поплачь о нём, пока он живой

Пока он взрослел, набивал себе цену и тумаки,
ездил в Амстер, поднимался к истокам Оки,
отвыкал считать, что я один умный, все вокруг дураки,
Время тихо шло по его пятам,
о себе напоминая лишь по годам
на этикетках вин, или цифрами на могилах,
или собственной разницей в истоках Оки и Амстердаме;
и еще иногда заходило
погостить к его маме:
приносло ей тортик к чаю и новых морщин,
затхлый старческий запах, словно прокисли щи,
и на всех вещах оставляло свои следы,
наделяя их смыслом, который ищи не ищи,
непригоден для этой среды.

Пока он делал лучшее из того, что умел,
Время шло на попятную, ухмыляясь, насколько смел!
и попутно крошило смыслы, как будто мел –
создавая, без спешки, новые старым взамен,
зная, что каждое поколение требует перемен.
Время умеет ждать, как никто другой -
притворяясь искусно, что всегда под рукой,
представляясь большой рекой -
рядом с ней ли бояться жажды?! -
пока не поймешь однажды,
что воду иэ этой реки нельзя удержать в руках,
и никто не напьется дважды;
время идет, оставляя каждого в дураках,
при его победах, поражениях и грехах,
при его прозе. и при его стихах.
при его судьбе и его душе –
в самом окончательном монтаже.

Пока он создавал - вещи, смыслы - время было с ним заодно,
позволяя себя доставать из часов, словно в них отсутствует дно,
у него всерьёз появился остаться шанс в вечности, но –
тут, конечно, всегда наступает но -
однажды - после работы, за барной стойкой,
подводя итоги, за день сделано столько! –
он случайно слышит чужой разговор,
и холодеет, будто время вдруг предъявило ему неустойку,
и зачитывают его собственный приговор –
мол, думал, что ты хозяин, а оказался вор.
И всего ничего болтовня: про новые песни и новые стили,
про всех юных звездочек – где их только понаходили?! –
только он понимает, что есть место, куда его не пустили,
не позвали на лучшее в мире действо;
это родом из детства –
одиночки для школьной толпы, словно мишени в тире:
у всех на виду и никуда не деться;
в одиночку не курят в школьном сортире,
не бухают в подъезде или
не тусуют в пустой квартире.

«Одиночество,- думает он, - это мы уже проходили».


Пока он сходил с ума – стоит это признать -
стремился узнать то, что лучше всего не знать,
Время вымывало его из Кать и из Надь,
из фотоальбомов, из списков нужных людей,
из рассылкок пиарщиков, из телефонов ****ей,
из ОВИРа, налоговой, ЗАГСа и – даже – из спама.
Он объездил полмира – его уставшая мама
перестала учить названия стран, где он был:
«Хорошо, что звонит: значит жив и меня не забыл,
лишь бы ноги держал в тепле, не забывал про обед,
избегал бы бед…»
Время сидело с ней рядом,
растило Альцгеймер и диабет.

Пока он открывал мир чуждых ему вещей –
был охоч до любых чудес, как до злата Кощей,
время вцепилось в него не хуже клещей.
Стало звучать во всех наручных часах,
во всех настенных часах;
укорять – быстрее, пропускаешь новые чудеса;
весь организм превратило в сплошной метроном.
Вся прежняя жизнь представлялась сном:
время дарило свободу, всё остальное обращало в труху и тлен -
вещи тоже требуют перемен;
но плен вещей – не худший на свете плен.

В какой-то момент его просто не стало,
словно жизнь от него отстала:
Время его в секунды окончательно раскатало.
Он бы мог остаться в чьих-то случайных вещицах,
память о нём сквозь годы могла бы тащиться,
но время – как голодная злая волчица –
умяло его под чистую.
Его можно было надеяться разыскать
В памяти Надь, или, даже, Кать…


Но к такому концу пора начать привыкать.
Я, пожалуй, даже не протестую.

0102.30.81