Два богомаза 1. Грек и фряжин

 


  То мне Параскева из Вознесенки–искусница до церковных гишторий сказывала. А я уж с её слов. Да, пяря, это она и про мироточиву икону, и про исцелившуюся хромоножку, и про прозревшую кривую Явдоху на паперти трезвонила, када собирались прихожане из окрестных деревень на праздничный молебен.

 Так вот в деревне ихней  по красным углам  сплошь иконы пресвятой владычицы нашей Богородицы приснодевы Марии сияли окладами. У кого и по две, как  памятка о тех двух богомазах, што жили в монастыре в подборье за Звениозером и совершали кажин день полом в ихнюю Вознесенку расписывать новую церкву.  У кого дажеть и две таких Богородицы было, хоть теперь уже и потемневших от времени да от копоти лампадной, но все одно видно што кажна своего характеру. Одна, вроде, боле духовидна и бесплотна, друга - боле тельна и с живинкою в щеках и глазах. То ж и мальчонки на руках у них, Христы-младенцы, стал быть. И все бы  ничё. Токо  у мальчонок одно время рыбьи хвостики стали вместо пальчиков на ножках  проглядывать. Так кто иконы те в сундуки попрятал, а кто  побогаче - те хвостики  вензельными заказными  окладами из серебра, из меди поприкрывал - жаль хоронить икону-то в сундуке среди проеденного молью бабушкиного приданного. Но о тех рыбьих хвостиках у младенцев на иконах особый сказ.

 Было это ешшо задавно  до того окаянства, когда церквы-то  палить да грабить стали. Поставили в Вознесенке всем миром церкву нову, будто свечечку белую с куполом-огоньком  в небушко  возносящуюся. Глядишь на купол, как он на зорьке аль закате розовым мерцанием светится – душа к ангелам в небеси  воспарят. Ну, прям как язычок пламенный на свечке пред иконой  горит, мерцая, будто дух человеческий, устремленный к Всевышнему. И такой, глядя на эту лепоту на сердце покой да лад, што не высказать. 
 И призвали в Вознесенку двух молодых  иноков-послушников из монастыря расписывать ту церкву -невестушку. И стали они ходить к нам изукрашивать храм-Левонтий да Пантелей. Один тоненький такой, незабудковоглазый с льняными волосами и юношеским пухом над губой, другой - коренаст и черняв, с курчавиной в чубе и окладистой бородкой. Молоды  были те богомазы. И таки разны! Так же и писали несхоже - што по штукатурке сырой, что на досках. И все спорили о том, как малевать надоть, за што и прозвали их  Греком и Фряжином. Сказывали - Левонтий живописному умению  у грека обучался, Пантелей - у фряжина-итальянца. Вот отчего такие прозвища.
   
 Сядут они на паперти перекусить - чем Бог послал - квасом, хлебом монастырским. Дажеть не сымая  фартуков, будто радугой красками изукрашенных поверх черных ряс, с  ремешочками-опоясками на головах, чтоб волосы не рассыпались. Разложатся с харчами на полотенечке - и почнут спор свой без конца-краю.  Мама Параскевы часто харч им посылала, так она ж и наслушалася.

 -- Смотри, Пантелей, -- укорял Левонтий Фрязина, -- зело жизнеподобно пишешь. Уста червлены, власы черны у твово Спаса. Смотри, как бы вместо Спаса песа нечистого в самом подкуполье не вышло!
 - Нечё! - отвечат  Пантелей Греку. - Я цвет лица от солнышка и человеческого естества беру, колер глаз от небушка и водицы. А ты больно чернокнижничашь в утоншении духоносности-то! Как бы вместо Ионна Крестителя в левом приделе не получился, прости Господи, фараон -исуситель. Глаза-то больно толсто черным обводишь - вот и смотрит Иоанн богомерзким фараоном египетским.

 И  так вот, заведя свой спор, почнут Рафаелем с Леонардой да Феофаном с Деонисием друг друга корить. Поспорят, поспорят, перекрестятся - и опять за  работу. Болтать-то некогда было - расписать храм дело нешутошное. А надоть было к  Ильину Дню поспеть. Должон был в тот день приехать владыко—освящать росписи.