На переправе

Дождинки в окна тихо застучали,
и свет погас в безлюдии ночном,
От пристани «Удачливый» отчалил,
буксируя нагруженный паром.
Его надстройка старостью скрипела,
и корпус охал тихо на волнах,
а девушка испуганно смотрела,
как берег растворялся метрах в ста.

Река неистово в порогах закипала,
и в самый раз на дно бы сигануть,
но цепкий взгляд какого-то нахала
успел её за платье потянуть.
Успел…, и платье - тихо затрещало.
Он носом в грудь, а катер в рыхлый берег.
И вновь она по-детски запищала,
а он сказал: Простите меня, Вера.

«Простите» - прозвучало откровенно,
с таким обыденным понятием и шиком,
что ей никто, казалось, во Вселенной
не говорил так нежно и открыто.
- Вы знаете?.. а я вас не припомню,
хотя два раза приезжала на каникулы.
И что-то в памяти мелькнуло чуть знакомое.
- Ах, Борька, милый! –
вдруг она воскликнула.

И всё кругом поплыло в карусели.
Он взял её на руки и понёс,
потом на лавочку у пристани присели
и каждый стал размазывать свой нос.
- Ах, Борька, Борька, ты ли это, ты ли?
Она рукой притронулась к виску,
где был рассыпан слой дорожной пыли.
И сердце вновь усилило свой стук.

- Чечня?
- Возможно, - дёрнул он плечами.
- Таких дорог пройти пришлось немало,
когда гроза не грезилась ночами,
а вещмешок служил нам покрывалом.
Я был солдат, каких там было много.
И все мы были радостны тому,
что спим в грязи, девчонок не потрогав,
и любим жидкую от снега полутьму.

Да ты всё видела, наверно, в «новостях»,
о том, как били наши парни наших,
как танки гарцевали на костях,
без времени, за что не знаю, павших.
Ах, Верочка! Не знали мы войны.
Я был всего лишь уличный вояка,
какой-то жалкой, детской старины,
когда, подравшись, прятался и плакал.

Какой наивный был.
Какой я был смешной.
Я знал, что Родина подумает за нас.
И вот я вырос, выучен войной,
и с белой проседью отправлен прозапас.
Но, Верочка,
я верил в нашу мощь.
Я верил, что Москва пригнёт чеченцев.
А были: стыд, предательство и ложь,
и сотни тысяч злых переселенцев.

Бог с ними, я тебя нашёл.
Ты замужем? – спросил не сознавая,
и пальцами ласкал сыпучий шёлк
её волос, под мерный стук трамвая.
- Я – нет, но ты мне был как брат.
- А хочешь, мужем буду? – и осёкся.
Душа воскликнула: Ну, я ж не виноват!!!
И первый раз, любя её, отрёкся.
Лицо его, как в стужу, почернело.
Хрусталь солёный падал со щеки,
и волосы, окрашиваясь мелом,
неслись порогами бушующей реки.
Он съёжился, и грубо оттолкнулся.
Она не знала, что произошло,
а видела лишь миг его конвульсий
и никогда неизлечимый шок.