Я женский голос спрятал навсегда...

Я женский голос спрятал навсегда
в свою, приговорённую к распаду, память -
он говорит со мной, когда беда:
то ямой нависает, то решёткой в раме
стальной - живой, простой, родной,
о жизни на земле он говорит со мной
над немотой, владеющей стихами,
исколотыми бессловесною тоской
существования, теснимого углами
известности об участи людской,
что не озвучена поющими губами -
замучена паучьей глухотой
отсутствия святых упоминаний
о голосах, звучащих над волной
Летейской, поглощающей ту память,
что нас при жизни радует и ранит,
бросает в холод,
облекает в зной,
владеет сердцем,
правит головой,
над бытовыми i
комочки облачного сплава
ставит,
кричит: "Позор!", бросает в коридор тюремный и поёт протяжно: "Слава!",
на пристяжных минувших дней среди полей  - таящей свет юдольной боли - скачет,
так снег искрится, так в зрачках, жизнь зрящих, кристаллы соли мира, словно в тигелях глубинных высот небесной воли,
образуются с годами Господних Лет, не преданных в аду наземном нами,
так из рассветного - расстрельного - Фаворский прозябает свет,
так женский голос, что моя судьба, как пачку сигарет, входящий в карцер прячет
ради раздумного скольжения клубков седого дыма в сферу облаков
через означенность реальную оков -
во мне дрожит простым порядком слов,
пронзённых ростом нот,
в которых херувимы плачут
и снежность в нежность переходит,
и задачи решаются
по мановению руки, гласящей жестом -
ничего не значит
теснящее
иголками тоски,
что внутри вен -
лишь прах
земной
дурачат
и заживо ввергают в царство стен,
не пробиваемых усилиями лбов -
немыслящих,
не слышащих
ЛЮБОВЬ,
что в каждом свыше от рожденья до могилы дышит,
шелестеньем живой крови шепчет о ЛЮБОВИ,
что гнева яростней,
сильней земных обид
и даже если человек в могильной глине спит,
гимн соловьино-львино-лебединый
поёт, как мать над колыбелью сына,
над головою, ставшей неба изголовьем,
ушедшей влагой в облака,
проросшей через прах травой,
оставшейся нетленною, живой
в картинах,
в пьесах,
в детях,
в милом,
что живёт
на свете,
во всём, что есть,
и в болевых ЛЮБОВЬЮ той
стихах...

Фланелевой рубашкой,
мамой купленной,
надетой в первый раз
мной мальчиком,
стареющую кожу нежит
и прорастает
заповедной
стиховою дрожью
над простой
тетрадкой,
непредсказуемостью, будто ниоткуда
чудом приходящих фраз,
не говорящий о любви ко мне,
вибрирующий сладко,
фальши театральной не плодящий,
женский голос роковой,
с которым в чащи
всех земных несчастий,
мне, лично, броситься несложно,
как в морской прибой
на пляже многолюдном -
смерти не сулящий,
в нём голоса слились в один - по воле Божьей -
тоской острожной, как струной пронизаны насквозь,
и та тоска уже - земная ось,
ветвящаяся в молниях агоний времён и стран,
дрожаньем голоса молящейся Мадонны,
скорбящей Божьей Матери...

Мой Казахстан
во мне - юродивый
на паперти,
бессмыслицею вроде бы -
напевно-клятвенных
и заклинательных,
нелепых
для согласных с миром склепов,
тюрем - слов,
вылепливает
журавлиный клин
ЛЮБВИ, не знающей оков,
чьи упования,
как крылья,
упразднившие насилья и бессилья,
уходят плавно над любым юдоли сей духовно страждущим надрывом
в область нежных, как ладони материнские всех настоящих
в прошлом, настоящем, будущем,
со мною говорящих неустанно женщин -
облачных основ,
что кругосветно звёздами глядят из трещин
тоскований наших о голосах родных, к нам обращаться не уставших
на пашне мёртвых средь живых -
одних я отличаю от других,
когда читаю им, не различимым до этого,
мной выстраданный, голоса в себя
вобравший
стих,
всех на земле живущих в этот миг любя...