Пётр Абрасимов. Марк Шагал

       По книге Петра Андреевича Абрасимова. Четверть века послом Советского Союза, М., 2007, С.153-157

В Париже мне приходилось встречаться не только с государственными и политическими деятелями, финансистами и промышленниками. Немало встреч было с литераторами и художниками, артистами и музыкантами.
— Вы знали в Витебске профессора Пэна? Расскажите о нем, пожалуйста, подробнее...
Мой собеседник, известный всему миру художник, вдруг потерял всякий интерес к окружающим, отмахнулся от осаждавших его поклонников и, крепко ухватив меня за руку, увел в одну из комнат. Усадил в старинное кожаное кресло и начал жадно расспрашивать о профессоре Пэне.
Далеко не каждому известно имя этого талантливого художника, нашего с Шагалом земляка, окончившего Петербургскую академию искусств, а затем много и плодотворно работавшего в Белоруссии, в том числе и в советские годы. Пэн трагически погиб — его убили родственники, обуреваемые жаждой наживы.
Художник, так настойчиво расспрашивавший меня о Пэне, был не кто иной, как Марк Шагал. Когда-то Шагал учился у Пэна. Затем решил, что учиться ему уже нечему, уехал из России, обосновался во Франции.
И вспомнилось мне, как старик Пэн говорил: — Шагал талантливый, очень даже талантливый, но как бы он там не сбился с пути, в этой Франции, как бы не начал писать на потребу толстосумам... Я ведь учил его писать так, как видишь, я так любил его, я верю в него, до сегодняшнего дня верю — он так одарен от природы, мой мальчик, мой Марк...
Марк Шагал... Салфетка, на которой он — в знак расположения — оставлял свой автограф, мордочку козы, несколько штрихов городского пейзажа, шутливый рисунок деревни, оценивается у маршанов, т.е. торговцев произведениями искусства, в кругленькую сумму. После Пикассо он сегодня, наверное, самый дорогой художник на Западе.
Над обеденным столом на вилле Шагала я увидел картину, изоб¬ражавшую знакомые мне с детства горбатые улицы нашего города. Над подслеповатым домишком — синяя вывеска: «ЛАФКА».
— Почему же через «фэ», Марк Захарович? — удивился я.
—  Молодой человек, пожалуйста, не учите меня, какие были тогда вывески! — по-стариковски ворчливо, с некоторым даже вы¬зовом ответил Шагал, а в глазах его стояли слезы... Следы неизбежной ностальгии — тоски по далекой, брошенной в трудные годы родине.
Поэт Роберт Рождественский, побывавший у Шагала, очень точно и, на мой взгляд, очень бережно и проникновенно передал эту поистине душераздирающую тоску:
Он стар
И похож на свое одиночество,
Ему рассуждать о погоде
не хочется, Он сразу — с вопроса:
— А вы не из Витебска?..
Пиджак старомодный
на лацканах вытерся...
— Нет, я не из Витебска... Долгая пауза.
А после слова
монотонно и пасмурно:
— Тружусь и хвораю...
В Венеции — выставка...
Так вы не из Витебска...
— Нет, не из Витебска...
Он в сторону смотрит.
Не слышит,
не слышит,
Какой-то нездешней далекостью
дышит,
Пытаясь до детства
дотронуться бережно...
И нету ни Канн,
ни Лазурного берега...
ни нынешней славы...
Светло и растерянно
он тянется к Витебску,
словно растение...
Тот Витебск его —
пропыленный и жаркий —
приколот к земле
каланчою пожарной,
Там свадьбы и смерти,
моленья и ярмарки,
Там зреют особенно крупные яблоки.
И сонный извозчик
по площади катит...
— Так вы не из Витебска?..
Он замолкает.
И вдруг произносит,
как самое-самое,
названия улиц: «Смоленская»,
«Замковая».
Как Волгою,
хвастает Витьбой-рекою
и машет по-детски
прозрачной рукою...
— Так вы не из Витебска...
Надо прощаться,
Прощаться.
Скорее домой
возвращаться...
Деревья стоят
вдоль дороги навытяжку.
Темнеет... ...
И жалко, что я не из Витебска.
Может быть, не стоило так длинно цитировать, но в этом стихотворении — весь Шагал.
Когда мы познакомились, Марку Захаровичу было далеко за восемьдесят. Уже много лет он был одним из наиболее ярких и самобытных художников современности — так что слава перестала
его интересовать. Свои мгновенные наброски он щедро раздавал всем, кто бы ни попросил (если, конечно, удавалось прорваться к Шагалу, имея наготове карандаш и бумагу).
В произведениях Шагала много мотивов из детства — скромный быт еврейской семьи, маленький городок, где все друг друга знают. Мне кажется, что его знаменитые парящие в облаках фигуры людей и животных — это сны о далеком детстве, о далекой родине.
Французы сумели понять художника, эту его пронзительную любовь ко всему, к земле, которая его породила, к теплу домашнего очага, к человеку. И именно к Шагалу обратились с просьбой рас¬писать огромный плафон «Гранд-опера» в Париже.
При одном из посещений нашего посольства Марк Шагал зачитывал отрывки из написанной им книги «Моя жизнь», где приоткрыл нам свое видение мира, которое, воплощаясь в картинах, вело его к всемирной славе.
В 1973 году по приглашению Министерства культуры СССР он с женой Валентиной Бродской приезжал в Москву; тогда же была открыта выставка его литографий. На мое приглашение посетить родной Витебск Шагал отвечал, держась за сердце: «Вот это место у меня не выдержит, а мне еще так много надо сделать...»
Он умер через двенадцать лет (ему исполнилось 97) и оставил богатейшую коллекцию: около десяти тысяч произведений живописи, рисунки, гравюры, ковры и керамика. Из них 500 произведений, в которых были представлены все жанры, все увлечения и «чудачества», Шагал завещал Центру искусств имени Жоржа Помпиду в Париже.
У меня сохранились его бесценные автографы — письма, рисунки, а также один очень необычный. Как-то по его приглашению мы побывали с женой у него на даче. Показав нам свои последние работы, Марк Захарович застенчиво признался: «А ведь я немножко и поэт...» После долгих уговоров он почитал нам стихи, а одно передал на память. Называется оно «Родина»:
Молчишь, страна...
 Мне душу хочешь
Своим молчаньем подорвать...
Какой молитвой днем и ночью
Мне жар палящий в груди унять?
Я кровь свою, на знойных грезах
Настоенную, тебе пошлю,
Свое дыхание — как слезы
Текучие, всю жизнь мою.
И воздух, голубой и зыбкий,
Вдруг покачнется в вышине,
А сам я, с тихою улыбкой,
Умру и лягу в тишине.
Ты на меня, страна, в обиде?
Но я открыт перед тобой —
Бутыль в откупоренном виде,
Сосуд с доступною водой.
Из года в год разлука крепла...
Но возвращусь я дотемна,
И ты мою могилу пеплом
Посыплешь, милая страна.