все мысли, всю душу свою
обращала к грядущему счастью
и жила, словно птичка в раю.

Не беда, что в белье не влезала,
что тошнило слегка по утрам.
Важно то, что я дверь открывала
в материнства загадочный храм.
Я там видела роспись на сводах,
золоченый алтарь, образа...
Но сегодня, вдруг вспомнив о родах,
закатила от страха глаза.
Этот страх необычный, поверьте!
За себя я совсем не боюсь.
Для меня во сто крат хуже смерти,
если вдруг я ребенка лишусь.
Страх все утро мне душу изводит.
Меня всюду преследует он.
Да к тому ж из ума не выходит
прошлой ночью увиденный сон.

Мне приснилась огромная площадь.
Люди  с копьями наперевес
встали в круг и над чем-то хохочут.
За их спинами высится крест.
Их большая толпа окружает –
безымянна, безлика, страшна.
На кресте человек умирает…
Вот фрагменты зловещего сна.

Моя жизнь на куски раскололась,
когда смысл этих жутких картин
разъяснил мне мой внутренний голос:
«На кресте умирает твой сын!»

Этот сон стал моим наважденьем,
адской мукой, тревогой, бедой!
Кто развеет мои опасенья?
Кто вернет мне блаженный покой?

Материнское сердце – как рана!
Вечно буду себя я казнить,
коль от злобной судьбы урагана
не сумею дитя заслонить!



Сон священника

Я священник большого прихода.
Строг к себе, как затворник-монах.
Я тревожусь о вере народа,
о почти опустевших церквах,
об умолкших навек колокольнях,
о свечах, что уже не горят,
неотслуженных  заупокойных
в память павших российских солдат,
о мильёнах невенчанных браков
и о детях, что в них рождены,
о статистике смерти от рака
граждан нашей безбожной страны!..

В голове у меня прояснилось,
когда вещий увидел я сон.
Мне воскресная служба приснилась.
Я крещусь, восхожу на амвон;
озираюсь и вижу, что в храме
никого, ни единой души.
Мир весь занят своими делами,
все готов променять на гроши.
Ни один не пришел помолиться,
оглянуться на пройденный путь,
перед Богом душою раскрыться,
новых сил от него почерпнуть!
Нет ни в ком никакой благодати.
Все погрязли в мирской суете.
Кто мечтает о новом наряде,
кто - о золоте, кто - о еде,
кто  - об общедозволенном блуде,
кто - о том, чтобы встать над толпой:
веру в Бога утратили люди,
уподобившись массе слепой!
Страх меня до костей пробирает.
Начинать надо. Служба идет.
Дьякон мой голосит, причитает:
«Да неужто никто не придет?!»
И вот тут, сквозь закрытые двери
в храм людской устремился поток.
Я глазам своим больше не верю.
У меня развивается шок.
Обо всем позабыв, цепенея,
я смотрю на своих прихожан.
Кисти рук их и лица, и шеи –
у меня, видно, зренья обман –
они стали прозрачны! О Боже!
Вот оно! Наконец! Началось!
На Земле нашей грешной, похоже,
предсказанье Господне сбылось!
Конец Света пришел, и воскресли
поколений минувших тела.
Что ж живым остается нам, если
роковая минута пришла?!..

Я проснулся весь мокрый от пота
и одно только вымолвить смог,
задыхаясь от нервной икоты:
«Неужели теперь я пророк?!»



Сон новорожденного

Темно, темно, темно повсюду.
Кругом одна лишь темнота.
Пора, пора свершиться чуду!
О нем, о нем моя мечта!

Мой Мир пропитан темнотою.
В нем не увидишь ничего.
Как мне не спутать с пустотою
то, что внутри есть у него?..

И тут Создатель ненароком
на все вопросы дал ответ:
в лицо мне радужным потоком
из темноты ударил свет…



Эпилог:
Мир насквозь пропитался пороком.
Его дни, наконец, сочтены.
Вот и снятся безвестным пророкам
беспокойные, вещие сны…




В ТОЧКЕ ИЗНАЧАЛЬЯ
     (Поэма)


Пролог:

Когда яблоко с ветки срывала,
ей послышался голос Отца:
«Только б это мгновенье не стало
настоящим началом конца!
До чего же ты, Ева, упряма!
Ну да ладно. Решила – срывай.
Только яблоко это Адаму,
заклинаю тебя, не давай!
Предложив угощенье такое,
превратишь ты барана в козла.
Ты разбудишь начало мужское,
а оно – средоточие зла!
Плод заветный в Адаме пробудит
неуёмный задор боевой,
и поверь: его тело не будет
никогда уж дружить с головой.
Зло в душе его возобладает
и собою подменит добро.
Он до смерти тебя запытает,
позабыв, что его ты ребро.
Он весь мир ваш в кровище утопит,
храм златого тельца возведёт.
Он торгашеством всех вас угробит,
ростовщичеством вас изведёт.
Он развяжет ужасные войны,
попирая Земли вашей твердь,
трон воздвигнет себе и спокойно
миллионы отправит на смерть.
Никогда уже больше не будет
своего у Адама лица.
Обо мне навсегда он забудет,
превратившись в простого самца.
И тебе предстоит испытанье:
материнскую долю принять.
В том, что сын твой пойдёт на закланье,
ты должна лишь себя обвинять.
И убийцу, и жертву убийцы
от Адама зачнёшь и родишь,
и беды – той, что с ними случится,
ты себе никогда не простишь.
Для мужского начала лихого
в кровных узах препятствия нет.
Жизнь отнять и у брата родного
может тот, кто нарушил завет
всемогущего Духа Святого,
тот, в душе у кого пустота,
тот, кто, внемля священному слову,
зажимает молитве уста».

И на этом замолк наставитель:
наставлять, очевидно, устал.
Плод у Евы отнял искуситель
и Адаму его передал.



Сара

Когда его толкнули к трону
и в грудь направили копьё,
он в страхе крикнул фараону:
«Она твоя! Возьми её!»

А фараон, не отрывая
от юной Сары глаз, спросил:
«Скажи мне, кто она такая –
та, что вот-вот лишится сил?»

«Мы с нею странствуем по свету, –
ему ответил Авраам. –
Сестру мою родную эту
тебе в наложницы отдам».

Смотрела Сара на супруга
и говорила про себя:
«Ну до чего же ты напуган!
Не понимаю я тебя!
Ну, как так можно унижаться,
ведь ты мужчина и мой муж?
Ты мной не смей распоряжаться!
Сам извивайся, словно уж!»

Поправив кудри, как корону,
высокомерна и бледна,
она сказала фараону:
«Ему я верная жена!»



Мария-Магдалена

Он смотрел на неё. Его мрачные мысли
беспросветными были, как ночь.
«Ей уже тридцать пять. Её груди обвисли.
Ну, а я до девчонок охоч.
Вот соседская дочь – это дело другое.
Эта женщина прямо по мне.
Груди, талия, бёдра, лицо молодое.
Третью ночь её вижу во сне.
Да и возраст – что надо. Всего лишь шестнадцать.
Ей ещё лет пятнадцать цвести…
Но от этой, от этой-то как отвязаться?
Как мне эту-то тварь извести?
Да она для меня – словно гиря на шее!
Ненавижу за это её.
Пусть подохнет постылая, да поскорее!
Бог! Исполни желанье моё!»

И внезапно идея его осенила,
как проблему с женой разрешить:
«Объявлю-ка я всем, что она изменила,
и потребую суку казнить.
Ждёт её наказанье по нашим законам –
смерть под градом летящих камней.
Если будет фортуна ко мне благосклонна,
от жены я избавлюсь своей».   

Удался план злодея. Жена его стала
воплощеньем измены для всех.
Вся деревня камнями её забивала
под безумный, раскатистый смех.
Её муж «благоверный», зажав свои уши,
всё скулил, как истерик и трус.
Он не ведал, что планы его уж нарушил
одной фразой своей Иисус.
«Кто безгрешен из вас – пусть бросает свой камень!» –
прозвучало, как грома раскат.
И убийцы, закрыв свои лица руками,
все тотчас отступили назад.

Ну а женщина встала, взглянула на мужа,
свой платочек с земли подняла,
лоб израненный им обвязала потуже
и вослед за Христом побрела.
Клавдия

Всю неделю дурные предчувствия
не давали ночами заснуть,
а под утро в четверг стало грустно ей –
угораздило даже всплакнуть.

Ей на этой неделе привиделся
сон про то, как распят был пророк,
и про то, как на мужа обиделся
за его невмешательство Бог.

Сон про то, как Господне проклятие,
как клеймо, на Пилата легло,
и про то, как пророка распятие
на людей Божий гнев навлекло.

Она просто устала вынашивать
в сердце боль, и тревогу, и страх.
Наконец, стала мужа упрашивать:
«Жизнь пророка в твоих ведь руках.
Заклинаю тебя Божьим именем
от толпы его злобной спасти!
Прокуратор, за дерзость прости меня,
а его отпусти, отпусти!
Сон приснился мне вещий, пугающий
про пророка, что был осуждён.
Ты, Пилат, за вердикт свой решающий
Проклят был до скончанья времён».
А Пилат ей в ответ – с раздражением:
«Знаю я, о ком ты говоришь.
Но как быть с коренным населением?
Как ты им лютовать запретишь?
Твоего иудея несчастного
привелось мне сегодня судить;
не найдя ничего в нём опасного,
я собрался его отпустить.
Но куда там! Толпа озверелая
жаждет видеть распятье его.
Если только я это не сделаю,
приговор ждёт меня самого.
Император мне бунта народного
ни за что никогда не простит.
Он и званья меня благородного,
и чинов, и поместий лишит.
Ждёт невинного смерть неминучая.
Кстати имя его Иисус.
А причину тебе лишь озвучу я:
муж твой, Клавдия, всё-таки трус.



Платок Вероники

Мне часто снится по ночам,
как ты дрожащею десницей
в укор жестоким палачам
Ему бросаешь власяницу.
И из сырого полотна
вода по капелькам сочится,
взамен священного вина,
которым можно причаститься.
И превращается платок
в кровавый чёткий отпечаток,
чтоб мир лицо увидеть смог
того, чья смерть – за все расплата.



Последняя капля

В тот миг, когда последний гвоздь
был вбит в запястье сына,
в Её сознанье пронеслось:
«Хочу, чтоб ливень хлынул,
смыл кровь, что у него на лбу
и на разбитых пальцах,
и озверевшую толпу заставил разбежаться,
прохладной влагой омочил
его сухие губы,
все эти раны залечил –
следы ударов грубых.
Устала Землю я держать
в натруженных ладонях.
Господь не станет возражать –
пускай в пучине тонет.
Жестокосердный этот мир
не заслужил спасенья!
Его единственный кумир –
страданье и мученье.
Они замучили того,
кто был ключом от рая.
Так пусть теперь за смерть его
пред Богом отвечают!
Я отпускаю шар земной:
пусть будет то, что будет!
А коли я всему виной,
Господь меня осудит.
Две горстки выжженной земли
(до них весь мир наш сжался)
в тот миг тихонько потекли
из тонких женских пальцев.

И грянул гром,
и хлынул дождь,
и ветер взвыл, бушуя.
И мир мгновенно стал похож
на каплю дождевую.
Была та капля тяжела,
как вся планета наша.
Всю твердь земную вобрала
в себя она, как чаша.
И по терновому венцу
наш грешный мир скатился,
а Он, подняв свой взор к Отцу,
за нас за всех вступился.



В точке изначалья
(Вместо эпилога)

Дочитав через силу до сотой страницы
«Код Да Винчи» - бульварный роман,
я невольно подумал: «Мне всё это снится.
Что за чушь написал графоман!
Люди вовсе свихнулись: мужское начало
в светлом лике Джоконды нашли.
Мир – дырявый баркас – отвалил от причала,
от прибрежной полоски земли.
Обречён он тонуть посреди океана
без малейшего шанса спастись.
Как же так получилось, что вдруг «тараканы
в головах у людей завелись»?!
Ну, а может быть, дело – не в мыслях бредовых
(в них беды, может, нету большой).
Просто люди признать до конца не готовы,
что у них есть проблемы с душой.
Мы критерии качества жизни сменили,
ублажая лишь тело своё,
и в бесполого монстра себя превратили,
сделав признаком пола бельё!
Наши женщины стали сегодня похожи
на матёрых и сильных мужчин:
цепкий взгляд, молодёжная куртка из кожи,
«иномарка», зарплата и чин.
А мужчины в своём большинстве превратились
в мягкотелых и жирных червей.
Остаётся признать, что почти что лишились
они сути мужицкой своей.
Где их рыцарский дух? Нет его и в помине.
Не бурлит в них остывшая кровь.
Проститутки, порнуха, стриптиз заменили
им великое чувство – Любовь.
Либо ходят в обносках, смердя перегаром,
либо в офисных креслах сидят.
Женщин либо считают дешёвым товаром,
либо вовсе на них не глядят.
Человечеству больше работать не надо.
Труд теперь стал уделом машин.
Женский пол в наказанье (а может, в награду?)
не зависит теперь от мужчин.

Жизнь всё время приводит нам с вами примеры
женских жизненных «светлых путей»:
роли звёздные, деньги большие, карьеры
и всё реже – рожденье детей.
Дети либо совсем не бывают зачаты
(в дефиците пригодный самец:
молодой, не отравленный спиртом проклятым
и притом не последний подлец),
либо были жестоко абортом убиты
(ведь в тот месяц запарка была,
и директор сказал откровенно сердито,
чтоб другую работу нашла),
либо, месяц спустя от момента рожденья,
не сроднившись с мамашей своей,
были с лёгкостью отданы на попеченье
неродных, посторонних людей.

Спит Адам, и, увы, материнское чрево
опустело… Но вдруг повезёт
и когда-нибудь где-нибудь новая Ева
с ветки яблоко снова сорвёт?!



ВЕТХОЗАВЕТНЫЕ ПРОРОКИ
       (Поэма)


Пролог:

Бог был милостив к нам: преподал нам уроки.
Он от нас же самих нас пытался спасти.
Исполнители воли Господней – пророки
становились преградой у нас на пути.
Мы всё время идём по пути суицида,
так что гибели нам избежать не дано.
На Адама и Еву не держим обиды
и ведём себя так, будто нам всё равно,
когда кончится всё, когда выйдут все сроки –
те, что Бог нам отмерил в начале времён.
Мы забыли про то, как явились пророки
и продлили агонию наших племён.
Самых первых из них матерьяльною силой
наделил Он и сделал своею рукой.
Ной с детьми, например, когда мир стал могилой,
жизнь сумел подарить всякой твари земной.
Авраам же за горстку безгрешных вступился,
когда мир наш в своих прегрешеньях погряз,
и добился-таки, что Господь отступился
от людей. И вмешался потом только раз.
Повлияв через жизненный путь Моисея
на земной, матерьяльный порядок вещей,
из десятков народов Он выбрал евреев
как активных вершителей воли своей.
И послал Моисея на землю Египта,
дабы вывел из плена он этих людей,
и законы свои языком манускрипта
чётким почерком высек на гранях камней.
И с тех пор обращался Он к миру лишь словом
через избранный, ставший свободным народ.
И пророки еврейские были готовы
стать устами его. Не боялись невзгод,
нищеты, издевательств, напрасного хая,
улюлюканья, хохота, боли от ран
Иеремия, Осия, Амос, Исайа,
Иезекиль, Иона, Илья и Нафан.



Ной

Выглянув в окошечко ковчега,
он окинул взором горизонт.
В этот миг огромный вал с разбега
налетел на просмолённый борт.
И вода солёная, морская
омочила щёки и уста,
но стоял он, брызг не замечая.
Он вдруг понял: «Истина проста.
Бог поставил ровно семь условий
перед грешным племенем людским:
«Не употребляйте в пищу крови!
Не служите идолам своим!
В адрес мой хулы не возносите!
Чтите власть законную свою!
С жёнами чужими не блудите,
ратуя за крепкую семью!
Жизнь не отнимайте друг у друга!
Ближнего не грабьте своего!»
Семь условий стать должны порукой
в том, что не разгневаем Его,
в том, что к нам он будет милосерден
и позволит снова обрести
мир, который я с таким усердьем
от потопа пробую спасти.
Всемогущий, не постичь мне смысл
тех наказов, что я получил,
и запретов, что посредством чисел
ты на выбор пищи наложил.
Почему одни земные твари
в пищу не годятся нам совсем?
Их ты по одной спасаешь паре,
остальных спасаешь ты по семь.
Я приму любые наставленья
как один незыблемый завет.
Об одном прошу: пошли знаменье,
Подари мне путеводный свет».
Тут его прервались размышленья.
Он был бесконечно удивлён
радуги внезапным появленьем.
Устремивши взор на небосклон,
обрамлённый лентой многоцветной,
он невольно тихо прошептал:
«Боже, получил я знак заветный.
Я теперь бояться перестал.
Вижу путь я, что лежит пред нами,
вижу цель я этого пути.
Если мы не сгинем под волнами,
всё исполним, чтоб его пройти».

Он смотрел на океан безбрежный –
поглотитель бесконечных жертв,
а летящий голубь белоснежный
нёс ему оливковую ветвь.



Авраам

Услышав гнев в раскатах грома,
он Бога слёзно стал молить
полсотни жителей Содома
в знак милосердья пощадить:
«Пусть грешный город в пыль сотрётся.
Мы это примем, не скорбя.
Но вдруг полсотни наберётся
в нём тех, кто верует в тебя?
Ты что ж, безгрешному позволишь
изведать грешника судьбу?
Наш мир отринешь оттого лишь,
что у него пятно на лбу?
К тебе, Всевышний, я взываю
и о ничтожестве своём,
поверь, отнюдь не забываю.
Мы пред тобою предстаём
в счастливый миг и в час страданья,
в час испытаний и борьбы,
на протяженье всех скитаний
по тропам собственной судьбы.
Наш мир рассудком помешался.
Он сам не знает, что творит,
но если хоть один остался,
в ком огонёк души горит,
не убивай его во гневе,
а, по возможности, спаси,   
в божественном небесном чреве
его ты душу воскреси!»

Создатель, выслушав всё это,
грозиться громом перестал
и тут же в качестве ответа
в Содом двух ангелов послал.



Моисей

Он заставил себя пересилить усталость
и опять на вершину Синая взошёл.
«От скрижалей моих ничего не осталось.
Я осколков и тех на земле не нашёл.
Нас всех Бог одарил величайшей наградой.
Он превыше других наш народ возлюбил.
Ну, а я вот вчера от великой досады
о проклятый булыжник скрижали разбил! –
Он пытался прогнать эти мрачные мысли,
наконец-то найти оправданье себе. –
Эти люди, как камень тяжёлый, повисли
на моей воспарившей над миром судьбе.
Я веду их к земле Ханаанской на ощупь,
чтоб могли обрести и покой, и уют,
а они только ропщут, и ропщут, и ропщут,
и грозятся, что скоро камнями забьют.
Бог нас щедро водой одарил уже дважды,
когда не было больше ни сил, ни надежд.
А они всё боятся погибнуть от жажды,
отрицая науку с упорством невежд.
Бог от голода спас нас небесною манной,
ниспославши тем самым свою благодать.
А они всё твердят мне с упорством баранов:
«Неужели придётся опять голодать?!»
Бог законы для них написал на скрижалях.
А они себя как дикари повели.
Пока дар им Господень я нёс, они взяли
и златого тельца для себя возвели.
Они груде металла молиться готовы,
У металла просить отпущенья грехов.
Так выходит, что Божье священное слово
недоступно, увы, для их тёмных умов».

Он поник головой от тоски и печали
и ладонями влажные очи прикрыл.
Он не ведал ещё, что другие скрижали
в знак прощения Бог перед ним положил.



Илья

Человечеству стало уроком
то, что, веры в себе не найдя,
восемьсот пятьдесят лжепророков
не смогли допроситься дождя.
Ну, а тот, кто был истым провидцем,
мокрый жертвенник смог запалить
и не дал никому усомниться,
что сумеет Творца умолить
окропить животворной водою
мир, исполненный смертных грехов,
мир, который столкнулся с бедою –
верой в множество псевдобогов,
мир, навлекший проклятье Господне –
небывалую, страшную сушь,
осознавший весь ужас безводья,
по сравненью с которым всё – чушь.

Царь Ахав от толпы разъярённой
убежал со своею женой,
когда после резни у Кессона
на тела лжепророков казнённых
очищающий дождь проливной
хлынул вдруг с высоты небосклона.



Амос

Он твердил про себя, от жары изнывая:
«О, владыка всех звёздных миров!
Как нам, грешным, от кары твоей откупиться?
Умоляю: позволь нашим овцам напиться!
Укажи путь к реке, иль погибнет от жажды
вся отара моя, Саваоф!»

«Придержи при себе эти глупые мысли, - 
Бог на ухо ему прошептал. -
Твой народ из земной вывожу я юдоли,
чтоб возвысить его. Ну, а он своей доле,
доле избранным быть и вещать чрез пророков
соответствовать вдруг перестал.
Я овец напою: овцы не виноваты
в том, что вы озверели вконец,
в том, что бедные стали едой для богатых,
ради денег войною идёт брат на брата.
За безверье взыщу, за жестокость и подлость –
с вас взыщу, а не с ваших овец.
Вот ручей пред тобой. Когда овцы напьются
и к ним силы вернутся вполне,
ты погонишь отару и в каждом селенье
будешь в качестве грозного предупрежденья
доносить эту весть: «Ассирийское войско
наконец-то готово к войне!»



Осия

После службы из храма на площадь он вышел.
Там, на площади двое жестоко дрались.
Средь зевак доброхоты немедля нашлись
поспешить рассказать, кто что видел и слышал.

«У соседа с соседом раздор приключился
из-за тонкой полоски земли на меже,
и один из них утром сегодня уже
за кончину другого при всех помолился.
Ну, а тот, как услышал, что Бога он просит
о безвременной смерти всерьёз для него,
на соседа разгневался  вдруг до того,
что ударил в лицо так, что хрустнули кости.
И теперь вот дерутся, как злые бараны.
Покалечить противника – главная цель».
Наблюдая за дракой, он думал: «Ужель
ссоры, драки и кровь для людей так желанны?
Неужели они неспособны усвоить
тот важнейший закон, что Господь нам даёт:
«Всяк, посеявший ветер, да бурю пожнёт.
Милосердного Бог добротой удостоит!»

И к дерущимся он подошёл, и разнял их,
и сказал: «Милосердье желанно Ему.
Тот, кто зла в жизни ищет, обрящет лишь тьму.
Злых Господь наш презрел: и великих, и малых!»



Исайя

Утром ассирийскими войсками Иерусалим был осаждён.
Жители весь день паниковали,
толпами по улицам бежали.
Он стоял на площади у храма. Абсолютно был спокоен он.   

Он следил за тем, как горожане прятались в своих жилых домах,
двери на засовы запирали,
ставни на окошках закрывали.
Он следил за их вознёй мышиной с горькою усмешкой на устах.

«Как же вы боитесь ассирийцев! – с горечью при этом думал он. –
Ах, когда б вы так боялись Бога
и к добру тянулись хоть немного,
ваш народ от испытаний тяжких был бы безусловно защищён».

Простояв у храма до заката, он на башню медленно взошёл
и оттуда, с высоты, неспешно
всю толпу своих собратьев грешных
взглядом немигающим орлиным перед тем, как речь сказать, обвёл.

Речь же произнёс он им такую громогласным голосом своим:
«Знайте. Это войско ассирийцев
нынче ночью в бегство обратится,
ибо Бог решил ваш город древний сделать обиталищем своим.
Знайте, что вас ждёт. Из чрева девы явится на Землю сам Господь.
Он в обличье будет человечьем
и вещать вам станет просторечьем,
и отдаст за вас на растерзанье всю свою трепещущую плоть.
Он пойдёт на смерть во искупленье ваших накопившихся грехов –
тех грехов, что в чёрных ваших душах
притаились и весь мир ваш душат.
А теперь ступайте и не бойтесь. Бог убережёт вас от врагов».

Он спустился с башни онемевшим (громким криком голос он сорвал).
И в притихшем городском народе
разнеслась вдруг весть: «Они уходят!»
Громкие сигналы к отступленью старый барабанщик подавал.
 


Нафан

Он у храма стоял и твердил одну фразу,
одну фразу из нескольких слов:
«Ждите! Скоро придёт тот, кто будет помазан
проповедовать мир и любовь!»

«Чей приход ты, старик, нам упорно пророчишь? –
Подошедший священник спросил. –
И к чему ты призвать наше общество хочешь?
Чтобы воин врага возлюбил?
Чтобы тот, кто обижен, обидчика славил?
Чтоб убитый убийцу простил?
Чтобы двери открытыми каждый оставил
и грабителя в дом свой впустил?
Твои речи безумны, и смысл их опасен.
Уходи! Хотя нет подожди.
Тот, о ком говоришь ты, кем будет помазан
вечный мир и любовь принести?»

В тот момент он не знал, что уже стал пророком.
Он был очень испуган, но промолвил в ответ:
«Тот, о ком говорю я, является Богом.
В человечьем обличье он родится на свет».



Иона

С минуту молча наблюдал он омерзительную сцену:

старик, присевший отдохнуть на полусгнившее полено,
мишенью стал для сорванцов, таившихся в глубокой яме.
Они вдруг начали бросать в него тяжёлыми камнями.
За рассечённый лоб старик рукой дрожащею схватился
и по дороге наутёк походкой шаткою пустился.

Он с отвращеньем процедил сквозь злобно стиснутые зубы
то обвиненье, что сложил из слов жестоких, страшных, грубых:
«Шакалы злобные! Зверьё! Ваш мир – вместилище порока!»
И тут вдруг сверху донеслось: «Иона, стань моим пророком!
Тебе дорогу укажу в тот город, где меня забыли.
Ты пригрозишь, что накажу за то, что не по-Божьи жили!»
 
И он покорно зашагал,
Господней следуя указке,
свет в тёмных душах зажигал,
осанну пел любви и ласке,
злодеям карою грозил
во исполненье Божьей воли
и облегченье приносил
всем тем, кто корчился от боли.
И грешный город был прощён
благодаря его стараньям.
Он был пророком наречён
всем поколеньям в назиданье.



Иеремия

Он кричал: «Я пытаюсь спасти ваши души,
предрекая вам то, что грядёт!
Храм до камня последнего будет разрушен,
и великий Израиль падёт!»

А когда его заперли в тесной темнице,
он и там продолжал повторять:
«Если вы не начнёте усердно молиться,
к вам придёт вавилонская рать!
И пленит она вас, и рассеет по свету,
и заставит метаться впотьмах.
Пусть моё предсказание мрачное это
вас заставит почувствовать страх!»

А когда на верёвках его опустили
в яму с месивом из нечистот,
закричал он: «Вы Божий Завет позабыли,
и за это расплата придёт!
Вы в язычестве, словно в болоте, погрязли!
Поклоняетесь псевдобогам!
Точно скот, бьётесь лбом в опустевшие ясли,
воспевая осанну рогам!
Недостойны вы больше ковчега Завета!
Письмена на скрижалях не впрок!
Грех вошёл в вашу жизнь. Неизбежно за это
покарает вас в будущем Бог!»

А потом к грязной яме приблизился тайно
поздней ночью испуганный царь,
наклонился над ней, улыбнулся печально,
прикрывая ладонью фонарь,
и велел отпустить на свободу пророка,
уповая на мудрый совет,
и услышал: «Осталось терпеть вам немного.
Бог пришлёт скоро Новый Завет».



Иезекиль

Он устал от бессчётных видений,
от кошмарных и тягостных снов.
Его стали преследовать тени
злых языческих зверобогов.

Кровожадные клювы и пасти
страшных идолов, падких до жертв,
в его снах разрывали на части
души тех, кто попал на тот свет.

А на днях ему было виденье
предыдущих видений страшней:
оказался он вдруг на мгновенье
среди груд побелевших костей.
И магический текст заклинанья
Бог ему повторял без конца:
«Вместо ваших сердец, что из камня,
я вложу в вас живые сердца».
У него стали ватными ноги,
захватило от ужаса дух,
когда Бог ему голосом строгим
повелел: «Огласи это вслух!»
Он послушался и слово в слово
заклинание вслух огласил,
а потом насмотрелся такого,
что на время лишился всех сил.
Кости сделались красного цвета
и друг к другу тотчас поползли.
Из костей получились скелеты.
Тёплой плотью они обросли.
Миг спустя уже толпы народа
по долине на запад брели.
Новый храм, словно символ свободы,
перед ними маячил вдали.



Эпилог:

Это было под Винницей где-то
в декабре сорок первого года.
Немцы временно заперли в гетто
тех, на ком «отдохнула природа».

Лейтенанту СС молодому
поручили вести сортировку.
Он участвовал в польских погромах
и имел кой-какую сноровку.

Лейтенанту в задачу вменялось
человечьими судьбами править.
Он решал: кому сколько осталось,
жизнь прервать или жизни добавить?

Он решал: кто еврей, кто - не очень,
кого - в лагерь, кому - сразу пулю?
Он был в общем-то уполномочен
назначать людям долю любую.

И случилось ему пообщаться
три минуты с учителем местным.
Тот во дворике фабрики ткацкой
похоронен был вскоре безвестно.

Вёл учитель «язык» в местной школе,
и немецкий поэтому знал он.
На вопрос: «Вы хотите на волю?»
он ответил, вздохнувши устало:
«Неужели ты думаешь, мальчик,
что над жизнью ты властен моей?
Ты и ведать не ведаешь, значит,
кто такой настоящий еврей».

Лейтенант посмотрел с удивленьем
на того, кто евреем назвался,
и спросил: «Как ты в этом селенье
в этот час роковой оказался?
Почему не бежал, как другие?
Ведь имел ты такую возможность?
Попытаться спастись от стихии
есть разумная предосторожность».

«Мы, евреи, устали спасаться, –
прозвучало в ответ лейтенанту. –
Разбегаться по миру, вживаться –
разве в этом все наши таланты?!
А ведь мы были избраны Богом,
дабы он через нас свою волю
изъявил племенам и народам,
что в земной обитают юдоли.
Мы в местечках таких вот, как это,
вслух читаем великую Тору.
Но не все. Очень многие где-то,
точно крысы, попрятались в норы.
Вместо Торы у них математика,
вместо веры - холодный расчёт.
Электрические аппаратики
создадут они и на учёт
всё поставят на этой планете:
недра, земли, глубины морей.
Аппаратики мерзкие эти
под контроль возьмут судьбы людей.
Нас они больше смерти боятся,
уничтожить хотят поскорей!..
Ну а нам не пристало стесняться
называть себя словом «Еврей»!»

Лейтенант бил учителя долго и люто.
Ему было совсем невдомёк,
что с ним запросто так вот почти три минуты
говорил настоящий пророк.





ДВЕНАДЦАТЬ АПОСТОЛОВ
      (Поэма)


Пролог:

Сын-подросток серьёзно, по-взрослому
пожилого отца попросил:
«Расскажи мне про первоапостолов».
А отец – как язык проглотил.

С полминуты он думал мучительно,
свою память, как мог, напрягал,
а потом вдруг ответил решительно:
«Это те, кому Бог помогал
делать всю мировую историю,
становиться её костяком.
Не силен я в библейской теории
и с религией мало знаком,
но четыре апостольских имени
я могу тебе всё же назвать.
Если спутаю что, извини меня.
Но на мелочи, в общем, плевать.
Вот, к примеру, Иаков, по-моему,
был каким-то еврейским вождём,
и достался, увы, жребий злой ему.
Мы поныне все помним о нём,
так как с ним непосредственно связана
вся история концлагерей.
Если в списке «Иаков» указано,
немцы сразу решали: еврей.
И не важно, какая фамилия.
Тут не шла о фамилии речь.
Есть «Иаков» в семейственной линии –
значит, сразу в концлагерь и в печь.
Мне из детства роман вспоминается.
Перечесть бы его я не прочь.
«Королева Марго» называется.
Там про Варфоломееву ночь.
Эта ночь стала вехой в истории
католических развитых стран,
ведь тогда-то как раз и устроили
протестанты резню христиан.
Те, как бедные, робкие кролики,
стали жертвой жестокой резни…
Хотя, может быть, били католики
протестантов. Забыл. Извини.
У фанатиков, так получается,
предводитель был, Варфоломей.
Как апостол, он упоминается
в манускриптах Евангельских дней.
Полководцем, великим воителем
был, наверно, апостол Андрей.
Все считают его покровителем
войска Родины славной твоей.
Может, что-то слегка я и путаю,
но, надеюсь, всё именно так.
Как ещё объяснить пресловутое
изреченье «Андреевский флаг»?
Про Иуду ты знаешь, наверное.
Тут история очень проста.
Он за сумму смешную, мизерную
предал Бога – Исуса Христа.
Всё, сынок. До чего ж заболтался я!
Мне пора уже в офисе быть.
Докажи, что не зря напрягался я.
Постарайся-ка ты не забыть,
что содержится в древних преданиях,
кто такие Иаков, Андрей
и виновны в каких злодеяниях
гад Иуда и Варфоломей».

Взгляд уставив в отцовскую спину,
мальчик выкрикнул несколько фраз,
обещая, что в будущем сыну
перескажет весь этот рассказ.



Это было в четверг…

Это было в четверг, накануне событий,
ставших тем роковым рубежом,
на котором Господь наши судьбы, как нити,
пересек смертоносным ножом.

Это было в четверг. Мир застыл на мгновенье,
преисполнившись смертной тоски.
Он взял хлеб со стола и, вздохнув с облегченьем,
не спеша, разломил на куски.

Хлеб и чашу с вином запуская по кругу,
сотрапезникам Он повелел:
«В мир ступайте и там, помогая друг другу,
отделяйте зерно от плевел.
Кровь и тело мои пусть вам будут порукой
в том, что свет доброты не угас,
в том, что я на кресте своей страшною мукой
пред Отцом заступился за вас.
Я смягчу Его гнев, ну а вы постарайтесь:
созовите всех добрых людей
и в грехах вместе с ними открыто покайтесь
перед памятью жертвы моей.
Ну, а коли не выйдет – на все Божья воля.
Значит, пробил последний ваш час…
Так ступайте ж. Не бойтесь ни смерти, ни боли.
Вот и всё. Вот и весь мой наказ».

Это было в четверг, накануне событий,
ставших тем роковым рубежом,
на котором Господь наши судьбы, как нити,
пересек смертоносным ножом.



Иоанн

Он три дня перед смертью молился,
благодарность Христу возносил:
«Чем же я перед Ним отличился?
Чем любовь я Его заслужил?
Я стал самым счастливым из смертных!
И за что мне такая судьба?!
Сколь таится событий заветных
за морщинами этого лба!»

Он взглянул на свое отраженье
в чаше чистой воды из ручья.

«Ну за что мне такое везенье?
Почему стал избранником я?
Бог помог к Каиафе пробраться,
про злодейство Иуды узнать,
на Голгофе с Христом попрощаться,
от Него порученья принять.
Это мне поручил попеченье
Он о матери скорбной своей:
в меру сил стать Её утешеньем,
защищать от жестоких людей.
Но и это не всё! Это мне Он
Поручил донести до людей
весть о том, что Господь наш разгневан
и уж близок конец наших дней…»

Он вздохнул, как вздыхают от счастья,
и скончался, мгновенье спустя,
получив из рук Бога причастье,
улыбнувшись, совсем как дитя.



Матфей

Когда в яму его опускали,
чтоб по горло засыпать песком,
он кричал: «Эфиопы, не дали
обойти вы мне мир ваш пешком!
Я рассказывал вам о служенье
самого Иисуса Христа.
Пусть за это меня ждут мученья.
Не беда. Зато совесть чиста.
Я когда-то был мытарем строгим,
кровопийцей для бедных людей.
Собирал с них большие налоги.
Все мне в спину кричали: «Злодей!»
Не любили меня и боялись,
не здоровались люди со мной.
Было дело - камнями кидались.
Обходили мой дом стороной.
Иисус проявил милосердье:
в дом ко мне на обед Он пришел.
В том, что долг выполнял я с усердьем,
Он большого греха не нашел.
И я бросил свой дом и работу,
бросил всё и пошел за Христом
для того, чтоб поведать народу
обо всём, что с Ним стало потом:
о бесчисленных тех исцеленьях,
что творил Он повсюду, где мог,
о распятье Его, воскресенье.
Я кричал: «Нам послал Его Бог!»

Палачи-эфиопы уж скрылись из виду.
Он зажмурился крепко, притих,
а потом прошептал, что не держит обиду
и попросит прощенья для них.



Пётр

Он просил палача: «Бей точнее.
Я от боли уже сам не свой.
Так распни же меня поскорее
и, молю тебя, вниз головой».

А палач – многоопытный воин –
удивленно спросил: «Почему?»
И услышал в ответ: «Недостоин
я в распятье быть равным Ему.
Проходя через крестные муки,
я хочу униженье принять
и прошу не лицо и не руки,
а лишь ступни мои приподнять.
Он увидит мое униженье
и поймет, через что я прошел,
и поймет, что за три отреченья
я прощенья себе не нашел.
На Земле я стал камнем под храмом,
основаньем постройки большой.
Я, предатель, снедаемый срамом,
с искалеченной болью душой!
Я сегодня у врат поднебесных
об одном буду Бога молить:
стать обычным привратником честным,
чтобы в рай никогда не входить.



Фома

Взгляд свой в землю решительно вперив
и не слыша почти ничего,
он твердил: «Я не верю! Не верю!
Покажите мне раны Его!»
Разметав свои кудри густые,
он упрямо затряс головой,
поднял взор и увидел Мессию.
Тот стоял перед ним, как живой.
Скорбь, усталость, жестокие муки
на лице Иисуса слились.
Протянув перебитые руки,
Он упрямцу сказал: «Убедись.
Прикоснись к моим ранам перстами,
ощути на себе мою кровь.
На востоке душой и устами
проповедовать будешь любовь.
Путь твой в Индию будет нелегким,
ученик мой упрямый Фома,
Не назвать тебя тихим и кротким,
но в тебе есть пытливость ума.
В этом качестве вижу поруку
в том, что справишься с делом своим,
в том, что ты овладеешь наукой
управлять недоверьем людским,
обращать недоверие в веру
и для множества темных людей
становиться великим примером
и носителем воли моей!»

И Фома, становясь на колени
пред самим Иисусом Христом,
повторял про себя: «Тем не менее,
я дотронусь до раны перстом…»

Он коснулся пробитой десницы,
обагрил свои пальцы слегка
и неистово начал молиться,
прошептав: «Я с тобой на века!»

Услыхав про успенье Марии,
он оставил служенье своё,
чтоб взглянуть на останки святые,
и в гробу не увидел Её.



Филипп

Он в тот вечер хватался за сердце,
понимая, что ночью умрет.
«Я сумел окрестить иноверца,
если память моя мне не врет.
Он был тёмен душою и ликом,
зол на мир, ибо был оскоплён,
но в мечтаньях своих о Великом
был безмерно, безмерно силен!
Он мечтал о незыблемом мире,
о богатстве для бедных людей.
Он хотел, чтоб мужчины любили
своих собственных жён и детей,
чтобы люди все верили в Бога
от рожденья до смертной черты,
чтоб пред ними лежала дорога
в царство совести и доброты.
В своих мыслях он был непорочен
и имел золотые уста,
ну и мне захотелось вдруг очень
рассказать ему всё про Христа,
как три года вершил Он служенье,
нёс свой крест, выбиваясь из сил…

Он всё выслушал и о крещенье
неожиданно сам попросил.



Андрей

Он был первым, кого пригласили
помогать Иисусу Христу.
Его ноги весь мир исходили.
Он лелеял одну лишь мечту:
стать носителем радостной вести,
самой главной, вселенской, благой,
чтобы люди душою воскресли,
чтобы жить стали жизнью другой,
преисполненной светлого смысла –
смысла вечной всеобщей любви;
чтобы миром не правили числа,
чтобы мир не купался в крови.
Он дошел до Руси изначалья,
он напился воды из Днепра,
первозванным его величали,
рыболовом и братом Петра.
Он в себе сочетал гармонично
доброту и любовь к чистоте,
и распят был совсем необычно:
на косом, икс-образном кресте.



Иаков (брат Иоанна)

Когда били его на закате,
замотав грязной тряпкой уста,
он всё думал о матери, брате,
вспоминал сцену казни Христа.
Вспоминал, как их мать на Голгофе
всё рыдала и грызла кулак,
наблюдая за струйками крови
на пробитых гвоздями ногах.
Вспоминал о губах Его синих –
тех, что будто и ныне твердят:
«Боже! Боже! Прости их! Прости их,
ведь не знают они, что творят!»

Его били с оттяжкой, умело,
а он умер, совсем не крича.
Ещё долго над трупом свистела
плеть в костлявой руке палача.



Фаддей

Посреди Араратской долины
в чаще леса струится ручей.
Здесь и встретил свою он кончину,
старый праведник Левий Фаддей.

Он жестокое местное племя
к мирной жизни пытался призвать.
Он все время твердил: «В наше время
не по-Божьи людей убивать».
Он рассказывал про Иисуса
(так учителя звали его),
говорил, что шаманы все - трусы,
что не могут они ничего,
что они покрывают богатых
и всегда им готовы служить,
что, когда брат идет против брата,
властьимущим вольготнее жить.
Он кричал, что за это ученье
извели Иисуса Христа,
изначально подвергнув мученьям –
пригвождению к древу креста!..

Мудрый вождь проповедника слушал
и не мог разобраться никак,
почему в его черную душу
заползает панический страх,
но, увидев, как вывернув шеи,
его стража на старца глядит,
указал он перстом на Фаддея
и изрёк: «Пусть он будет убит!»

И Фаддей всё молился и плакал,
извивался, от боли вопил,
когда ловко поддел его на кол
бессердечный палач Самуил.



Варфоломей

У святой Араратской вершины –
там, где вьётся Аракс, словно змей,
на рассвете казнили мужчину
с длинным именем Варфоломей.

Когда воин нанёс ему рану
(но не насмерть: сломалось копьё),
он припомнил родимую Кану –
небольшое селенье своё.

И за несколько кратких мгновений,
что ушли на замену копья,
в его памяти всплыли из тени
все событья великого дня.

Тут же вспомнился свадебный ужин:
как гостям не хватило вина,
как жених был всем этим сконфужен,
как невеста вдруг стала бледна,
как отец жениха убивался,
всё кричал: «Со стыда утоплюсь!»
и как с места неспешно поднялся
и к колодцу пошёл Иисус.
Как воды зачерпнул Он кувшином
и как стало казаться всё сном
в тот момент, когда чаши мужчинам
Он наполнил прекрасным вином.

А когда молодой копьеносец
подошел к нему с новым копьём,
он подумал с тоской, что уносит
свою память живую о Нём.



Симон

Он смотрел на Кавказские горы,
вспоминая зелотство своё.
В ту лихую, разбойную пору
всё решали кинжал и копьё.
Всё сводилось к сведению счётов:
глаз за глаз, зуб за зуб, смерть за смерть.
Основная задача зелота –
отомстить чужеземцам суметь.
Отомстить за утрату свободы
своей древней великой страны,
за глумленье над верой народа,
за святыни, что осквернены,
за допущенное надруганье
над историей предков святой
и за рабское существованье
под тяжёлою римской пятой.
Вспомнил он, как назвал его трусом,
рассердившись, суровый отец,
когда после двух встреч с Иисусом
он решил, что зелотству конец,
что пора отказаться от мщенья
и себя посвятить доброте,
даже если его ждут мученья:
кнут, петля или смерть на кресте.

Он не чувствовал боли и страха,
ощущая себя, как во сне,
когда начали камнем с размаха
прибивать его руки к сосне.



Иаков (Алфеев)

Тихо брел он по берегу Нила,
устремив тупо взор свой в песок.
Убежать ему сил не хватило:
конвоир был силён и высок.
Он догнал, повалил его наземь,
долго бил рукояткой меча
и повел прямо в город, на казнь,
чтобы там передать палачам.
Забывая про боль во всем теле,
он всё думал и думал с тоской
о святом Иисусовом деле.
«Проповедник-то я никакой, –
упрекал он себя беспощадно. –
Не умею людей убеждать.
Говорю неумело, нескладно.
Разве ж мог я со злом совладать!»

Тут он поднял горящие очи,
в небо взор устремив, произнес:
«Но ведь все-таки, все-таки, Отче,
я твой свет в эти земли принес!
Они просто пока не готовы
весть о Сыне твоем воспринять,
но благое, священное слово
еще будет, как солнце, сиять!»

Когда череп его водрузили
на высоком-высоком шесте,
люди в городе заговорили
о каком-то «Исусе Христе».



Иуда

Он опять пересчитывать начал
горсть блестящих и звонких монет
и подумал: «Никак не иначе,
здесь той самой, с царапинкой, нет.
Так и есть. Так и есть. Двадцать девять, –
он бурчал себе тихо под нос. –
Ну да ладно. Ну что ж теперь делать…
И чего ж ты добился, Христос?..»
Эта вдруг прозвучавшая фраза –
риторический странный вопрос –
доказательством сделалась сразу
тех мучений, что он перенес.

Он, как будто в смертельной горячке,
отпечатки от прожитых дней
понукал в своей памяти к скачке,
как хлыстом понукают коней.

Вспоминал бесконечные споры
с Иисусом Христом по ночам.
Он кричал Христу: «Правят всем воры!
Весь наш мир подчинён сволочам!
Неужели ты слеп и не видишь:
люди зла ни за что не простят,
ненароком кого-то обидишь –
непременно тебе отомстят.
Ты о силе любви им вещаешь,
призываешь друг друга любить.
Ты им вечную жизнь обещаешь,
а они тебя рады убить.
Ну пойми же ты: души людские,
словно небо ночное, черны.
Люди любят утехи мирские.
Твои россказни им не нужны.
Ты им вечную жизнь обещаешь,
а они на всё это плюют.
Ты души в них, убогих, не чаешь,
а они тебя скоро убьют!»

И, закончив такую тираду,
каждый раз получал он ответ:
«Умоляю, Иуда, не надо,
ведь в тебе еще теплится свет!»
Тут внезапно его осенило.
«А ведь я Его, правда, люблю!..
Не достоин я даже могилы!» –
Думал он, надевая петлю.



По дороге в Дамаск

Он почётную службу немедля оставил
и местами свои имена поменял,
когда Бог упрекнул его: «Что же ты, Павел,
из души человеческой гонишь меня?!»

По дороге в Дамаск ему было виденье:
вспышка света и лик Иисуса Христа.
Ослепленный, он долго стоял на коленях,
зажимая от страха ладонью уста.

Он три дня и три ночи метался в горячке.
Говорить и стонать почему-то не мог.
А потом вдруг очнулся и, встав на карачки,
прокричал, что сейчас посетит их пророк.

Фарисеи, которых он вёл за собою
убивать на сирийской земле христиан,
наблюдали за старцем с седой бородою,
полагая, что старец – лишь зренья обман.

Старец дверь отворил совершенно неслышно
и к нему подошёл, и склонился над ним,
и сказал ему: «Павел, ниспослана свыше
на тебя благодать самим Духом Святым!
По дороге в Дамаск, сам того не желая,
стал ты главным вершителем воли Христа.
Суждено тебе к свету идти, сознавая,
что задача твоя абсолютно проста:
семена христианства повсюду посеять,
первых всходов дождаться, по миру пройти
и заставить людей в Иисуса поверить,
свет пылающих душ ему в дар принести».

Завершив монолог этот, старец нагнулся
и в ослепшие очи его посмотрел,
лба горячего пальцем дрожащим коснулся
и исчез, а ослепший внезапно прозрел!

А потом были письма. Четырнадцать писем!
Письма ангельской стаей над миром неслись.
Он был немощен, слаб, от падучей зависим,
но все судьбы людские в нём в узел сплелись.

Он увидел Марию, с Петром побратался.
Он, как факельщик, брёл по планете впотьмах.
То в Афины, то в Рим, то в Эфес отправлялся,
разгоняя повсюду язычества мрак.

И Нерон приказал его лишь обезглавить,
а не тиграм скормить, не распять на кресте.
Мир решил его так от мучений избавить,
оказавшись, как водится, на высоте.



Суд присяжных
(Вместо эпилога)


Он ни в чём не хотел сознаваться,
несмотря на весомость улик.
Их же было всего лишь двенадцать,
но весь мир был зависим от них.

Приговор выносился суровый:
двадцать лет – как пожизненный срок.
И они были, в общем, готовы
подписать приговорный листок.

Суд собрался листочком бумажным
чью-то жизнь, словно каплю, смахнуть,
но внезапно один из присяжных
предложил на вещдоки взглянуть.

Остальные одиннадцать стали
в один голос его убеждать.
Дескать, что мы, ножей не видали?
Дескать, нечего время терять!

«Ну, давай поскорее подпишем
и по рюмкам коньяк разольём.
От усталости мы еле дышим».
Но упрямец стоял на своём.

Он твердил, что привычку имеет
доверять только лично себе
и что много неясностей в деле
и превратностей разных в судьбе,
и что рану глубокую можно
нанести лишь особым ножом,
что эксперты ошиблись, возможно,
и что труп нашли за гаражом…

Суд присяжных был глух к убежденьям.
Неприязненных взглядов обстрел
ощущал он, но всё же сомненья
отогнать от себя не умел.

Кто-то тихо шипел: «Очевидно,
Парень вовсе лишился ума».
Кто-то буркнул угрюмо: «Обидно!
Провались ты! Упрямый Фома!
Опоздал я на праздничный ужин.
Шеф мне это вовек не простит.
Тамада ему очень был нужен.
Без меня теперь стол загрустит».

Страсти в комнате всё накалялись:
кто зубами скрипел, кто кричал.
Десять злобились и бесновались,
а один напряжённо молчал.
Посмотрев на упрямца сурово,
перед ними он встал во весь рост
и размеренно, слово за словом
лаконичную речь произнёс:
«Торопиться нам с вами негоже.
Вот что я, господа, вам скажу:
приговор я, скорей всего, тоже
с кондачка вот так не подпишу».

Кто-то крикнул в ответ ему: «Хватит
корчить тут Иисуса Христа!
Вам бы время хоть как-то потратить!
А у нас его нет ни черта!»

И стоявший внезапно опешил,
получив этот грубый упрёк,
помолчал и сказал тихо: «Грешен.
Как забыть-то об этом я мог?
И не надо нам с вами ругаться.
Аналогия очень проста:
их тогда было тоже двенадцать,
в тот четверг за столом у Христа».
Он вздохнул тяжело и устало,
скособочился как-то весь, сел.
И такое молчанье настало,
будто в комнату ангел влетел.

А потом встал мужчина высокий –
тот, который всех громче кричал,
и сказал: «Пусть дадут нам вещдоки!
Что ж, вернёмся к началу начал…»




ХОЛОКОСТ (Из воспоминаний ветерана войны)



В больнице

Я уже целый месяц в больнице.
Не поставят диагноз никак.
Мне приходится, как говорится,
Зажимать свою волю в кулак.

Неизвестность, тревога, сомненья…
Тут какие же нервы нужны?!
Да к тому же еще в воскресенье
Мне припомнились сцены войны.

Мне припомнились Люблин, Майданек,
та залитая кровью тюрьма,
Бабий Яр… Моя память – как рана.
Так болит! Не сойти бы с ума.

Подружился я с зав отделеньем.
Расскажу ему все. Он поэт.
Пусть напишет он стихотворенье,
да и вывесит в свой Интернет.

Мысль об этом пришла ненароком,
когда я, словно искру во мгле,
цикл стихов о еврейских пророках
увидал у него на столе.



Люблин, 1944 год

Когда в ночи приоткрывают двери
чертоги скорбной памяти моей,
взираю я, глазам своим не веря,
на отпечатки тех далеких дней.

Вот Люблин. Спят дома в густом тумане.
Пустой Майданек. Вышка у ворот.
Ряды колючки. А на заднем плане –
покрытый слоем пепла огород.
Живой пример немецкого порядка:
салат, редиска, свекла, лук, морковь….
И прямо тут же, на зеленых грядках, -
куски недогоревших черепов.

Еще всплывают в памяти картинки:
кусты сирени, а в кустах барак,
и в нем… ботинки, детские ботинки.
Размер – на бирке, бирка – на шнурках.

А вот еще картинка. (Сердце рвется,
и на сознанье наползает тьма.)
Забор, шлагбаум. Дальше двор с колодцем,
а во дворе – еврейская тюрьма.
Подходишь к двери. Слышишь эти звуки.
Как хочешь их при этом назови:
стон, вздох, шипенье. А за дверью руки
торчат, торчат. Вся комната в крови.
Гора из теплых тел, гора живая
вздыхает, стонет, булькает, шипит.
Трехлетний мальчик приютился с краю.
Засомневаешься. Подумаешь, что спит…

Хотя уже прошло две трети века,
я не нашел ответа на вопрос:
Что за душа была у человека,
который мир обрек на холокост?!..



Бабий яр

Сентябрь сорок первого года…
Как вспомнишь – так в сердце пожар.
Всему человечьему роду
позором ты стал, Бабий яр!

Как много в числе «двести тысяч»
пустых и безликих нулей!
А сколько же букв надо высечь
на гранях гранитных камней,
чтоб список хотя бы составить
простых, неприметных имен,
хранящий в себе нашу память
об ужасах темных времен!
Где те двести тысяч улыбок,
сияющих в зеркале глаз?!..
Да разве гранитные глыбы
могли б заменить их сейчас?!
Где те двести тысяч Вселенных –
бескрайних душевных миров,
сплетенных из мыслей бесценных,
мечтаний, несказанных слов?!..

Давайте помянем казненных
ни в чем не повинных людей
и ими, увы, не рожденных,
не видевших мира детей!

Из них – хоть один, но Эйнштейн…
Да если бы не холокост,
читали бы Тору евреи
на Млечном Пути, среди звезд!





ЛИЛОВЫЙ СУМРАК ПОДСОЗНАНИЯ
(Лирический цикл)



НА ОБХОДЕ

За окошком больничной палаты
удалой воевода мороз
надевает блестящие латы
на дрожащие плечи берез.
Превращаются в витязей смелых
и смыкают ряды деревца,
но от мысли о вражеских стрелах
деревянные рвутся сердца.
Корни - ноги застыли навечно
в ледяной и тяжелой земле.
Не удрать… Остается беспечно
грудь подставить летящей стреле,
и смириться с отпущенным сроком,
и проститься с мечтой о весне,
о рыданьях березовым соком
майской ночью при полной луне…

До чего же все хрупко и зыбко!..

Тут я должен сказать себе: «Стоп!»,
«натянуть» поскорее улыбку,
вставить в уши свой фонендоскоп
и, совсем позабыв об усталости,
слушать тщательно и не спеша,
как кричит об отсутствии жалости
в нашем мире больная душа.



ПОДЗЕМНЫЕ  ПЕРЕХОДЫ

Переходы подземные,
вы впускаете нас
В те иные Вселенные,
что из слов и из фраз,
из когда-то заученных
старых истин чужих,
из еще не озвученных
чьих-то мыслей пустых,
из бесплодных мечтаний
о прощеньи грехов,
потаенных желаний
и пророческих снов…

Это ваше безличие
открывает проход
в мир, лишенный обличия,
в мир, в котором живет
наша память, скользящая
по сырому стеклу
подсознания, спящего
в самом темном углу.

Переходы подземные,
я ведь вас не боюсь.
Прогоню мысли бренные
и тихонько спущусь.



ПЛАНЕТА «ДУША»

Мир наш устал от событий,
в космос уплыл, не спеша.
Вместо Земли по орбите
мчится планета Душа.
Чтобы на ней поселиться,
надо волшебником стать,
сделаться Синею птицей
и научиться летать.



БЕССОННИЦА

Иногда до рассвета
не могу я заснуть:
страшно мучает эта
леденящая жуть.

Схватит скользкими пальцами.
Душу вынет, встряхнет.
Распластает на пяльцах
и иголку возьмет.

Черной ниткой тревога
пробежит по стежкам,
как прямая дорога
в заколоченный храм.

В этом храме остылом
запустенье царит.
По углам паутина
и свеча не горит.

Горы пыли при входе.
Закоптилось окно.
И никто не заходит
помолиться давно.

Как бы было чудесно,
Если б снова - как встарь:
И молящимся тесно,
и сияет алтарь!..

Дух бы мой не метался
от тоски по ночам.
Он бы первым ворвался
в засветившийся храм.

И разжались бы пальцы,
те, что хуже тисков.
Разлетелись бы пяльцы
вмиг на сотни кусков!..

Ночь прошла. Проступает
четкий контур окна.
Так и не засыпаю.
Эх! Таблетка нужна!

Вот опять холодильник
начал что-то бурчать.
Я смотрю на будильник:
без восьми минут пять.



РОМАНС  ВОСПОМИНАНИЙ

Я вспомнил вдруг апрельский розовый туман,
который нас с тобой окутывал в тот вечер.
Пожар души, эмоций ураган,
твои глаза, твои отзывчивые плечи…

Я ощутил на миг чудесный аромат
весенней свежестью наполнившихся почек.
Ты у окошка. За тобою сад.
И в пальцах тоненьких твоих зажат цветочек.

Я взял тогда твою прохладную ладонь,
поднес к губам ее с немым благоговеньем…

Я все отдам за то, чтобы с тобой
вернуться в то волшебное мгновенье!..



ЗАПАХ  ВОСПОМИНАНИЙ

Бывает – память преподносит
довольно странные дары.
К примеру, запахи доносит
из ранней жизненной поры.

Имеет возраст вкус и запах.
Но, чтобы это ощущать,
о разных жизненных этапах
почаще надо вспоминать.

К примеру, детство… Многолико,
как солнце августовским днем.
Сироп от кашля и клубника
так органично слиты в нем!..

А юность… Майская поляна,
и ландыш спит в густой траве.
И запах острый, терпкий, пьяный,
как воздух в поле на заре…

А это молодость… Капели,
апрельский темно-серый снег,
синиц заливистые трели…
И пахнет, как горячий хлеб.

Вот зрелость… Людный переулок. 
Из фар машин сочится кровь.
И топот ног чрезмерно гулок,
и резок запах всех духов!..

Десяток лет прожить осталось
до той поры, когда смогу
поведать вам, как пахнет старость,
хватая воздух на бегу.



ВОСПОМИНАНИЯ

Как в кружевах воспоминаний
найти мне нужный завиток,
чтобы достичь заветной грани,
переступить через порог…

Там отдышаться понемножку,
перекреститься, а потом
ступить на лунную дорожку
над всколыхнувшимся прудом.

Пройти по всей дрожащей глади
покрытой звездами воды
и просто так, забавы ради,
оставить зыбкие следы.

Достичь конечного предела –
песчаной, тонкой полосы.
И по траве пройти несмело,
сбивая пыль ночной росы.

И отыскать в кустах прибрежных
слегка журчащий родничок,
припасть к нему губами нежно,
напиться всласть и дать зарок:
«Пускай весь мир куда-то мчится,
и я куда-то все бегу…,
мне надо снова очутиться
хоть раз на этом берегу».



ВЕЧЕРНИЙ ТРАМВАЙ

Я устало бреду по притихшей Москве поздним вечером,
и дома расступаются нехотя передо мной.
А луны мотылек опустился на провод доверчиво,
посчитав, что трамвай пролетит, как всегда, стороной,
что беда промелькнет, не обдав его смрадным дыханием,
не задев даже краешком черного злого крыла…

Но стальная громадина с лязганьем и громыханием
налетела, схватила его и с собой унесла…



ЗАЗЕРКАЛЬЕ
(Зарисовка к фильму Андрея Тарковского «Зеркало»)

Если вдруг тоскливо станет очень
от мельканья черно-белых дней,
загляните как бы между прочим
в зазеркалье памяти своей.

Пусть лиловый сумрак подсознанья
вас накроет ласковой волной,
и всплывут со дна воспоминанья,
понесутся длинной чередой.

Вспомнится вам терпкий запах сада,
пролитого утренним дождем.
Мама молодая где-то рядом.
Мир пропитан светом и добром…

Вы пришли на первое свиданье.
Стрелка на часах сейчас замрет.
Где блаженство – там всегда страданье:
в зазеркалье все наоборот…

Ночь. Пересеченье тихих улиц…
Неужели вам хватило сил
пережить тот миг, когда, сутулясь,
здесь ваш сын из детства уходил!..

Зазеркалье – это путь к спасенью,
огонек костра в лесной глуши.
В нем всегда найдется утешенье
для любой истерзанной души.



БЕЗЛИЧИЕ

Люди несут в себе гены безличия -
это расплата за их безразличие,
за неумение страсти унять,
Божьи Заветы покорно принять,
за отношенье к душе, как к рабыне,
за посвященье всей жизни гордыне,
неосознанье понятия «честь»,
за беспринципность, за подлость и лесть….

Люди, мы все друг на друга похожи!
Кости, покрытые розовой кожей…
Черные дырки глядят из-под лбов…
Больше волос или меньше зубов…

Если бы не были мы так безлики,
лица бы наши сияли, как блики
в брызгах, взлетевших над горной рекой,
в лунной дорожке на глади морской.



СИНЯЯ РУСЬ

Русь моя милая,
Русь ненаглядная,
духом остылая,
сердцем нарядная,
разумом темная,
совестью светлая,
самая скромная
и неприметная!..

По облакам проведенная линия,
вдаль уходящая,
синяя-синяя!..
Есть в синеве твоей
что-то волшебное.
Ты для меня –
как лекарство целебное!

Снег, заискрившийся в лунном сиянии,
с неба упавшие
сумерки ранние,
сонные звезды
и тишь предрассветная,
речка журчащая,
но неприметная...
Все это прячется,
все это кроется
в русских глазах,
что слезами умоются,
тут же по-доброму заулыбаются,
боль и обиду забыть постараются.



ВСЁ МЕНЬШЕ ОСТАЁТСЯ АКВАРЕЛИ...
(Лирический цикл)


ОСЕНЬ ЖИЗНИ

Дни – словно белые заплатки
на черном бархате ночей.
Бредем, бредем походкой шаткой
среди мелькающих теней.

Все меньше в жизни акварели.
Все больше сажи и белил.
Эскиз закончить не успели…
Роняем кисти… Где взять сил?..

По небу солнце вскачь несется,
мелькает в серых облаках.
Светает нынче как придется
и вечереет кое-как.

Познать законы мирозданья,
увы, нам не дано, друзья.
Мы все утонем в океане
за зыбкой гранью бытия…



МУЗЫКА

Все мы наказаны за дерзновение -
Богом лишенные средства общения.
Доля людская, увы, нелегка:
общего нет на Земле языка.
Тюркский, английский, немецкий, французский,
греческий, польский, испанский и русский… –
это всего лишь обрывки, фрагменты
в клочья разорванной шелковой ленты
(той, что могла бы красиво связать
души людей в золотистую прядь).
Но слава Богу!.. есть исключения
из Вавилонского столпотворения.
Музыка – универсальный язык.
Как благозвучен он!.. Как многолик!



НАД ПЛАМЕНЕМ СВЕЧИ

Если вы на белый свет в обиде,
если так тоскливо – хоть кричи,
постарайтесь труд пчелы увидеть
в пламени сгорающей свечи.
Вспыхнет огонек слегка дрожащий,
талый воск прольется, как слеза,
зашумит вокруг лесная чаща,
прогремит весенняя гроза…
Перед вами в тот же миг покатятся
золотые волны по полям.
Ощутите вы тогда, как тратится
щедро предоставленное вам
время жизни вашей быстротечной
на самообман и суету.
Люди от природы так беспечны!..
Цель всегда преследуют не ту.
Сами себе выдумали «счастье» –
идола из глины и камней.
И кипят с тех пор в их мире страсти.
Век от века злей они и злей.
Капают слюной своей голодной
на Земную высохшую твердь.
Из-за агрессивности природной
обрекли себя они на смерть!..
Им всегда чего-то не хватало.
Им всегда хотелось сделать так,
чтоб в конце концов планета стала
мячиком футбольным в их руках.

Человек всегда в плену амбиций.
Мнит себя он Богом на Земле,
а при этом должен поклониться
труженице маленькой – пчеле.
Трудится она самозабвенно,
ничего не требуя взамен,
превращает воск обыкновенный
в матерьал для возведенья стен.
Век земной настолько быстротечен,
что не вспоминает никогда
мудрая пчела про то, что свечи –
плод почти сизифова труда…



КРАСОТА
(Георгию Местергази)

Люди издавна пытаются
красоту запечатлеть.
У кого-то получается,
а кому-то не успеть
добежать по тропке жизненной
до магической черты –
рубежа простой, невыспренней,
настоящей Красоты…
Труд художника мучителен,
но от кисти и холста,
и от красок с растворителем
не зависит Красота.
Лишь по Божьему велению
иногда из ничего
возникает вдохновение
и творится волшебство…

Ну да Бог с ними, с картинами.
Пусть покоятся в пыли…
Полюбуйтесь апельсинами –
конопушками Земли!..



ДОБРОТА

Кто сказал, что душа многогранна
и горит, как на солнце алмаз?..
Грань одна у нее (как ни странно!),
да и та не искрится подчас.
Подобрать этой грани названье
нам мирская претит суета,
но легко доказать при желаньи,
что зовется она «Доброта».



НЕБЕСНЫЕ ДАРЫ

Звездное небо, как скатерть волшебная,
людям приносит дары.
Кто-то в них видит лишь крошечки хлебные,
кто-то – иные миры.
«РУБАИ»

Гитаре нужен медиатор,
виолончели – канифоль,
органу – мех и вентилятор,
а человеку – алкоголь.

Кларнет, лишенный трости тонкой,
как птичье чучело, молчит.
Струну умолкшей скрипки звонкой
смычок один лишь оживит.

Душа – она не фортепьяно,
не контрабас и не гобой.
Любой мотив выводит рьяно
она эмоцией одной.

На верный путь нас всех наставить
способна истина одна:
«Живую душу петь заставит
бокал хорошего вина!»



БОГ РЯДОМ

Как проще вымолить у Бога
вам отпущение грехов?..
«Ступайте в церковь, в синагогу,
в мечеть…» - подскажет богослов.

Хотите встать перед причастьем?..
Я вам хороший дам совет.
Коснитесь женского запястья
и дайте верности обет.

Ведь Бог живет отнюдь не в храме,
за золоченым алтарем.
Он в вашей девушке. Он в маме…
В жене, что возится с бельем.



ХЛЕБ И ВИНО

Хлеб и вино – две важнейшие сущности –
так уж оно повелось с давних пор.
Дело не в их матерьальной наружности.
Хлеб не просвирка. Вино не кагор.
Хлеб и вино… В них есть смысл божественный.
Это неважно, какой у них вкус.
Главное, что их когда-то торжественно
ученикам передал Иисус.
Хлеб и вино – это две категории,
двум сторонам мирозданья под стать.
Можно, прибегнув к простой аллегории,
смысл Божественный их воспринять.
Хлеб – это плоть наша жалкая, бренная,
ну а вино – это наша душа.
Если сложить их, возникнет Вселенная
и побредет по Земле, не спеша.
Если ж гармония эта нарушится:
хлеб вдруг закончится или вино,
наша «Вселенная» сразу разрушится…
Предотвратить это нам не дано.



СЧАСТЬЕ МУЖСКОЕ И ЖЕНСКОЕ

Счастье мужское и женское –
водораздел бытия.
Это, как мудрость вселенскую,
принял безропотно я.

Счастье мужское, как лампочка,
тускло, но ровно горит.
Так под прозрачною шапочкой
нить от накала дрожит.
Из смехотворных событий
счастье мужчин состоит:
творческих взлетов, открытий,
почестей, выигранных битв,
автомобилей роскошных,
денег на зависть толпе,
из продвижений ничтожных
вверх, по карьерной тропе,
сладостных грехопадений
с кем-нибудь, где-то, тайком,
пошлых пустых рассуждений
с другом за пьяным столом…
Каплями скудного счастья
плачет вольфрамовый жгут.
Кап… Упоение властью.
Кап… Избавленье от пут.
Кап… Новый дом покупаю!..
Кап… Скоро яхту куплю!..
Кап… Снова тост поднимаю!..
Кап… Я брюнетку люблю...
Вспыхнула и разорвалась
лампочки тонкая нить.
В ней еще счастье осталось!..
Дайте хоть годик пожить!..

Женское счастье не лампа
в люстре, что под потолком,
и не светильник под рампой,
и не фонарь за окном.
Это, скорее… вспышки
теплой июльской порой
над черепичною крышей
перед вечерней грозой.
Первая вспышка – соитие
с сильным началом мужским.
Главные в жизни события
связаны именно с ним.
Как хорошо задохнуться
в розовом, сладком дыму,
нежной душой потянуться
только к нему одному!..
И, застонав от блаженства,
всей своей плотью принять
дикой природы главенство,
жизнь в своем чреве зачать…
Родственных душ двуединство
лишь на мгновенье сверкнет.
Тайную дверь в материнство
Бог перед Ней распахнет.
Встанет Она у амвона,
примет терновый венок
и превратится в Мадонну,
и переступит порог.
Там, за порогом неслышно
в призрачной мгле побредет,
в отсветах следующей вспышки
узкую тропку найдет.
И не имеет значения,
сколько придется пройти.
Только б хватило везения!..
Только б ребенка спасти!..
Новая яркая вспышка
вдруг впереди полыхнет.
Женщина с сильной одышкой
робко к кресту подойдет,
и вновь преисполнится счастья…,
когда застучат молотки,
Её прибивая запястье
Вместо… сыновней руки.



МОЛОКО

Тот, кто прочтет эти строки,
думаю, сможет легко
смысл увидеть глубокий
в слове простом «молоко».
Слово короткое это
нам в назиданье дано.
Воображенье поэта
так возбуждает оно!

Физик, от гордости лопаясь,
справочник с полки возьмет
и про расчетную плотность
нудный рассказ поведет.
Химик в своей диссертации
вычислит наверняка
с помощью цифр концентрации
сахара, жира, белка…
Старый биолог напишет
целый научный трактат.
В нем он расскажет, как мыши
кормят молочных мышат.
«С помощью нашей теории, -
станет философ вещать, –
Можно вполне к категориям
и молоко причислять….»

Скажет поэт возмущенно:
«Что это за дребедень!..
Видно у этих ученых
вовсе мозги набекрень!..
Формулы да категории,
«жирность», «белковый состав»…
Выглядят горе-теории,
словно армейский устав.
Нет, господа, мы не можем
не по-людски называть
данную промыслом Божьим
нам на века благодать!
Вытяжку всей нашей крови,
Известь из наших костей…
Бог ведь из нас приготовил
сытную снедь для детей.



ПЕРВОРОДНЫЙ ГРЕХ

В чем заключается смысл крещения?..
Этот вопрос – словно замкнутый круг.
Нам от родительского поколения
передается смертельный испуг
перед ответом, который мы с вами
знаем заранее. Что там скрывать!..
Только, бывает, не можем словами
смысл глубинный его передать.

Двадцать веков нам твердят богословы:
«Смоет крещенье родительский грех...»
Мы бесконечно их слушать готовы,
не отрекаясь от плотских утех…
Но, если вдуматься, истина страшная
кроется в нескольких этих словах.
Это – не просто премудрость бумажная.
Груз это тяжкий на наших плечах.

Да! У того, кому участь завещана
матерью сделаться или отцом,
сердце все в ранах, ожогах и трещинах.
Места живого не сыщешь на нем.
Волны смертельного страха беснуются,
в пыль разбивая души островок.
- Мама, меня ждут ребята на улице!
- Что же… Иди… Осторожно, сынок!..
Дверь не успела закрыться за мальчиком –
мать уже в страхе прижалась к окну,
смотрит, грозит ему тоненьким пальчиком.
Кажется ей: сын пошел на войну.

Плечики узкие, ежик топорщится
рыжих, по-детски упрямых волос…
Как же ей хочется! Как же ей хочется,
чтобы малыш поскорее подрос,
чтоб налились его мускулы силою,
чтоб непременно стал выше отца…
Не понимает пока еще милая:
мыслям тревожным не будет конца.

Пусть в жутких снах никогда ей не явится
страшная сцена: окоп фронтовой.
Лютый мороз. Снег на бруствере плавится.
Грохот разрывов и… жалобный вой.
Нота страданья протяжная, звонкая,
словно струна на гитаре дрожит.
Рядом с дымящейся, черной воронкою
сын, истекающий кровью, лежит.
Воет он тоненько, не по-хорошему.
Воет и пальцами правой руки
тянет по снежно-кровавому крошеву
что-то, похожее на… кишки.
В жуткой предсмертной гримасе читается
к ней обращенный жестокий упрек:
«Ты родила меня, и, получается,
из-за тебя наказал меня Бог…
Долгая жизнь и старость спокойная -
эти дары у Него не для всех.
Что ж… Закажи ты мне заупокойную…
Смой до конца свой родительский грех…

В чем заключается смысл крещения?..
Тот, кого мучает этот вопрос,
да удостоится пусть избавления
от безутешных родительских слез!



КАК НАЧИНАЮТСЯ ВОЙНЫ?..

Как начинаются войны?..
Вдумайтесь в этот вопрос.
Будьте при этом спокойны
и удержитесь от слез.
Не вспоминайте о павших -
вспомните-ка о живых,
обыкновенных, уставших,
сереньких людях простых -
тех, что бредут на работу
утром в больших городах,
день свой проводят в заботах,
ночь – в отвратительных снах.
Каждый из них суетится,
всюду стремится успеть.
Каждый при этом боится
тихо во сне умереть.
Каждый приложит все силы,
деньги, знакомства и власть,
чтоб на дно братской могилы
сыну его не упасть
и чтобы дочь не завыла
в темной звериной тоске,
сжав «похоронку», как мыло
в мокрой от пота руке…

Люди! Вы слишком спокойны,
вот ведь какой парадокс!..
Как начинаются войны?
Вдумайтесь в этот вопрос!
Тот, кто мозги нам полощет,
в чем-то стремясь убедить,
ищет вслепую, на ощупь
нашей истории нить –
просто обманщик лукавый,
или наивный слепец,
или пресыщенный славой
обыкновенный подлец!..
Изобретатель законов
для объясненья причин
смерти в бою миллионов
переодетых мужчин.
Сказочку он сочиняет
про неизбежность войны:
дескать, всегда так бывает,
дескать, и войны нужны…
И никогда не расскажет
сказочник «добрый» о том,
кто ему сказку закажет,
щедро заплатит потом…
Сказочка – как одеянье:
скроет она под собой
всю наготу злодеянья
гордых за свой геморрой
политиканов отпетых
и слабоумных самцов –
тех, что на «важных» банкетах
в залах роскошных дворцов
лезут с дурацким задором
жен не своих соблазнять,
чтобы, затеявши ссору,
смертную скуку унять…

Так они и начинаются –
войны, что косят людей.
Наши «цари» развлекаются
с помощью ратных затей.



РЕИНКАРНАЦИЯ

Вынужден буду, похоже, расстаться я
с давней мечтою своей:
в добрую сказку про реинкарнацию
верить заставить людей.
Дело не в том, что не стать мне посредником
между людьми и творцом,
Божьею милостию проповедником,
праведником, мудрецом…
Дело все в том, что нам верить не хочется,
слушая плач малыша,
что перед нами страдает и корчится
чья-то больная душа.
Плачет она и неистово молится
за оболочку свою –
ту, что в могиле безвестной покоится,
смерть повстречавши в бою.
Молится также, и за предыдущую
(много ведь их у души),
медленно, но неуклонно гниющую
там, в мавзолейной тиши…

Если поверить вдруг в реинкарнацию,
можно зайти далеко.
Да и людей любить, должен признаться я,
будет тогда нелегко.


* * *

Мир – это царство безличия.
Люди глупы и слепы:
путают маску величия
с клоунской рожей толпы.
Им всё твердят о Создателе
и о спасеньи Души
вечные правдоискатели
в затхлой церковной тиши.
А недоумки-ученые,
веруя в Разум один,
книжечки пишут мудрёные
о производстве машин,
элементарных частицах,
горных хребтах на Луне -
в общем, о том, что не снится
даже в горячечном сне.
Об обезьяне, познавшей
жесткий, природный отбор,
но Человеком не ставшей,
надо сказать, до сих пор.
А человек, нарядившись
клоуном жалким, смешным,
учится, перекрестившись,
всяким наукам Земным.



КУМИРЫ

У пространства есть свои ориентиры:
звезды, компасы и столбики дорог,
а у времени?.. У времени – кумиры.
Их портреты – воплощения эпох.
Фараоны, короли, императрицы,
свои души променявшие на власть.
Как черны их «исторические лица»!
Пики-козыри – их карточная масть.
И «народные избранники» - смутьяны,
что любых монархов хуже во сто крат.
Обнаглев вконец, они в угаре пьяном
свой народ ведут на смерть, как на парад.
И лихие полководцы – изуверы,
для которых кровь не больше, чем вода.
Их тщеславие не знает чувства меры,
совесть спит и не проснется никогда…

Правда, есть еще художники, поэты,
музыканты и ученые мужи,
но шедевры их для нас лишь амулеты,
а научные открытья – миражи.



ТРИЕДИНСТВО
(Зарисовка к фильму Андрея Тарковского «Сталкер»)

Люди в проходе столпились,
я все сижу, чуть дыша.
В фильме Тарковского слились
логика, чувство, душа.

Все чудеса единенья
трех ипостасей творца
мастер в своем вдохновеньи
воспроизвел до конца.

Смог он, художник великий,
светом одним написать
эти чудесные лики,
«Троице» вечной под стать.



БУДУЩИМ ПОКОЛЕНИЯМ
(Зарисовка к фильму Андрея Тарковского «Жертвоприношение»)

Будущие поколения!
Чтобы планету спасти,
надо, отбросив сомнения,
в жертву себя принести.
Надо за все прегрешения
ваших безумных отцов
вымолить все же прощение
у милосердных богов:
тонкой березовой ветки,
облака, ветра, ручья,
полупрозрачной креветки,
маленького воробья…



ЗАГНЯНИТЕ В СЕБЯ!
(Зарисовка к фильму Андрея Тарковского «Солярис»)

Все мы стремимся вселенную
воображеньем объять.
Эта мечта дерзновенная
главным инстинктам под стать.

Все мы мечтаем о звездах,
о неизвестных мирах,
часто проносимся в грезах
сквозь галактический мрак.

Все мы склониться готовы
перед наукой любой,
канонизируем слово,
пренебрегаем душой.

Бог наделил нас сознаньем.
Видно, хотел намекнуть:
«Чтобы познать мирозданье,
надо в себя заглянуть».





МЕЧТА
(Вместо послесловия)

В вас, поэтические строчки,
мечта запрятана моя.
Мечтаю сузить мир до точки,
в которой нет небытия.
Мечтаю сущность мирозданья
облечь в рифмованную плоть
и ниву нашего сознанья
ее заставить прополоть.
Плевелы суетных исканий,
застывших, мертвых теорем,
сухих научных трактований,
логических, бесспорных схем
пускай корчует мирозданье
моим зазубренным стихом
и людям дарит в назиданье
томленье собственным грехом:
грехом гордыни несусветной,
стремленья все вокруг познать,
любви к наукам беззаветной,
желанья время обогнать…

И я мечтаю, как о чуде,
о том, что через много лет
стихи мои припомнят люди
и скажут: «Прав ведь был поэт!»




ТЕРПКИЙ ЗАПАХ САДА (Об авторе)

Каждый поэт ценен своим неповторимым голосом, индивидуальной огранкой глазного и душевного хрусталика. Александр Смирнов подтверждает это правило, которое в каждом случае являет собой исключение. В разнодорожье российской изящной словесности он ищет свою тропу, и в этих поисках его, как правило, ожидает успех. Поэтический голос поэта выплескивается широкой палитрой чувств: тоска и обида за пророка, барда всея Руси, потерянного своим отечеством, сменяются пронзительным ощущением родины, арбатский романс о клене – импрессионистическим туманом ассоциаций из фильма Тарковского... Именно так складывается сумма бытийного ощущения, которая сродни пушкинской формуле «предположения жить». Особенно это свойство чувствуется в одном из лучших стихотворений книги «Зазеркалье» – по мотивам фильма Андрея Тарковского «Зеркало». Автором движет стремление запечатлеть неуловимые движения души, зафиксировать ее состояние, переплавить импульсы памяти в устойчивые и в то же время исчезающие на глазах образы. Но автор усложняет задачу, поскольку стихи – о Зазеркалье, обратной стороне жизни:

...Вспомнится вам терпкий

запах сада,

Пролитого утренним

дождем.

Мама молодая где-то

рядом.

Мир пропитан светом

и добром...

Зазеркалье – это путь

к спасенью,

Огонек костра в лесной

глуши.

В нем всегда найдется

утешенье

Для любой истерзанной

души.

Неожиданность поэтического взгляда всегда отмечена непредсказуемостью, тем озарением, которое сопровождает ребенка в пору, когда в поле зрения попадает часть непознанного мира, когда делается первый шаг и приходят первые открытия. Наша нынешняя поэзия утеряла важное качество – простодушие, что Пушкин именовал (смею утверждать!) «глуповатостью». Вспоминается одна из недавних телепередач «Культурная революция», где согласно «распределению ролей» один оппонент доказывал необходимость поэзии, другой напрочь ее отрицал. В ходе дискуссии, как это часто бывает в подобного рода терминологического сотрясание воздуха абракабадическими заусенцами, истина не родилась, а попросту отпочковалась. Зато некоторые участники не преминули воспользоваться случаем и назвали свой «поминальник», куда включили близких (или знакомых) стихотворцев. Такими «поминальниками» Россию не удивить. Были они и во времена футуристов, акмеистов, пролеткультовцев... Их создавал, в семидесятые, помнится, Вадим Кожинов. Кажется, у Вадима Валериановича в него входила «шестерка» из Рубцова, Соколова, Передреева, Кузнецова, Прасолова... Последнее – шестое! – место подвергалось ротации, и его попеременно занимали то Балашов, то Кошель, то, ко всеобщей радости, Олег Чухонцев. Помнится, Николай Старшинов заметил: все поэты, кого Кожинов вносит в свой «поминальник», как правило, плохо уходят из жизни... Потом эстафету перехватило новое поколение: Баранова-Гонченко состряпала свой «поминальник» – с национально-рассольным уклоном типа «кубыть-мабуть-ядрена штукатурка». Неизвестно, по какому принципу выдумал «новую волну» Андрей Мальгин: у него оказались впряженными и кони, и трепетные лани – вроде Салимона, Хлебникова, Иртеньева... Свой «поминальник» составил и Николай Константинович Старшинов (он был наиболее обширным и приближенным к объективному), свой – Лариса Васильева, свой – Олег Шестинский, ведавший в те годы молодой советской поэзией...

Прошу прощения за лирическое ретроотступление и возвращаюсь к предмету нашего разговора (а он о простодушии и зауми): конечно, и в зауми скрываются многие случайные смыслы, значения, аллюзии, нередко подкрепляемые ассонансами, рифмами и другими подпорками деревьев с неустойчивой структурой роста. Но куда ближе русскому сердцу обычное, милое простодушие, светлый взгляд на сложную и непостижимую природу вещей распахнутыми настежь глазами, что и удается Александру Смирнову:

Если вы на белый свет

в обиде,

Если так тоскливо – хоть

кричи,

Постарайтесь труд пчелы

увидеть

В пламени сгорающей свечи.

...Век земной настолько

быстротечен,

Что не вспоминает никогда

Мудрая пчела – по то, что

свечи –

Плод почти сизифова

труда.

Нельзя не заметить, что в пору поголовной неудивляемости и модного нынче насмешничества в поэте живут родовые гены не то чтобы жанра, а именно то, что делает продукт рифмованных-нерифмованных строк ПОЭЗИЕЙ. Это всегда приходит непредвиденно – свалится на голову как снег – и ты уже поставлен перед фактом, явлением, предметом, существующим помимо твоего хотения. И здесь уже вступают в силу иные законы притяжения-отталкивания, любви-ненависти, страсти-отторжения. Удельный вес поэтического вещества диктует свои правила, с которыми нельзя не считаться, которые позволяют взглянуть на положение дел иначе, ставят вещи с ног на голову, делают тебя, по словам Бориса Пастернака, «заложником вечности». А всего-то поводом послужило импульсивное ощущение радости жизни, ее мгновение и мгновенность:

Там, где в ярком цветном

сарафане

Подбегает поляна к реке,

В бирюзовой дали

за холмами

Я прижмусь к васильковой

щеке...

Отболею, отплачу,

отверю,

От тебя новой силой

нальюсь

И еще себе счастья отмерю

Землянично-пахучая Русь...

Есенинское начало ведет автора по своему, собственному пути, становится камертоном частоты, искренности, безыскусности. В этом всегда скрывалась загадка русской поэзии, причина ее непереводимости на иноземные языки. Можно пересказать сюжет, фабулу, развитие действия, но нельзя сформулировать то, что растворилось между строк, стало воздухом, из которого слеплена хрупкая ткань стиха.

Поэзии Александра Смирнова свойственно романсовое начало с его исконной медлительностью, загадочностью, недосказанностью. В лучших стихотворениях наблюдаются прорывы в «неосмысленную осмысленность» загадки жизни, любви, радости, потери – словом, всего того, что составляет сумму счастья:

...Коль строка

по-прежнему ложится,

Как волна морская

на песок,

И готов я на тебя

молиться:

Ты и есть мой самый

главный бог.

А когда за гранью

мирозданья

Побреду я Млечною тропой,

Звезды мне подскажут

заклинанье,

Чтобы мог я встретиться

с тобой...


Поэт Александр Щуплов.    

«Книжное обозрение», 2006 г.