День разгневанных светил

"...быть поэтом, любить поэта или смеяться
   над ним - все одинаково гибельно..."
    И.Ефремов. Таис Афинская

I

В холодной тишине полуподвала-склепа
(названия "жилище" недостойном)
на нелепом,
обшарпанном диване-ветеране,
поджавши ноги, девушка сидела,
по сторонам глядела
и, то и дело,
позевывала иль зевала,
бумаги старые перебирала,
а может письма (знает Бог иль бес!),
невнятно бормоча под нос
какие-то слова иль заклинанья,
прекрасная в своем небрежном одеянье...

И вот ее внимание привлек
какой-то смятый, маленький листок.
Она его,
что малое дитя,
будто играясь с ним,
шутя,
на руки приняла и, поднеся к губам,
раз пять иль шесть поцеловала,
и медленно, как т; прилежный ученик,
азы грамматики с усердьем постигая,
за буквой букву стала складывать в слова,
и закружилась голова
от безутешных ожиданий.
И лег
Листок
на голые колени...
И вот на нем, как на экране,
за кадром кадр, промчались чередой
былых событий призрачные тени,
и голос юноши,
усилен и украшен
тишиной,
вдруг, зазвучал
из прошлых лет иль зим,
лишь девушкой одной
понятен и любим:

"Лишь старая усталость осмелеет,
хромой проковыляет день,
дохнет зима
и, одурев от скуки,
удавкой  ночь  мне шею обовьет,
наотмашь сон ударит -
я забудусь...
С отверстыми, бесцветными очами,
все зрящими не далее сегодняшнего дня,
ночь напролет, во мраке проплутаю
в надежде повстречать кого-нибудь,
кто мог бы встречи час
хотя б на миг приблизить...

Но тщетно все,  таких людей уж нет,
а если есть, то где-нибудь далече.
И погружаюсь я в зловонный сумрак сна,
пытаясь отдохнуть от всех и от себя.

Но лишь сомкну  глаза -
рассвет  уж на пороге,
и палачом в мой дом
стучится новый день..."

"Молчи..."

И вот уже листок,
на сотни, тысячи обрывков разделен
летит навстречу пламени свечи.
Слез боле нет, у девушки в глазах
беспомощность и мука;
дрожь в руках;
и странная, недобрая улыбка
на замкнутых молчанием устах...

II

Еще одно невыносимо долгое мгновенье,
и вот уже другой листок
лёг
на красивые колени.
И голос тот же,
может быть иной,
но так же, зазвучал в тиши ночной:

"Когда с познавших стыд небес
падут последние одежды
ночного  траура по  прожитому дню,
и в наготе прекрасной,  но невинной,
явится миру Солнце ... -
в этот час
я подниму истерзанное тело
с бессонницей измятых простыней,
чтобы рукой, дрожащей, но упрямой,
к тебе посланье терпеливо дописать...

Позднее с  голубем почтовым -
надежней не сыскать гонца -
отправлю в путь его, скрепив тоски печатью
златую вязь моих корявых слов...

Любимая!
Как долго я терзался,
перебирая в памяти святейших имена,
пока не понял, что напрасен поиск мой -
мне лучшего не отыскать, чем имя...

Любимая!
Мой друг, мой ангел, искуситель мой,
прошу Тебя прочти письмо сие
без снисхождения барского;
без робости раба;
без благолепия пустого (я - не гений!);
без недоверия (иначе не читай!)...
Ночь напролет, разлукой утомленный,
его писал Тебе влюбленный,
совсем дурак, но любящий Тебя,
Я...

Как Ты живешь?
Хотел задать вопрос я... Но не задал!
Пока я получу ответ -
день сотни раз смениться может ночью,
а радость обратиться в боль.

Как Ты живешь?
Боюсь услышать ложь, пусть ложь во имя...
Ложь - есмь ложь!

Как я живу?
Прости мое молчанье,
лгать не хочу, а правда, ох, горька...
Уж, если хочешь истину проведать,
спроси: ни "Как живешь?", а "Кем?".
И я отвечу,  будто перед Богом
(Бог далеко...  Ты тоже... все же,
желанней Ты, роднее и земней),
что лишь Тобой, одной Тобой, и для Тебя,
и боле
нет никого,
и быть не может!"

"Умри..."

И след уже листок,
спешит вослед
погибшему чуть ране...

И вот уже восток
чуть тронул красками Рассвет -
художник непутевый, но желанный.
Хотя и много красок у него -
сюжет один.
На всех полотнах:
гибнет Ночь
на огненном кресте зари,
покорно принимая муки...

"Прочь!
Из дома ли, из жизни ль этой... прочь,
уж злобы-ненависти
мне
не
превозмочь...
Я боле не могу, мне каждая строка,
как гвоздь в ладонь распятого Христа.
Кровоточит душа, и разум мой устал...
Письмо... еще письмо...
Уже устала убивать рука..."

"О! Если из книги моей не прописанной жизни
изъять все страницы, в которых есть Ты -
то жизнь без сомненья лишится
чистых, правдивых и самых удачных страниц.

О! Если в архиве,  по имени Память,
затрут,  затеряют хоть строчку любви  -
то жизнь без сомнения станет
мучительней, злее и горше стократ.

О! Если из сердца каленым железом,
вдруг, выжжет разлука и имя Твое -
то жизнь ничего не лишится,
окончится жизнь..."

III

Когда разбуженное
стоном Ночи
Солнце
над горизонтом показало красный край -
на западе,
средь звезд и туч возник
иного,
голубого солнца лик,
к зениту обратив свое движенье,
навстречу ли,
на бой ли устремясь
с собратом ли?
своим ли?
с соврагом ли?..

Но девы то не тронуло нисколько,
занятием своим увлечена,
очередное пылкое признанье
своим вниманьем жалует она:

"Любимая, я видел сто красавиц,
которые своею красотою могли затмить
ни только Солнце и Луну, но и Тебя!

Любимая, я  слушал сто пророчиц,
которые всей мудростью своею превзошли
ни только мудрецов, доселе живших, но и Тебя!

Любимая, имел  я  сто наложниц,
которые искусством ласк своих могли
зажечь, давно уж отгоревших...

Но им Тебя -
красивым,
мудрым,
страстным -
не превзойти
по простоте,
по чистоте,
по доброте душевной...

Они - ничто!
хотя бы потому,  что их никто, как я,
не любит,
не любил
и может
так не полюбит никогда...

Да! Ни-ког-да...
Навязчивое слово - "никогда"...
Я...  никогда...
Ты... никогда...
Мы... никогда?!

"Нет! Никогда! Нет! Не-ее-ет..."
Свой Крик о помощи я бросил, словно камень,
в оскаленную пасть раздразненной Вселенной.
И он,
как верный раб теории Эйнштейна,
развивши скорость,  обнаружил массу.
Космический объект непознанной структуры -
Крик -  в спектре  выдал красное смещенье...

Научный стиль,  по праву,  вызовет смущенье,
но как иначе объяснить все то,
что никакому объясненью,
увы,
не подлежит?

Когда Разлука, нежа и губя,
напомнит о себе нежданной болью.
Страх обовьет мне грудь крученой плетью -
я,
вдруг, пойму,  Любимая, что до Тебя
не долгих пять часов полета - Пять Столетий;
пять долгих жизней
между смертью и рождением;
между презреньем
и любовью..."


IV

Все ближе полдень,
раскаленные светила
на Богом проклятую землю
не свет,
а огнь всеубивающий лиют.

Но темного, уединенного подвала
безмолвье, безразличье и уют
не нарушают вопли, крики, стоны,
мольбы о помощи...
Ни муки,
ни жалости ни знающие руки
написанные кровью письма рвут
и предают
всепринимающему, хладному огню:

"Ну вот и все!

Слова, слова...
Довольно,
я не желаю более плодить слова,
словам доверья нет...
"В начале было слово..."  -
то не ново,
прости мне,
но в конце не будет слов.
Дежурных фраз прощанья, Ты не дождешься,
их не знаю я,
а если даже знал - сегодня же забуду!
Одно лишь слово я могу Тебе доверить,
в одно лишь слово я могу поверить,
и это слово,
Слово слов...
больное, будь то "Смерть" или "Любовь",
шальное слово,
слово  - "Здравствуй"!
И это слово я тебе дарю, как талисман,
прими его,
прими и здравствуй...
Пока тобой оно хранимо - будешь жить,
когда ж..."

"Молчи... Чего наговорил?"

И вновь черты лица не изменились,
когда огонь обрывки поглотил.

Два солнца в этот миг соединились.
Их столкновеньем порожденный луч
пробил нагроможденье черных туч
и мощь свою обрушил на подвал,
и писем дух из небытья воззвал,
во прах повергнув всех и вся:
кто рядом был;
и Деву ту,
которая, того сама не зная,
была виновницей свершившейся беды...

Безумный гений,
от огня спасая
своей любви бесценное Творенье -
ночей бессонных трудные плоды -
с лица земли
одним движеньем
всесильной мысли
напрочь смел
бесовской ночи порожденье,
смешенье тьмы и женской красоты
и следом сам ушел...

О! Женщина!
как не разумна ты!