Ходить по земле. Александр Ревич

         




      Опубликовано в журнале:
      «Дружба Народов» 2005, №10



      Валерий Липневич
      
  Александр Ревич. Дарованные дни. Стихи, поэмы, переводы. М.: Время, 2004.
 

      Перелистывая новую книгу Александра Ревича, невольно обращаешь внимание на
  даты. Видимо, не случайно в сборник не вошли стихи, написанные ранее
  37-летнего возраста. Подчеркнуто постпушкинские, ни в коей мере не
  соотносящиеся с его типом ранней художественной реализации, стихи тем не менее
  продолжают традицию поздней пушкинской лирики — ничего суетного, ради красного
  словца, для шума и пиротехнического блеска. Все это приличествует пижонам и
  канатоходцам духа. Ревич — не из их числа. Дабы не возникло и малейшего
  сомнения на этот счет, поэт документально — то есть стихотворно —
  открещивается от возможного подозрения:
Я не желаю быть канатоходцем…
Предпочитаю ходить по земле,
по траве и суглинку.
Желаю как собрат и ученик
идти к деревьям, людям и пернатым.
Возможно, именно для того, чтобы ритмически выделить, подчеркнуть важность этой декларации, использует и не характерный для себя верлибр. Его стихия — классический стих, “ямб четвероногий”, который “строфу копытит не спеша”.
  Просматривая даты далее, обнаруживаешь, что поэт пробегает пятидесятые,
  шестидесятые, семидесятые и даже восьмидесятые годы прошлого века, отмечаясь
  часто всего лишь несколькими стихотворениями. Собственно стихи, составившие
  основной массив книги, написаны на подходе к третьему тысячелетию. А последняя
  дата под текстом — 19 января 2004 года, поэту 82. В таком возрасте стихов
  обычно не пишут. Но это именно тот случай, когда, вспоминая Твардовского,
  “молодость с годами приходит”. Только без его же горьковато-трезвой добавки:
  “То-то и оно!”
  Вот что замечает по этому поводу сам Александр Ревич:
Я смыслы образов и звуков множил,
так семь десятков лет на свете прожил
и только на восьмом заговорил.
Видимо, без этого трезвого и требовательного взгляда на себя
  невозможно никакое движение. Древние категорично утверждали, что поэтами
  рождаются. Но опыт, в том числе и Александра Ревича, свидетельствует, что
  поэтами также и становятся. В одном случае родник дарования сразу являет себя
  миру, а в другом поэт медленно, преодолевая сопротивление твердых пород, идет
  к своему водоносному слою. В случае Александра Ревича мы имеем второй, более
  трудный вариант. На этом пути редко у кого хватает веры в самого себя. Но еще
  реже обнаруживается талант строгого зрения, не дающего довольствоваться уже
  достигнутым и отвергающего компромиссные и щадящие результаты. Так
  нравственные параметры личности становятся и основой ее творческих свершений.
  Хотя, если бы не мучительно-болезненное возвращение нашей жизни в историю, в
  стихию обновления и перерождения, Ревич остался бы, пожалуй, только
  стихотворцем, старательно блюдущим законы ремесла. Не было бы, вероятно, и его
  больших переводческих удач, прежде всего “Трагических поэм” Теодора Агриппы
  д”Обинье. Невозможно быть большим поэтом только в переводах или только в
  собственных стихах. Поэт — это система постоянно сообщающихся сосудов.
  Произошел, в сущности, спасительный резонанс: частота вынужденных колебаний
  совпала с частотой собственных. Поэту повезло — как повезло в начале жизни
  человеку, оставшемуся живым. Хотя и лишенному молодости. Но ампутация
  молодости не казалась поначалу такой уж страшной — дарована жизнь, телесные,
  ничем не заменимые радости. Счастье дышать, видеть, понимать.
  Знакомясь со стихами, понемногу проникаешься мыслью, что главным для человека
  по имени Александр Ревич и стало это неукротимое желание вернуть себе отнятую
  молодость, ту “Страну Девятнадцати Лет”, гражданства в которой его грубо и
  неожиданно лишили. А после войны ее уже не было на карте жизни — напоминала о
  ней только боль утраты, которая с годами становилась все острее. Так мучают
  искалеченных людей фантомные боли. Но сам-то молодой человек, в отличие от
  многих ровесников, остался жив. Пусть и без молодости — не до жиру.
  Видимо, тот факт, что ему удалось остаться в живых, стал для Ревича мощным
  двигателем духовного роста.
В ночь, когда нас бросили в прорыв,
был я ранен, но остался жив,
чтоб сказать хотя бы о немногом.
Я лежал на четырех ветрах,
молодой, безбожный вертопрах,
почему-то береженный Богом.
Возможно, на  фундаменте именно этого переживания и выросло позднее религиозное сознание.
  Духовные преображения — самые важные для Александра Ревича. Поэтому он и
  позволяет себе обронить по другому поводу: “Что стихи! Бог с ними со стихами”.
  То есть главное все же то, что возникает в душе — иногда и не без воздействия
  поэтического слова. Но упорные усилия поэта оказались не совсем бесполезными:
  “Юность, боль моя, что ж ты со мною до седых не простишься волос?”
Так утраченное оказывается обретенным снова и навсегда. Как замечает поэт: “Сила — когда ты себя одолел,/ все остальное насилье”.
  Здесь уместно вспомнить слова Поля Клоделя о том, что религия дает поэзии:
  “Первое благо состоит в том, что вера в Бога делает возможной хвалу. Хвала,
  быть может, наиболее мощный двигатель поэзии, потому что она выражает
  глубочайшую потребность души — она голос радости и жизни, долг всего творения,
  влекущий каждую тварь ко всем остальным. Великая поэзия прошлого, от
  ведических гимнов и до Песни Солнцу святого Франциска, — это хвала”.
  Присутствие религии в поэтическом мире гарантирует, как отмечал тот же
  Клодель, и наличие смысла в происходящем. Вероятно, именно поэтому мы не
  найдем в стихотворениях Александра Ревича не только явной хулы на божий мир,
  на все, что из века в век происходит в нем, но и брезгливого недовольства
  происходящим в человеческом измерении все того же божьего мира. Объективная
  реальность не подвергается партизанским атакам субъективизма. Нет новизны ни в
  чистом мире природы, ни в суетном человеческом общежитии.
  Предела нет у горестей и бед,
  В любом столетии все те же боли,
  Обиды и утраты, те же роли
  Палач играет и законовед…
  Или:
  …когда не тонем — то в огне горим,
  когда не проклинаем — славим хором,
  и тот, кто на коне, и кто гоним,
  живут себе, привычные к раздорам.
  Да, всегда тот, “кто жил по чести, попадал впросак”. Тем и выделялся. Но
  вспомним Пастернака: “Как много вносит честь в общедраматический замысел
  человеческого существования”.
Думаю, элемент квиетизма, пассивного подчинения
  Божьей воле присутствует в мировоззрении поэта как следствие тотального
  подавления личности, которым отмечена наша эпоха. Но все же Александр Ревич
  видит свою роль в том, чтобы предоставить максимально объективные, внешне
  бесстрастные свидетельства очевидца. А это уже ближе к стоицизму. Поэт дает
  своего рода отчет о присутствии на Земле — ведь в той или иной степени все
  поэты инопланетяне. В будничной суете человек часто забывает о том, что жизнь
  — прежде всего подарок. Любование миром — первая заповедь живущего. Я бы
  сказал, что именно это любование миром, взволнованно-сдержанное, не напоказ,
  любование его беззащитной бренностью и составляет стержень поэтического мира
  Александра Ревича.
  Образом вечно текущей и ускользающей жизни стали для поэта прежде всего
  облака. Возможно, благодаря им он и ощутил потребность в слове — чтобы
  зафиксировать необычно волнующее переживание:
  Все дальше, выше, все вольней,
  то парус, то волнистый змей,
  всегда как сон, всегда впервые,
  в просторах неба без границ
  осенними путями птиц
  плывут небесные, земные.
  Они плывут издалека,
  плывут, плывут, и нет им дела
  до наших войн, до наших бед…
Облака становятся и символом поэзии, которая также соединяет в себе и
  земное, и небесное. Впрочем, все явления, отмеченные бренностью, роднящей их с
  нами, вызывают импульсы человеческого сочувствия и поэтического внимания. Будь
  то “ласточки летящая стрела” или мотылек-однодневка, который удостоился чести
  — “страшное дело” — “воочию увидеть конец света”. Небытие — это прежде всего
  та виртуальная реальность, “где ни листвы, ни облаков, ни рек”. Тот
  единственный и настоящий ожидающий всех нас конец света. Но ведь дарованные
  дни — они есть в каждой жизни. “Мог бы совсем не родиться, мог бы… Спасибо
  творцу!” Отношение к миру как к незаслуженному подарку выдает подлинную
  мудрость, которая позволяет не только быть счастливым самому, но и делиться
  счастьем с другими. Этой атмосферой счастья, обретенной гармонией — пусть
  только для себя — привлекают стихи Александра Ревича. Их хочется читать и
  перечитывать, проникаясь светлой грустью начальной осенней поры, ощущая, как
  говорит поэт, что все остается — потому что “из мига в вечность перешло”. А
  “все, что вечностью казалось, вдруг оказалось — миг один”. Хотя сам этот
  неизбежный переход наполняет щемящей печалью и жалостью ко всему живому.
  “Когда нет жалости, какие там стихи!”
 
…Что делать — время старит,
  ни мига лишнего не даст нам этот скаред,
  уходит день за днем, мелькнет, махнет: прощай,
  но все, что кануло, приходит невзначай,
  и поднят занавес, как перед темной ложей,
  и оживает мир, такой забытый, Божий,
  в дрожащем мареве и утренних лучах,
  скользнувших по реке и дальше — в глубь,в бочаг,
  где пряжу облаков полощет день погожий.
 
Облака, конечно, не могут быть без реки. Поэтому река детства также навечно
  впечатана в сердце:
  Во мне течет река по перекатам,
  она, совсем как в детстве, широка,
  никто не знал в разливы, где река там,
  где небосклон, несущий облака.
 
Пусть у поэта не было юности, но у него, несмотря на время, было детство,
  неподвластное “суете и страху”, с присутствием всех первородных и насущно
  необходимых человеку стихий.
У детства были солнце и луна,
и облако, и крыша с голубятней,
и двор в прямоугольнике окна,
и ветви клена, небо необъятней…

  Тогда возможен некий прочный мост между первыми годами и зрелостью — над
  бездонным провалом молодости.
  Говоря о поэмах Александра Ревича, надо заметить, что именно в них он
  полностью реализует свою установку на хождение по земле. Это неторопливые
  поэмы-прогулки по жизни, где естественно звучащая речь, без уплотнения,
  характерного для стиха, создает эффект присутствия в той давней реальности,
  избыть которую никак не удается. “Все остается: радость и утрата,/ и ничего
  забыть нам не дано”. Поэмы Александра Ревича соотносятся с поэмами Владимира
  Луговского, возможно самостоятельное и более узкое исследование, посвященное
  их внешним и более глубоким пересечениям. Во всяком случае, в поэмах поэт
  “заговорил” раньше, чем в стихах, что, вероятно, связано с их большей
  погруженностью в непридуманную и переполняющую впечатлениями реальность. Что
  создает больший напор высказывания — мир словно говорит сам за себя, еще не
  ограниченный — не ограненный — познающим и взыскующим смысла разумом. То есть
  эпос всегда рождается раньше лирики. Если лирика Александра Ревича
  возвышенно-бытийна, то поэмы подводят под нее прозаично-бытовой фундамент.
  Хотя случаются чисто лирические и афористичные прорывы:
Я снова мальчик, снова трушу,
хотя все знаю наперед,
когда Россия прямо в душу
в дымину пьяная бредет.
  Большую часть книги составили стихи переводные. 52 поэта — от Петрарки до
  Янниса Рицоса — представлены нам Александром Ревичем в разных пропорциях, но в
  максимально академическом переводе — максимально возможно академическом для
  поэта. Наиболее полно представлен Верлен. В какой-то мере это незнакомый поэт
  — особенно для тех, кто читал его в переводах Пастернака. “На сердце растрава
  и дождик с утра” — это, конечно, перевод вольный. “Слезы в сердце моем, как
  над городом дождик”, — безусловно ближе к тексту оригинала, но запоминаться не
  хочет. Я думаю, что правы и Пастернак, и Ревич. Потому что любой подстрочник
  неисчерпаем. Смысл любого перевода — взаимодействие культур, а сам переводчик
  есть именно то, что в результате этого взаимодействия возникает. Сами же
  переводы можно рассматривать и как горы шлака ради нескольких светлых и свежих
  голов. Хотя, быть может, самое лакомое остается самим переводчикам — некое
  дуновение смысла, ускользающее от воплощения, но как-то отзывающееся в
  дальнейшем. Хотя бы тем, что переводчики, в отличие от чистых поэтов, живут
  намного дольше. Очевидно, что Бог их любит. Не за то ли смирение, с которым
  они отдают себя другим? Обретая в итоге самих себя.
  Во всяком случае, именно в переводе очевидно, что культура — это прежде всего
  труд, некие долговременные и сознательные усилия в определенном направлении.
  Так река упорно разрушает — переводит в ничто — даже самые твердые породы,
  если они оказываются на ее пути к другой реке или к морю. Безусловно, есть и в
  Александре Ревиче это властное и неукротимое начало, способное подчинять, по
  видимости подчиняясь.