Квартальный отчёт. Движение

Стансы I Ренессанс

1)

Сезон меняет скорбный колорит,
стоят деревья по команде «смирно»,
на них зимою ненависть блестит,
блестит зимой дряхлеющего мира.
Так много поменялось. В порошок
истёрлась живость. Чувства отцветают
и шепчется: «Помилуй» И ещё:
«Я не найду, засим – не потеряю».
Сейчас декабрь. Закат, сходя на нет,
стремится, забулдыга, в гости к ночи,
не застаёт её: ушла встречать рассвет. 
Ей не удастся это, между прочим.
Начало из, концовка – тоже – из               
глубокой середины (к верху? К низу ль?)
проистекают. Ныне – акмеизм
потребен слуху, дорог организму.
В домах пленительно, в зиме почти
три месяца. И где сомненью взяться?
Я уходил, но – не желал – уйти,
я уходил, так как – не мог – остаться:
реальней достучаться до небес,
чем до глядящих в пасмурное небо.
Декабрь. Феб. Сугроб. Ни ме, ни бе. 
Тоска в остекленевшем взгляде Феба.          
       

2)

Сезон меняет скорбный колорит.
Метёт. Смеркается. Суставы малость
ведёт артритом. Что не говори –
осталось многое, но много поменялось.
Метемпсихоз: родителей скорей,
на утро, из-под одеяла, прежде
самой весны, от жара батарей
цветёт и пахнет человек-подснежник.
Но, тем не менее, Декабрь. Полумрак.
Мы заперты – увы! – в обмолвок груде:
они похожи, – «завтра» и «вчера» –
похожи, – словно «было» и «не будет».
К несчастию царит изоморфизм
(простить прошу мне философский термин)
добра и зла – вдали природы, близ
цивилизации, отсутствуя в деревнях.
Свершилось! Кронос умер. Без отца 
остался Зевс. Один. На зиму глядя.
А листья (не запавшие в сердца)
подобны гроздьям белых виноградин.
Сейчас декабрь. Не выглядя умно,
на провод воробей усевшись складно
чирикает. Чирикал. Он – умолк:
«Меня не понимают? Ну и ладно.»


3)

Едва ли ведают об этом фонари,
как мотыльки, летя на пламя ночи.
Сезон меняет скорбный колорит,
в своих коллизиях напоминая пончик.
Свершилось! Кронос умер. Умереть
от опухоли в горле, вроде рака,
болезненно.. Людские боги впредь   
не по понятиям, не по догматам.
Метёт. Не трудно догадаться, что
сейчас декабрь. О месяцы паяцы,
вы низменны, но, раз на то пошло,   
мир – постоянен! Нечего бояться!
Темно. Труд стихотворца – труд
напоминает инженерий генных –
как бы то ни было – мне (тьфу-тьфу-тьфу)
не плохо. Черновик. Мифологемы.
Селена, наблюдая, как дикарь
и соплеменники его (мои соседи)
включили фильм, уснула. Ночь. Декабрь.
Собачей чушью пахнет. А на свете,
с причинной, в основном, а где-то без,
так много поменялось, но не это –
реальней достучаться до небес,
чем до глядящих в пасмурное небо


4)

Клеща идей вытаскивает «тяв-
тяв» псины за окном. Сезон меняет
свой скорбный колорит, не поменяв   
чего-то значимого, что ж, бывает. 
Я думаю: сейчас, передо мной,
среди последствий и подсчётов точных,
не грустный – почему? – итог простой
выводится, как график. Ставлю точки
и получается гипербола из двух
парабол образующих окружность.
(Декабрь. Полночь. Населённый пункт.
Несёт любовью. Слышен треск хлопушек.)               
Мы создаём периферию, ров
из тулвищ, в нём, сужаясь к середине,
никто не умер, превратившись в рёв,
не за’чат, не расстрелян – мы на льдине
окружности, но пресловутый круг
при взгляде сбоку образует конус,
и в центре наше будущее, друг –
вне круга пропасть. Я, похоже, тронусь…
Сейчас декабрь. Ночь. На кухне спит
Афина, завернувшись в одеяло, –
ей видится конец, он предстоит.
Он видится ей очень, очень явно.


Стансы II Ядро

1)

Отвага – пафос, слава – кукишь,
и скоро-скоро новый год.
Нет ничего дороже скуки,
её мы знаем наперёд.
И мыслит он (ну раз не спится),
что свет от фар скользящий на
беленном потолке – окна
седые, длинные ресницы.
И мыслит он (а почему б
ему бы собственно не мыслить?)
о том, как дико одному
печаль в строку по капле вылить. –
Зачем залатывая брешь,
как рану, растравлять её же? -
не покричишь – не посмеешься.
Не поваляешь – не поешь.

Но кто он, мистер икс? Никто.
В молекуле (нет, не сатиры)
пятиэтажки, он – ядро
и центр атома квартиры,
и, пошлость не уставший клясть,
он, слепо верящий в поступки,
при ограниченном рассудке,
имел, ему казалось, власть.
Смешно. Сарказм не будет лишним.
О Дэвид Блейн! И ноги в рот!..
Итак, час ночи. Пробудившись
от сновидений, злости, от
надежд, безмолвие поранив,               
он взвыл, но начал б выть и я, –               
бывает, – счастью – бытия
сродни лишь боль существованья.


2)

Но полно. Выход. Вероятно,
идти приятнее, чем ждать
неведомого – нет! – приятней
не выбирать. Не выбирать.
Не выбирать, порвать все нити,   
а также струны. Выйти вон.
Снаружи снег, внутри погром.
Но им, им не соединится.
О как типично! Боже мой!               
Преуменьшая для приличья
заслуги ближних, их любовь,
нам боль свою преувеличить
и повторять, и повторять
одно и тоже, словно мантры, 
бредя вдоль пашни автострады
ежесекундно умирать.

Малинники. Так далее. Ему
тревожно, странно и обидно,
и, уверяю вас, – невмоготу
терпеть несправедливость либо..
либо сарказм. Мужайся! Толк
какой тебе от грузов стольких?
А люди? Да, они жестоки,
да, мир не менее жесток…
Но люди (не сходя на пошлость,
и нет, не обращаясь к карме)
они виновны в том не больше,
чем камень в том, что он есть камень,
чем форма, претерпев погрешность,
свернув в другую ширь и степь,
но тут застыв… Куда теперь?
Спросите что-нибудь полегче…


3)

Московская. Левей (такая
уж участь ног). Налево, но
отказывая сердцу, потакая
безумию (такая участь ног)
идти куда-то вдоль вокзала
пока не обретёшь покой,
но, честно говоря, такой
финал, отнюдь, не ожидала
душа.. Довольно ждать паром
на топи ужасов! По рельсам
домой! По рельсам, напролом
домой! Забинтовав порезы
в рассвета трикотаж, как знать,
чем менее деталь условна,
тем лучше почва для улова?
Тем для знаменья хуже – знак?

Один сейчас идёт домой
другие вспять идут от дома,
но разве это не одно
и тоже, только по-другому?
«О как мне это описать,
как передать, сказать свободно
упрёк машины, шум завода,
урбанизаций пастораль?
Как передать дорог эклогу? –
Жизнь следствие от взгляда вдаль!
Пускай! Какие наши годы?
Прорвёмся! Ничего! Пускай!»
Так брёл он меж неповторимых
конструкций – обожая мир,
и въяве видел грозный Тибр,
и стены каменные Рима…


Стансы III Приходят вещи

1)

..Но список кораблей прочёл поклонник Тира.   
Война проиграна,  глашатаи – трепло.
С наскока, холодом, захвачено тепло:   
ссылают, вешают, сажают по квартирам.
Приходят вещи (в дар? Фактически взамен):
они не сложные, но усложняют, веря,
что щедрости в них нет, нет гордости рамен,
зато полным-полно высокомерья… 
Передвиженье труд и инструмент труда,
мир постоянен, но природа человека
изменчива… Мне двадцать лет. О да:
часы – торопят; время, век от века,
кончается. Похоже, скинут груз: 
я через край хватил, хватая с неба звёзды! 
О, как же безземельна радость!.. Грусть
беспочвенна!.. Страдания и вовсе… 
По красной площади (ей красная цена
зарплата санитар), по площади пощады:
пиджак и бабочка, сюртук (в нём смерть видна)
идёт толпа вещей, за вычетом нарядов…


2)

«к вопросу о вещах: нам не любить всегда.
Ты впрямь считаешь до такого опустилась б
Киприда, может быть, иль Афродита, а?
Незаменимы роль и расставанье, милый.»
по площади приходит (словно боль
ко всем!) вещей толпа; брезгливо, безыскусно
приходит знание того мне, что любовь
взаимозаменяемое чувство.
Сезон кончается, как старые слова –
их больше не сказать. Нельзя. Ни слова. –
Обычный человек. Обычная судьба.
Семья обычная. И, кажется, все дома.
А вывод, вышедший из ряда вон на шаг
гипотетически – бывает верным редко
(так, полагаю, прекратил дышать
известный ныне плотник, он же – лекарь).
Завёрнута в пальто и трепыханье – тень
перекрывает вход (то среднее меж лохом
и неудачником – зовут интеллигент):
-ну бог тебя храни! -давай брат, с богом! С Богом!


Стансы IV Метель

Метель кругом, и никого кругом,
и дом нечаянно цепляется за дом
соседний, глазомером. Променад.
Метель. Преобладанье хлада над
всем остальным, особенно теплом,
нейтральности над злом и над добром.
В той части города, где я теперь –
метель, метель, метель, метель, метель.

Мороз крепчал, со снегом вниз летя,
подобно градусу в напитках работяг,
почти как скромность, точно торжество,
но дела – очень! – мало до него
бредя в ночи. Подчас берёт испуг:
метель кругом, и никого вокруг.
И ветер бил в лицо, мороз крепчал,
но ноги двигались. Один-один. Ничья.

Я говорю: «иди-иди, к утру 
вернёшься в дом. Кому я говорю?
Кому я говорю? – Иди. Терпи.
Метель мети! Метель, метель – мети
и заноси мне раны, удостой
их снега, снег, в каком-то смысле, соль
и хлеб для ран, просфора для утрат –
дай силы слабым, мне их дай стократ!»

Метель. Как выше сказано – декабрь.
Начало третьей из моих декад.             
Да, свет пропал, но вместе с ним и тень.
Метель, – прислушайся! – метёт метель.
Прислушайся, а лучше присмотрись
к тому, на что мы наступаем, вниз
направь свой взор, нас ждёт метемпсихоз:
«Срезавший розы – в будущем куст роз».

Мороз крепчал, и ветер вьюгой выл,
так неразборчиво, как будто он забыл
послание, кривляется с ним лёд,
тем, узаконивая статику. Метёт
метель. Не уберечь от сквозняка
достаточно промёрзшие бока,
больную спину, дёргавшийся глаз.
Да будет мне прощён, сей плеоназм.

Метель. Глубинка. Холод. Поздний час.
Метель начавшись – очищает нас:
меня и каждого в течение зимы,
как непривычно прозвучало б «мы»!
А жаль, не прозвучит. Прохожий глух
или невежествен – одно из двух –
под локоть взяв, но подобрав под стать:
«Дарить – не грабить, строить – не ломать».