молитвенное

Мы так хорошо бросаем друг друга
в горячке самотерзаний,
что хочется нас поставить к стенке.
И расстрелять. За бросания,
за позволенье другим отступаться
от нас, вероломно живых,
скрестив на удачу сухие пальцы -
удачу прослушать призыв
и самому себе не позволить
в минуту боли кричать.
Мы платим за это новой болью,
с терпением палача
свой дух отстраняя от той его части,
в которой зарыта вся соль.
И это, похоже, итог непричастий,
безверья в земную юдоль.
Остатками грима смываем излучины
рек - слёзных и небылых,
живём по критериям благополучности -
тот прав, кто сыт и тих.

Только заметно, как бледностью ранней
берётся окрестный спектр,
и каждый первый маленький ангел
в ужасе спешит вверх.
Нас покидают лихие сонеты -
на свитках, в бутылках, в волнах,
и хлеб не черствеет, забытый где-то,
он сразу гниёт. И так
случается с всяким, чего ни касайся.
Плохи мирские дела.
Летящие строки в аусвайсах,
войны добра и зла,
лампы разбитые, безучастные
близкие голоса.
Миру нет ни кнута, ни пряника,
и нет ему конца.

В гареве утра, в фонарных бликах,
в изморози на стекле
я вижу двоих, дыханьем слитых,
двоих, светлеющих в мгле,
и это, конечно, Мадонна с младенцем,
Мадонна в узорном чепце.
Она прижимает сына к сердцу
и шепчет ему об отце,
о всех, кто храним им, о всех, кто пошёл с ним,
о всех, кто будет спасён.
И мальчик взрослеет и бегает босо,
и тоже, как мы, обречён
уже тем, что знает, что нужно заткнуться,
когда железным крюком
тянет нутро, когда хочется гнуться,
на землю валиться пластом.

По перекрестьям улиц призрачных -
пряная тишина,
да силуэт подсвечен изнутри
слабым фоном окна.
И это, конечно, Мадонна с мальчишкой,
и не существует распятий.

Тяните руки. Берите выше.
Не размыкайте объятий.