Диван. Глава первая

         Ой! – воскликнул «зятёк», потирая ушибленное место, –  Кира Исааковна, ну, включите  же свет!  Сколько лет этот чёртов диван стоит у вас в прихожей и пыль собирает? Ну, к чему вам вообще этот мастодонт? Он что, уникальный, заказной? Я, как к вам захожу, ну, всякий раз стукаюсь.
         – Во-первых, не «нукай», не запряг ещё, слава Богу. А во-вторых, зятёк мой ненаглядный, (в смысле – и глаза бы тебя не видели), сообщаю тебе, что диван-то ручной работы, заказной. И ему, дружочек, уже глубоко за  семьдесят, а он крепкий, ничто в нём не ломается, врача к нему ни разу за эти годы не вызывали. А кожа какая! Я её просто протираю ежедневно специальным средством – и она, как новенькая. Тебе б такую кожу, хотя бы на заднице, для усидчивости.
         – Ну, конечно, если ежедневно годами протирать, сколько же денег уйдет – ядовито отозвался «зятёк».
         – Скажи-ка! А ты ежедневно, зачем умываешься? Или не умываешься вовсе?
         Кира Исааковна повернулась к зятю спиной, всем своим видом выказывая недовольство. Её спина была настолько выразительна, что был бы «зятёк» умнее, то прочитал бы на этой спине жестокие слова презрения, которые тёща с трудом удерживала. Но, увы, умнее он быть не мог. 
         Кира Исааковна Срулевич мучилась с замужеством дочери. В её голове не умещалось, как вообще могло произойти, чтобы её дочь, одарённая, начитанная девушка вышла замуж за это ничтожество?
         Софочка, с пяти лет занимавшаяся музыкой по классу скрипки, едва  закончив консерваторию, вдруг, огорошила мать сообщением, что она, видите ли, беременна и выходит замуж. В голове Киры Исааковны прозвенел колокол судьбы, мир раскололся, и она, некое время, даже молчала. Когда же к ней вернулся её драгоценный дар –  много говорить – она спросила дочь очень деликатно, как ей показалось:
         – Хорошо, Софа, кто же этот ангел, кто твой идеал, что тебя так быстро смог опузатить?
         – Он музыкант, мама. Несильный, но музыкант.
         Когда же Софа привела этого "п..." домой (в дальнейшем Кира Исааковна называла зятя только этим еврейским словом на идиш, а вслух –  «зятёк») и представила: «Мама, знакомься, это Прохор Горошков, баянист», у Киры Исааковны в глазах опять потемнело.
         Перед ней стоял здоровый и ростом и в плечах обалдуй, с льняными волосами, маленькими, бесцветными глазами и  румянцем во всю свою здоровую морду. И эта морда у обалдуя была такая крестьянская, ну, точь в точь, как у Ивана-дурачка из мультфильма.  И такая же хитрая.
         Они стояли в прихожей молча, пока Софа, видя шок матери от её избранника, не выдержав, сказала: «Проходи, Проша. Нет, погоди, сними-ка ботинки, вот тапки, надень».
         – Нет, скажите на милость, люди добрые, на что мне, культурной еврейской женщине этот гой?
         Она уже забыла, что сама вышла замуж и познала, что такое мужчина в четырнадцать, а вот двадцатилетняя дочь почему-то ей казалась ребёнком.
         – Культурная девочка и этот «п..», ну как это? Зачем нам это! На что? – причитала, уйдя на кухню, Кира Исааковна. Она продолжала  плакаться ещё долго, взывая к предкам, удерживая себя, чтобы не послать проклятья на голову «зятька».          
         – Есть ведь культурные еврейские мальчики, скрипачи, у них же в консерватории. Зачем ей это гой-гармонист?
         Она не могла понять, что её дочери, интеллигентной, воспитанной молодой женщине, в течение всей сознательной жизни занимающейся музыкой, в какой-то момент до зубной боли надоели эти культурные мальчики. Софе требовался перерыв, отпуск от музыки. Нужен был этот простой, как примус, «гармонист», любящий рыбалку, шашлык, водку и половые акты. По молодости – в любых количествах и любой продолжительности. А уж инструмент у него для этого был первоклассный. И о музыке с ним незачем говорить, Музыка для него – средство зарабатывания денег, особенно за игру на свадьбах, где и выпить можно, пожрать вкусно, да заодно и «тёлку снять». Вот так, на одной из свадеб её подружки, он познакомился и с Софочкой – «снял тёлку».
         Софочке уже было двадцать. Последние год-два она просто изнывала от желания, от этих сумасшедших снов, от рассказов подружек, от их подшучивания над её девственностью.
         Кира Исааковна взросление дочери проглядела. Отсюда и её непонимание, и неприятие произошедшего.
         Отчего это так?  Чтобы разобраться, давайте попытаемся познакомиться с теми, к кому взывала Кира Исааковна – с её предками, вообще с её происхождением.
         Почему попытаемся? Да дело в том, что достоверных источников нет. Может они и сохранились в каких-то особых архивах, но проникнуть в них нам не дано. Достоверно точно известен только сам факт её рождения. Всё остальное – это выжимки из её собственных монологов, разных по времени, зачастую, разной интерпретации, но всегда со слегка жеманными жестами и победным концом. 
          Итак, нам известно, родилась девочка Кира в крохотном местечке Н-ского уезда Виленской губернии, в большой семье извозчика Исаака, в доме, стоящем на реке Вилия, притоке Немана. Главным богатством их семьи было девять детей. Все дети, кроме грудничков, ведомые матерью, невзирая на пол и возраст, без устали, с ранней весны до поздней осени, работали на земле. Благо ещё, имели и лошадь и корову, значит, земля была вспахана и возделана, удобрена навозом и золой – её специально собирали и на удобрение и на щёлок для стирки. Корова не была прямой их кормилицей –  всё молоко подчистую уходило на рынок, также как и яйца, кстати. Отец ежедневно запрягал жеребца и отправлялся на базар – отвезти молоко и яйца на продажу, перевезти груз или какой товар. Правда, зарабатывал очень немного. Нет, не подумайте что от ленивости своей – просто в местечке все очень трудно расставались с деньгами. Так что, основной кормилицей их семьи была земля. Глинистые почвы этих мест  родили только при условии внесения удобрений и требовали огромного, ежедневного труда. О каком  образовании могла быть речь? Читать и считать научатся – и хватит, работать надо. Зимой младшие дети сидели на печи, для них денег ни на обувь, ни на зимнюю одежду просто не было, Но никто не сидел без дела. Всю зиму они плели корзины из ивняка, а отец делал туеса из бересты для засолки грибов. Все эти работы сопровождались пением незатейливых песенок или псалмов, которые ещё помнила мать. Иногда отец, обычно молчаливый человек, разучивал с ними азы арифметики, приговаривая: «Вот подсчитайте, Изя, или ты, Кира, сколько вы выручите на базаре за корзины? Что надо для этого знать? То-то же!» Корзины и туеса неплохо продавались, и этот промысел был подспорьем в их нелёгкой жизни. Край-то их был грибной и ягодный, и лес, как и земля, тоже был кормильцем, да и жили они на краю леса.
         Лямку крестьянской жизни пришлось бы тащить  всю свою жизнь и нашей героине, но из местечка её вытащил (прямо как в романах) его величество случай.
         В их местечко погостить на лето к родне приехала некая Циля Срулевич. Приехала и приехала, к родне, так к родне. Спроси еврея, где у него нет родни – он не сможет ответить.
         – Даже на железной дороге –  говорил извозчик Исаак –  у нас есть наши, евреи.
         – Кто же это, отец – спрашивали дети. И счастливый тем, что этот вопрос задан, Исаак, смеясь, отвечал – шлагбаум!
         Но, во-первых, Циля приехала из самой Одессы, а вы же знаете, что такое Одесса? Ха, там вам не здесь, во-вторых, приехала с сыном Шаулем, красивым, умным двадцати однолетним парнем.
         Спрашивается, а зачем такая дамочка приехала не одна в местечко?  Ха, ясно же, что не просто так. Наверняка хочет подыскать для сына невесту. А где можно найти хорошую, работящую невесту, как не в местечке, не в провинции? А зачем иначе тратить на дорогу такие деньги, как не на смотрины, а там, глядишь, и на сватовство?
         Так, или приблизительно так, судачило всё женское население местечка, перебирая Цилины косточки и всевозможные варианты невест для Шауля.
         И как же, в конечном итоге, они оказались правы!
         Вот и не верь после этого случая в проницательность местечковых женщин. Да они всё насквозь видят!
         Надо сказать, что когда происходило это дело, нашей Кире было тогда четырнадцать лет. Красивая, здоровая, сильная и стройная от ежедневных физических упражнений по хозяйству, девушка. В крестьянских делах умела всё, что делают мужчины – и пахать, и дрова рубить, и косить. А какая была рукодельница! Как умела по дому управиться!
         Видно Богу было угодно, чтобы Шауль увидел на базаре Киру, отправленную матерью продавать молоко и яйца. Когда Циля, разглядывая торговые ряды, не спеша,  подошла с сыном к молодой, красивой девушке, то небрежно спросила: «Скажи-ка, девочка, почём у тебя что»? А Кира ничего не видела, кроме Шауля. Хоть всё у неё забирай – не заметит, а тот – тоже онемел. Онемел, оттого что увидел.
         Вот так об этом рассказывала сама Кира Исааковна. А как оно было на самом деле – кто же вам об этом расскажет. Вся её родня во время войны была уничтожена фашистами и литовцами, а те евреи, кто выжил – разъехались, кто в Израиль, кто в Америку, или Аргентину, а остатки – в восьмидесятые годы бежали подальше от  Чернобыля. После Чернобыля долго ходил анекдот, что евреям, выехавшим после этой аварии, например, из Минска, давали медаль – «за освобождение Минска».
         Так что, нам остаётся лишь верить Кире Исааковне на слово и передавать её рассказ максимально близко к источнику.
         – Через два дня, всё о нас поразузнав, к нам пришла сама Циля Срулевич с Шаулем сватать меня. Как ты считаешь, почему не нашла невесту в Одессе? Да потому, что Циля сама родом из местечка! И она считала, что настоящую еврейскую жену-хозяйку в городе не найти! А уж тем более в Одессе, где все невесты с образованием, играют на пианине, а к  домашнему хозяйству не приучены. Слава Богу, что он научил маму сказать, (ой, есть ума у моей жены – говорил отец, подвыпивши) что мне не четырнадцать, а шестнадцать лет и они согласны отдать меня замуж – поведала мне Кира Исааковна, счастливо улыбаясь.
         Так, совсем ещё юной девушкой, она покинула своё местечко и очутилась в Одессе, в обеспеченной семье врача Моисея Срулевича, известного  в Одессе, да и на Украине гинеколога. Шауль был единственным сыном у них в семье. Все родившиеся девочки умирали, не дожив и до года.
         Шауль учился здесь же, в Одесском институте технологии зерна и муки им. Сталина и через два года стал дипломированным инженером-технологом. После окончания института, Шауль получил распределение в Свердловск на крупный хлебозавод. Очень умный, любимый и любящий сын, он понимал – если не уедет, так и будет жить под башмаком матери.      
         – Если хочешь встать на ноги, расти по службе, понимать, как зарабатывается копейка и как она должна быть потрачена – говорил отец, одобряя отъезд сына, –  поезжай. Дальше жизнь покажет. Не сумеешь пробиться, или что – вернуться всегда сможешь.
         И молодые Срулевичи в мае месяце выехали на Урал.
         Надо заметить, Шауль окончил институт с «красным дипломом», да и сам Одесский институт был одним из ведущих в стране, так что, молодой коммунист, инженер-технолог Шауль Срулевич был принят на работу сразу старшим технологом. Уже к концу года их семья получила приличную комнату в большой квартире старинного дома, принадлежащего когда-то какому-то купцу. Новый 1941 год они встретили в кампании нескольких молодых семейных пар, с которыми познакомились при посещении театра.
         Прямо перед войной у молодых Срулевичей родилась дочь, которую по просьбе Цили, назвали Софочкой, в честь бабушки. 
         О том, как жили в годы войны, Кира Исааковна не рассказывала никогда. Так, мимоходом, проронит фразу или два-три слова и молчит. Это при её-то говорливости и любви к монологам! Эта тема была ей крайне тяжела, родня Киры Исааковны погибла. Погибло 95% литовских евреев! Но, слава Богу, выжили в войне родители Шауля. Самого Шауля на фронт не отправили по двум причинам – сильнейшей близорукости (минус восемь) и брони –  хлебозавод был приравнен к военным предприятиям.
         В 1948 году Шауль Срулевич был назначен директором хлебозавода. Они въехали в большую, отдельную квартиру, в том же доме. С мебелью в то время было просто никак, они с Кирой пошли на рынок, и там, на обмен, купили себе кое-какую мебель. Подсуетившийся домоуправ предложил им купить (отдам недорого) кожаный диван, фактически ничей, из их же дома, что они и сделали. Когда диван оказался в их прихожей и его отчистили от многолетней грязи, они были поражены. Это была реликвия, английской работы.
         Диван доставил им много радостей и был любимым местом игры Софочки. Здесь дочь играла в куклы, разложив их на диване и позвав играть соседскую Машеньку. У соседки – Ирины, была небольшая комната и, понятно, играть у них было особенно негде. Машенька с удовольствием ходила с Сонечке. Соседка никак не хотела называть Софью Софочкой, на еврейский манер, а упрямо звала по-русски – Соней. Это нисколько не мешало детям счастливо играть.
         – У Срулевичей ребёнка не обидят, да и накормят, обязательно – рассказывала во дворе словоохотливая Ирина.         
         Маша была хорошенькая белокурая девочка, а Софочка, рыжая, как огонь, да ещё и с веснушками на лице.
         – Удивительно –  говорила Кира Исааковна – я сама, брюнетка, Шауль, тёмный шатен, в кого же Софочка?
         – В бабушку, в честь которой её назвали – отвечал муж. – Я  хорошо помню, она жила у нас, начнёт утром расчёсывать свои волосы, так они цвета тёмной меди. А какие густые – у неё был деревянный гребень, так только он их брал. Расчёсывает и поёт старинные песни.
         Соседка Ирина – Машенькина мама, работала заведующей парикмахерской и советовала Кире Исааковне освоить какую-нибудь специальность, например маникюрши.
         – Мало ли, Кира, какая беда с мужем случится, смотри-ка, вон, опять на евреев все ополчились. На одном заводе директора сняли, посадили ни за что, на другом. А ты, дорогуша, как ты живёшь без городской специальности? – Они с Кирой были на «ты».
         И вот ведь, как в воду смотрела, а может, чувствовала что?
         На планете появилось государство Израиль, к чему приложил руку и СССР. Взоры многих евреев были с ликованием обращены туда, на «землю обетованную», а по прибытию в октябре 1948 года Голды Мейерсон – первого дипломатического представителя государства Израиль в СССР, её в Москве радостно встречала почти полумиллионная еврейская диаспора.
         В Кремле из этого были сделаны «правильные выводы», по стране пошли чистки.
         В 1952 году в Свердловский горком партии поступила анонимка, где было многое расписано. И что директор хлебозавода Срулевич занимается вредительством, а в тесто для хлеба идут кормовые добавки, предназначенные для скота. На «хлебные» места хлебозавода собрал одних евреев, да не по заслугам, а по блату. И живёт Срулевич не по средствам, ворует, наверняка, откуда мог себе такой диван взять? И что…
         Шауля, несмотря на полную глупость неграмотной анонимки, с треском сняли, приписав и ещё какие-то несуществующие прегрешения.
         – Хорошо – не посадили, не расстреляли, как вредителя, не отправили в лагерь, как многих – успокаивала Киру соседка.
         Но, специалист Срулевич был прекрасный, его оставили на хлебозаводе мастером-технологом, правда, с мизерной зарплатой.
         Кира Исааковна долго думала, кто же накропал анонимку, кто мог и про диван упомянуть.
         – Ирина –  как-то поделилась она с соседкой своими думами – кто же это мог сделать, какая сволочь?
         – Да управдом – уверенно заявила соседка – больше и некому.
         – Почему ты так считаешь?
         – Ах, Кира, ты знаешь, где самые осведомлённые обо всём люди на свете? Ты думаешь в НКВД?  Нет, дорогуша, самые осведомлённые люди – это парикмахеры и таксисты. Сидит человек в кресле, расслабляется, такое наговорит! Надо только помочь ему разговориться, но это несложная наука. А этот говнюк, управдом, к нам бриться через день ходит, а трезвым я его никогда и не видела, всегда с запашком приличным. Значит, где-то деньги берёт? Ну, понятно, по пьяни рот-то и разевает. А жадный, гадёныш, никогда ни копейки на «чай» не даст. Думаю, он на многих в доме настрочил.
         – А как ты сама не боишься, Ирина? Он и на тебя настрочить ведь может?
         – Он уже писал. Но у меня покровитель есть. Ты наверно замечала, ко мне мужчина заходит один, такой рослый? Он из органов. А что делать, мой-то погиб в сорок четвёртом. Кому я нужна с ребёнком, баб, вон, сколько хочешь, бери любую, а мужиков-то повыбило. А он зашел к нам в парикмахерскую и сел ко мне в кресло, обслужите, говорит, по полной. А я возьми, да и скажи, что по полной могу только дома. Ну, он и зашел в гости, Машунька моя у вас была, с Сонечкой играла. Теперь он ко мне уже почти год ходит. «Красную Москву» подарил, заведующей я стала, вишь, помогает. Про «Красную Москву» я промолчала, это добро я в парикмахерской и так имею, да ведь не скажешь. Он же мне и анонимку принёс, показал, какую управдом на меня настрочил. Пишет, сволочь, что веду аморальный образ жизни, мужиков к себе вожу. А мой-то говорит, мол, не переживай, мы его, гниду, подведём под статью.
         Так, чего ты загрустила? Муж жив, не в лагере, под боком, радуйся!
         – Так жить на что, Ира! Я же не работаю, а Софа в музыкалке, там сказали -  скрипку хорошую надо покупать, а на что? Где она, радость?
         – Я же тебе говорю, приходи, быстро выучу на маникюршу. Будешь работать, деньги появятся, своему скажу, чтобы Шауля больше не трогали. Он там, как я поняла, немалая шишка.
         – Да что ты, Ира, ничего никому не говори. Боюсь, ещё хуже только будет, как-нибудь перетерпим, мы, евреи, терпеливый народ.
         ...Не знаю – рассказывала Кира Исааковна – как мы прожили год?  Буквально, на старых запасах, что было бы дальше, не знаю. Говорю – просто не знаю, но, слава Богу, пришло письмо из Одессы. Оно вернуло нас к жизни. Шауль последнее время ходил, вообще, как пришибленный. Во-первых, он не мог понять, за что его сняли. Вчера он передовой директор, что называется, вручили почётную грамоту Обкома, габардиновый отрез на костюм, а сегодня обвинили во всех грехах. А потом.… Ну не желала его душа верить, что всё это горе – только из-за «пятого пункта»!