Таёжкины тайны. 6. Неугомонная покойница

      
  1.Оборотка из елани

 Мог бы, мог бы он завалить медведицу на той елани. Ну што ему стоило, бывалому таежнику, взять её на рогатину аль на нож? Ведь и ружжо при ём было. Не иначе - во сне подкралась зверина или порчу злыдня-оборотка навела. Так думала вдовая Устя, сидя за поминальным столом. Она –то мне и поведала ту страшну историю, от коей кровь в жилах стынет, мураши промеж лопаток  щекотать начинают.
 Эх, Устя-Устинья—стынь  сердешна, душенька неприкаянна! Довелось ей страху натерпеться—не приведи  осподь! Вернувши с кладбища свекор-то со свекровью,  под иконою Богородицы в серебряном окладе, обложенном каменьями, будто немы бирюками сидели. Так и не проронили ни словечка за все поминки. Свекор Прохор Поликарпыч черен от горя стал, и все крестился двоеперстием истово, когда шёл у сыновня гроба на погост. А свекровь точила слезу, молча припадая к ногам сыночка, што лежал в домовине, как живой. Ей-то, обмывшей Степоньку в последний раз, известно было - где та смертельная рана от когтей медведицы зияла под самым сердечком, будто хотела медведица вынуть ретивое у сыночка. Ой, и глубока же была рана, откель вытекла жизнь кровинушки! Не медведица- то когтьми рвала - убеждена была Дарья Мефодиевна, а оборотка-ведьмачка.
 Недаром-ить на погосте могила оборотки, от коей када-то не было жизни её семье, стояла разоренная каким-то зверем, и даже костей ее не сыскали, будто вырвалась, выскреблась она из-под полуторааршинного слоя земли, вырвав из груди своей осиновый кол. Кол-то рядом с ямой валялся, за пятнадцать лет ни чуточки не истлевший, а костей как не бывало. Ох, знал свекор - чьих когтей это было дело! Ведь когда ещё они лунной ночью отвозили вдвоем с сыном сношеньку на кладбище после того, как раненная пулей, какой в медведей стреляют, вернулась она домой из лесу, куда ходила по малину.

 2. Соседская блазь и осиновый кол

 - Кто тебя так? Отомщу! - выспрашивал ее, мечущуюся в предсмертном жару, Прохор Поликарпыч.
 - Не надо, тятенька! - стонала она, истекая кровью и отталкивая крестик, который он хотел надеть ей на шею.
 А тут сосед входит: что да как? А сам рассказыват, как на охоту ходил, как прилабунился к малиннику - сладка ягода была, и вдруг --медведица! И на него щерится - вот-вот разорвет! Ну он ее из ружжа! - да не наповал, а токо ранил. Кинулася медведица по чащобе, а сама человечьим голосом стонет. И вдруг приблазнилось соседу: баба в сарафане - ну точь-в-точь как у снохи Прохора Поликарпыча (в том синем, в белый цветик, в коем по деревне красовалась) убегает, да так неестественно торопко, будто по воздуху мчится. Пригляделся, а она сидит верхом на ухвате. То-то баба никак ухвата доискаться вовремя не могла!
 Делать нечего - пошел Прохор Поликарпыч в лес с вострым топором. Выбрал осину тоненькую, перекрестился трижды, поплевал на ладони и стал рубить кол. Рубит он этот кол, а осина дрожит, лист багряный окровавленный на земь ронят. Упала, подминая под себя будыльник, зонтичник, папороть да отцветшие уже, фонариками-погремушками увенчанные  стебли сараны. Отрубил Прохор Поликарпыч вершинку от комля. Заострил кол получше и, завернув его в мешок, отправился назад. Лежит кол в сенцах в мешковину завернутый. Умирает сноха, мечась в жару. Сын Степка весь извелся.
 - Батюшку, батюшку позвать надоть! -- причитает.
 - Нет! Нет! Токо не это! - кричит сноха, заслышав, и волосы ее делаются дыбом, и когти отрастают неимоверной длины, и становится она вся синяя, и клыки вылезают из-под чернеющих, в медвежью пасть вытягивающихся губ.
 - Свят, свят! - крестится Прохор Поликарпыч, и сноха обретает прежний облик.
 3. Грех свёкра
 Сноха-сношенька, бедовал свекор, што ж ты наделала с собою! Уж не с тех ли пор стала рыскать по таёжке медведицей, как начиталась греховных книжек, што разбрелись по деревне—не собрать.  Сжог бы он те книжки в печке, как присоветовал батюшка, да разе ж теперь соберёшь. А колдовскую их силу на себе спытал. В сенокос то греховно дело приключилось—то ль во сне, то ль наяву.  И главно - так все смутно приблазнилось, навроде взяла сношенька его за руку, совсем молодого, желтоголового, - и повела, повела от покоса по лесу, тайге - в папороть, што цвел в ту ночь гнутыми, будто бы из светового кружева сплетенными, испускающими лучи голубоватыми цветами, в травы пахучие, где сарана кудрявилась венчиками-чалмами над звездолистными пагодами стеблей. Много Прохор Поликарпыч, боявшийся греха книгочей, в дому  книжек имел окромя Священного Писания. Бессчетно каких перплетенных в цветны обложки  гишторий с ярманки  из уезда и губернии привозил, выменивая на шкурки лисьи, на барсучий жир. Да я и сама те книжки читала. И девки по деревне грамоту знамши, до дыр зачитывали те книжки с жуткими побасками. А то соберемся в горенке на Святки–и ну друг другу те сказки перевирать. Так серчишко охолонет, што скрипнет  буран-лютогон ставней – оно и в пятки уйдет. А тут ешшо робяты ряжены-фофанцы в  тулупах наизнанку, а то и с медвежьими головами вместо шапок пожалують—визгу, хохоту! Вот и Прохор Поликарпыч, приобчавший нас к своему книжному богачеству, читывал. Да, знать, и сам не мог разобрать—наяву то у него со снохой было, али в книжке вычитал. Потому как, отворив книжицу в свиной коже с картинками, бывало, совсем  выключался из окружающего миру. Смотрел он на картинку, где были гравюльны Адам с Евой и Змей-искуситель, и мерещилось ему в тех оживших картинках -    будто шли они со сношенькой сквозь папороть совершенно голыми, телешом, но не чувствовали ни укусов гнуса и комарья, ни острых сучьев под босыми стопами. И будто бы вышли они на незнакомую поляну. И когда обернулась она к нему прекрасным своим, как бы подсвеченным изнутри каким-то нездешним светом лицом, то вдруг стало вытягиваться оно в медвежью пасть. И сам-то Прохор Поликарпыч - обмирал, покрываясь густой шерстью, чуя, как ногти на руках и ногах превращаются в когти. И не по себе ему делалось. Прям как во время венчания сына со снохой пред налоем, када он вдруг увидел себя на его месте.

 5.Раскопанная могила

 Так же не по себе было ему, когда вдвоем со Степаном открыли они в лунном свете досчатую крышку гроба, впопыхах похорон даже не обитую материей и потому шершавую от заноз, и он, размотав мешковину и достав глухо звякнувший об осиновый кол топор, сказал:
 - Отвернись!
 С хрустом вошел кол в колыхнувшуюся сношенькину грудь. И в этот момент показалось Прохору Поликарпычу, что распахнула сноха-оборотка глаза, вперившись в него испытывающим ненавидящим взглядом (а как нежно умела глядеть!), потянулась когтистыми руками к его бороде, чтобы ухватить (а может обнять?). Но сплюнул три раза через левое плечо и что было сил заколотил кол в грудь покойницы, бухая обухом по расплющивающемуся от ударов осиновому колу...
 И вот теперь уже без отца стоял Степан в той же могиле. Пока он копал, вышла луна из-за туч. Степан отбросил лопату. В ямине было совсем светло от луны, изливающей на мир легкоплавкое олово лучей. Крышка гроба, которую он отскребал перед этим лопатой от комьев земли, казалась отлитой из этого самого олова, затекающего теперь сюда в вырытую Степаном яму. Он поглядел на свои руки - и они, тяжелые, казались тоже оловянными, так как не слушались и тускло мерцали, словно бы светясь.
 - Ладно, небось совладаем! - сказал он, ободряя себя, и, вынув из-за кушака топор, всадил лезвие между крышкой и гробом.
 Неожиданно громко затрещал гвоздь, выдираясь из дерева. Другой гвоздь был таким же скрипучим, но вышел из древесины легче, словно кто-то подталкивал крышку снизу. И тут крышка сама отпахнулась на манер крышечки ларчика, в котором хранил Степан мешочек с зеленым порошком и засушенным крылышком летучей мыши. В «ларчике» же, который только что отворил Степан, лежала его драгоценная. Знал он, знал - не богоугодное это дело, но только так можно было добыть знат-камень.

 6.Полет на ведьме

 Лунным светом озарило покойницу. Из груди ее торчал осиновый, слегка расплющенный, там, где отец колотил обухом, кол. Пальцы покойницы, казалось, вцепившиеся в этот кол, уже были тронуты тлением. Лицо представляло собой подвижную, шевелящуюся червями маску. Степан быстро вынул из-за пазухи мешочек с порошком и ссохшееся крылышко летучей мыши, што сунула ему  жена перед тем, как отдать дьяволу душу, со словами: «Ежели захошь меня живу увидеть, отрой мою могилу и высыпь порошок мне на грудь». Не стал бы он делать этого,  но больно уж нужон ему был знат-камень. Степан выдернул из груди покойницы шероховатый и холодный на ощупь кол и в образовавшуюся дыру, в которой кишмя кишели черви, сыпанул того самого порошку. На его глазах черви стали слепляться поверх фосфорически белеющего черепа в знакомые ему, милые сердцу  черты. Там, где только што торчали ребра, вскруглилась  грудь. В следующее мгновение покойная уже смотрела на него широко раскрытыми глазами, лицо её было столь же прекрасно, как в дни их первых свиданий, и только больно уж бледно. Волосы ее отросли до пят и красиво струились по бокам вороново-черными волнами. Степан взялся за крестик на груди и начал читать молитву: он знал, что покойница его не видит. Он крепче сжал кол, которого он не бросал на тот случай, если мертвячку надо будет снова пригвоздить. Тем временем ведьма прямая, как солдат в карауле, не сгибаясь, поднялась из гроба. Одежды на ней не было. Полуистлевшие остатки подвенечного платья, в котором клали её, даже не омыв, в домовину, тут же слетели с мертвячки, и ее притягивающее взгляд, светящееся тело, было прикрыто лишь волосами, ниспадающими по двум сторонам навроде блестящего черного плаща или крыл. Степан отступил в угол ямы и нагнулся за лопатой.
 Покойница шарила руками по стенам могилы и што-то глухо, недовольно бормотала: она искала выход. И пока она обернулась к нему спиной, обшаривая противоположную стену, Степан покрепче ухватил лопату, сунул кол рядом с топором - за кушак, и, с силой оттолкнувшись от хрупнувшей крышки гроба, сиганул ведьме на спину.
 - Л-лети! - крикнул он, сжимая отнюдь не костлявую спину ожившей покойницы коленями, обхватив ведьму свободной рукой.
 И ведьма, словно сама того не желая, взвилась, выскочив разом из могилы, - кресты кладбища, деревья - все осталось внизу. Они летели с неимоверной скоростью. Луна совсем рядом мерцала огромной жемчужиной в темной, перламутровой раковине ночи. То ль от встречной струи воздуха, то ль от охватившей его истомы задыхался Степан; ведьма же только постанывала под ним да пыталась ухватить его снизу руками, царапая ему ноги через домотканого льна штаны, не то для того, штоб сбросить его с себя, не то упиваясь быстрым этим полетом. Степан знал норов женушки - и ещё сильнее сжимал колени, чтобы чего доброго летунья не сбросила его со спины. А када она слишком уж больно вцеплялась в него когтями, он бил её по рукам черенком лопаты.

 -  Чево тебе надобно от меня! - взмолилась наконец ведьма, снижаясь над деревьями и оставляя позади луну.
 - Сама знашь - чево! -- нагнулся Степан к ней, словно желая её поцеловать - и стоило того - так разгорячилась от езды его суженая, так прекрасно было её полуобернувшееся к нему лицо, так блистали очи, так ослепительно белели зубы под лукавой, обворожительной улыбкой, но - нет! - он-то знал, што это только наваждение!
 - Вези меня к знат-камню! - прохрипел он. - Один лишь знат-камень таперича нужон мне! Без него свет бел не мил!
 - Ладноть, - согласилась ведьма, продолжая нести на спине Степана. - Получишь ты знат-камень, токо выбрось осиновый кол! Знаю - зачем он тебе!
 Степан согласился выполнить ее условие - отбросил осиновый кол; он сделал это без особого сожаления-они мчались уже промеж стволов осинника, топор был при ём и срубить кол, штобы вбить его в грудь ведьмы, когда знат-камень будет у него в руках, не составляло большого труда. А штоб ведьмачка не сбежала, намотал Степан покрепче ее волосы на кулак.

 7.Перунова поляна и Знат-камень

 Колдунья замедляла ход. Осинник сделался реже. Открылась поляна, вся заросшая колокольчиками. В оморочном свете луны казалось - поляна звонила в серебряные колокольцы, и этот звон благовестил тихо: день-дон! Посреди поляны чернело сухое, корявое дерево, обожженное молнией. Нечисто было место. Из колокольцев стали вылетать какие-то светящиеся существа с крыльями ночных бабочек, ручками, ножками и крошечными рожками на голове. Они роились возле дерева, влетая в зияющее дупло и вылетая из него, словно пчелы, носящие мед.
 - Здесь! - опустилась наземь ведьма.
 - Здесь! Здесь! Здесь! - затенькали, зазудели фосфорические существа, испуганно прячась в дупле.
 - Копай здесь! - повторила она.
 Степан спрыгнул с её спины, не выпуская волос из кулака, подтащил сопротивляющуюся ведьму к обугленному дереву и крепко примотал одну её руку к суку её же волосами, а другую - своим кушаком, предварительно вонзив топор в ствол над головой колдуньи.
 Сделав это, он взялся за лопату.
 Земля оказалась мягкой и податливой. Токо корни дерева, впрочем уже сильно истлевшие, попадались на пути заступа. Он легко разрубал их лезвием. Степан усердно копал, посматривая на то, как гримасничает ведьма, пытаясь высвободиться.
 Наконец, заступ звякнул о что-то твердое. Ужель, знат-камень! Степан упал на колени: мечта его сбылась - мерцающий изнутри красноватым светом камень был перед ним. О, этот камень,  отворяющий замки кладов, присушающий сердца! Он склонился над камнем, протягивая к нему руки. Но неожиданный рык дикого зверя за спиной заставил его обернуться, - у ствола обгорелого дерева стояла ощерившаяся, будто бы серебряная от лунного света, медведица. Оставив на суку волосы покойницы и оборвав одним ударом лапы кушак, она двигалась на Степана. Эх, далеко был топор! Да и нового осинового кола он не срубил в спешке. Степан крепче сжал в руках черенок лопаты, но упорный пригвождающий взгляд сделал его руки слабыми, не слушающимися. Лопата выпала из его рук. Лапа с металлически сверкающими, загнутыми когтями, полоснула Степана поперек груди. Рухнул Степан, вцепившись холодеющими руками в знат-камень. Сверкнуло—и увидел он себя в гробу—в одной могиле с Устиньей.
 ...И вот сидел Прохор Поликарпыч на поминках Степана, который с некоторых пор зачастил в лес. Уж сколько лет прошло, обженился во второй раз, пятерых детишек нарожал - и надо же: добралась, доцарапалась все ж до  него ведьмачка-оборотка.