Летящей строкой - 08. 2001 год

ЛЕТЯЩИЕ

Люблю я поэзию грусти
печально задумчивых строк.
Летящие стаей над Русью,
они преподносят урок:
себя уважать на излёте
в надменном бесчинстве властей,
не видеть улыбку в зевоте,
не ведать печали страстей
мне хочется в этом просторе,
горящего золотом дней,
увидеть в тоскующем взоре,
объезженных мною коней
весёлую удаль без грусти
на горьких ухабах дорог.
Галопом промчаться над Русью,
я знаю, поможет мне Бог.


ТИХУШНИК

Халява закончилась... Снова
живём мы в нормальной стране:
запретов не стало на слово,
и можно гулять по стерне,
и прыгать с отвесных обрывов,
над пропастью грусти парить.
Ни что от безумцев не скрыто,
и можешь хоть что говорить.

И, выслушав вашу тираду,
я вновь задаю вам вопрос:
– Зачем разломали ограду
среди одиноких берёз?
И всё перепуталось в Мире,
не стало барьеров во мне,
живущем в суровой Сибири
совсем неизвестной стране.

Поставив страну вертикально,
тихушник оратором стал.
Всё вижу опять в зазеркалье,
с изнанки я вижу вокзал
всей жизни в суровостях края
мы тратим в беспечности блажь
в безверье его выбирая,
хоть лидер бесстыдства не наш.


ВЛЁТ

Какое же надо терпенье
иметь, чтобы слушать мой бред,
мое заунывное пенье
тебе, дорогая?! Поэт
ликует в удачном сравненье,
метафору ищет во всём.
И грустное мыслей забвенье
всё тащится глупым ослом,
ложится строкой на бумагу
в нелепости тёмных ночей,
где звёзды – по синему флагу,
где тихо журчащий ручей
течёт одиночеством в вечность,
впадает тоской в океан.
И путь неизвестности Млечный,
к утру превратившись в туман,
ложится на травы росою,
и облаком в небе плывёт,
вплетается в память косою,
и бьёт одиночество влёт.


СЛОВНО  БРИТВЫ

По проселку оправданий
я иду за ту черту,
за которой блеск свиданий
пробивает темноту
недомолвок и сомнений
в приснопамятном году,
где остались наши тени,
что вморожены во льду.
Улыбаются, понятно,
новым с грустью временам.
Всё проходит, ну да ладно,
узнаём по именам
о былой отваге в битве
на заре застойных лет,
где секунды, словно бритвы,
режут этот Белый Свет
на мгновения удачи,
на мгновения тоски.
Окна вновь печально плачут
и поют опять пески.


ПРЕДЧУВСТВИЕ

В стране, где не пишут стихов,
там хлеб не родится и много
не смытых слезами грехов,
и нету прощенья от Бога,
там войны одна за другой,
повсюду разор, бездуховность,
покрыто пространство пургой,
безнравственность всюду, покорность
на лицах, увязших в тоске –
деньжищ заиметь, бриллиантов,
лежать, загорать на песке
и слушать безмолвье курантов,
напиться и, в угол войдя,
сидеть ошарашенно нудным...
И мчатся года в никуда
в том Мире сурово подлунном.
Потоп наступает в умах,
а в Душах застойно куржавит.
Не знавшая прелесть в стихах,
в крови захлебнется держава.


ПОГОРЕЛ

В тишине забытых строчек
вспомнить долго я не мог...
...было много в жизни точек,
но одну поставил Бог
в предложении заглавном
на откосе бытия,
и в теченье жизни плавном
я опять нашёл себя
в неприглядном ротозействе
у витрины неглиже.
Вспоминая утром детство,
погорел на дележе
новых званий не народных
и наград, больших чинов.
Я, конечно, не из гордых,
не пишу пустых стихов,
а записываю быстро
то, что слышу, то пою...
И несусь по жизни рысью
в неизвестную зарю.


НА  ИЗЛЁТЕ

Удивительное рядом
на бесславье рубежей
осыпает память градом
состоянье кутежей
с неизвестностью порока
в одночасье за окном
разлилась река широко,
и не видно окоём,
затуманившийся в дали
за бугром бесчестных лет.
Мы не то ещё видали,
нам светил межзвездный свет,
с холодком струясь в печали
на излёте торжества,
где беспечные скучали,
сохла в зависти Москва
и сосала беспрерывно,
и сосет, сосет, сосет
все таланты из провинций,
превращая их в осот.


НЕ  ТЯНИ

Не тяни резину, парень,
не тяни кота за хвост.
И не надо мозги парить,
ведь, вопрос мой дюже прост.
Почему летят мгновенья
в неизвестность пустоты?
Отчего же откровенья
прячут в местные кусты
под горой неясных буден
на отлогом берегу,
где играет бризом бубен
с перезвонами в пургу.


ЛИСТ  БУМАГИ  И  ПЕРО

Задыхаюсь я от счастья,
познаю себя в себе.
Головой готов стучаться,
восседая на столбе
неизвестности суровой
в постапрельской тишине.
Мысли тянутся коровой...
С рюкзаками на спине
мы идём по пашне грусти,
поднимая пыль тревог.
Слёзы наши отольются.
Жизнь – прошедшего итог,
подведённый в час расплаты
за безвременный распад,
где безумия палаты,
полный френч пустых наград
за бестактность поведенья
на вершине злой судьбы –
быть собой без промедленья,
расколачивая лбы
у упрямств и неувязок
на закате под сосной,
вылезая из салазок,
любоваться не весной,
а её стремленьем к счастью
к непокою за окном
одинокого участья,
забираясь в окоём,
видеть то, что не хотелось,
понимать, кто ты такой,
чтобы рано утром пелось,
чтобы было под рукой
два набора инструментов:
лист бумаги и перо,
на слова скупая рента
и на холке два тавро,
освещенные закатом
в переменчивости злой,
чтобы стих звучал набатом
над расхристанной Землёй,
устремившейся в подлянку,
в злобу зависти земной.
Выхожу я на полянку,
остаётся за спиной
вся нелепость увяданья
в позолоте кутежа.
Наступает пониманье,
перманентность куража.