Философское эссе по Так говорил Заратустра Ницше

                «Человек — это канат, натянутый между животным и сверхчеловеком.
                Канат над бездной»
                «Умерли все боги; теперь мы хотим, чтобы жил сверхчеловек»

Известно, что, как и Библия, «Так говорил Заратустра» Фридриха Ницше – произведение, балансирующее между гранями философии, религии, поэзии и прозы. Философ противопоставляет теорию прогресса учению о вечном возвращении. Исключительно сверхчеловек способен спокойно принимать и бесконечно переживать возвращающееся прошлое. Тот самый сверхчеловек, идеей которого был одержим Ф.Ницше, больше отличается от обычного человека, чем обычный индивид от обезьяны. Однако, явись в мир подлинный сверхчеловек, не станет ли это поводом стремиться к сверхсверхчеловеку и так далее по градации? Заратустра противопоставляет себя толпе, над ним смеются, как над юродивым. Любопытно, что этот текст, по-арийски оппозиционирующий Библии, наравне с самой Библией носили немецкие солдаты Первой мировой войны.

Книгу эту знают по пресловутому тезису о сверхчеловеке и по идее о вечном возвращении. Но чем она является в действительности, как интерпритировать ее концепции «подтолкни падающего» «кого вы не научите летать, того научите быстрее падать», «возьми с собой плеть», «умри вовремя»: как антигуманный трактат социал-дарвинизм, сатанизм, из которого произрос капитализм, фашизм, свободу от совести и чести, культ личности? Дается ли там четкое определение добра и зла, иерархии рас? На мой взгляд, нет. Он говорит о разобщении критериев у разных народов. Пока сестра философа не извратила текст для «Майн Кампф».

Заложена идея развития от животного к сверхчеловеку, усовершенствования, а не раздела по категориям, мысль не надеяться на государство, которое презирает людей и на церковь, которая является инструментом религии, а не Бога. А что же Бог или боги? «Умер Бог, из-за сострадания своего к людям умер Бог». Сотворил все и ретировался, сделав людей свободными. Деистический кукловод. Его представляют в искаженном виде религии и церкви, потеряно само осознание этого высшего существа. Психиатр Ирвин Ялом пишет в своей книге «Когда Ницше плакал»: «Вы, несомненно, должны отдавать себе отчет в том, что мы придумали бога и что теперь все вместе его убили». Раз люди могли создать Бога, то несомненно могли бы создать и сверхчеловека. Самонадеянно рассуждает Заратустра, подобно Кириллову, герою «Бесов» Достоевского: «Если бы существовали боги, как удержался бы я, чтобы не быть богом! Следовательно, нет богов».

Бог есть предположение, считает герой Ницше. Он рассуждает о том, что Бог – не доучившийся горшечник, что он сам дал людям уши, которые были грязны, чтобы слышать его слова. Я бы добавила: зачем вообще тогда всё несовершенство человека, чтобы, сокрушаясь о проишествии в Эдеме, нести свой «ставрос» до конца? Бог призывает к самобичеванию и умерщвлению плоти, но к чему он сам дал нам тело с его потребностями? Чтобы потешаться над потугами им противостоять? Получал ли свою награду те фанатики, которым это удается в той или иной мере? А если вся вина в первородном грехе, разрушившем совершенство человека, то неужели человечество уже не достаточно искупило ошибку своих самых первых родителей? Почему не уничтожил творец эту землю сразу, не для того ли, чтобы потешаться над тем, как люди, беспомощные и жалкие марионетки, сами все портят без этого Бога, умывшего руки? Но это уже онтологические и эсхатологические вопросы, о которых я почти ничего не знаю. Вопроса Апокалипсиса Заратустра касается тоже, не раз повторяя: «Вот, он приближается, он близок, великий полдень!». Предвестник сверхчеловека даже открыто заявляет о политеизме в отрывке «Об отступниках». Кроме того, множество раз появляется библейская строчка «Умеющий уши да услышит».

Непосредственно по-восточному (вспоминается прототип, зороастрийский пророк) воспринимается постулат Заратустры об отречении от него, ибо только тот, кто способен отречься, способен быть преданным.

Заратустра сам утверждает, что любит людей. Стал бы он иначе возвращаться к ним после отшельничества, тащить мертвого канатного плясуна с собой, называть первородным грехом то, что люди мало радуются? Он восклицает: «Я не щажу вас, я люблю вас всем сердцем, братья по войне!». Вместе с тем он считает, что сидеть рядом с ними надо переодетым, не узнавая себя, иначе людей просто не вынести. Он радуется, возвращаясь в горы, что очистил свой нос от запаха всякого человеческого существа. Социопат, однако.

Мы читаем сентенцию психологического характера: надо научиться любить самого себя, чтобы сносить себя и не скитаться. Несмотря на это, оказывается, нужно иметь самые стыдливые и оппозиционные вещи – наслаждение и невинность, но при этом искать вины и страдания. А, как известно, вина сама ищет наказания. И как же сочетать все это без угрозы расщепления психики?

А как же наш философ относился к животным? Не иначе, он страдал зоофилией, возможно, не только и не сколько сексуального характера. Да простят меня знатоки этой темы, но без Фрейда нигде не обойтись. И поэтому, если человек не поэт и не циркач, то можно предположить не только тотемную, но и биологическую связь со львами, ослами, орлами и змеями. Откуда и произошла, возможно, привычка смеяться; компенсация природного комплекса неполноценности. Помимо этого, звери отшельника говорили и кормили его. Не психическое расстройство ли это от одиночества. Особенно учитывая его припадок, эпилептический или кататонический приступ, когда животные его кормили. Отвращение к людям у Заратустры тоже было. Насколько же он сам был человеком, в какой мере? Мы знаем, он нуждался в сне и еде, однако чурался женщин. Следовательно, это шовинистическое отношение предполагает, что романтические и сексуальные потребности хуже, грязнее, неважнее, чем быть сытым и выспавшимся? Не примарны ли они? Или это своего рода сублимация, или принудительный асексуализм во имя рассуждений? Но есть момент, где философ называет женщину счастьем. И так же заявляет, что освободит женщину только тот, кто в достаточной мере мужчина. Знал бы он, что еще и по сей день не во всех странах женщина считается человеком... Ну и, конечно же, показательны его частые сравнения и метафоры – паук и червь. Не связано ли это с какими-либо фобиями, интересно.

Кстати о дядюшке Зигмунде. Ницше солидаризируется с отцом психоанализа в отношении мортидо и либидо, двух первичных и врожденных тягах человека, стремлении к любви и смерти. Заратустра рассуждает: «Любить и погибнуть – это согласуется от вечности. Хотеть любви – это значит хотеть также смерти».

Также нужно отметить, что для Заратустры существует только один архетип каждого пола: мужчина – воин, женщина – мать. В «Танцевальной песне», похожей на библейскую «Песнь песней», философ хочет иметь детей от единственной женщины – Вечности. Весьма забавное олицетворение, и отнюдь не amor carnalis.

Заратустра затрагивает даже тему психосоматики: о том, что желудок (средоточенье духа) болит и не дает уснуть, если человек днем был невесел, что почести и сокровища раздражают селезенку. Он, со всей критичностью, оптимистичен: призывает не презирать тело, любить сон, стремиться к чему-то большему. Но и противоречив вместе с тем: добродетели – это благо, но от него погибают, ибо это тяжелая участь. Философ любит тех, кто погибает, созидая самого себя. Но не бесмыссленно ли это тогда? Ницше касается и психиатрии: в отрывке «О друге» высказывается мысль, что долгое одиночество приводит к расщеплению личности, к биполярному расстройству.

Упоминается, что время не линейно, а циклично и замкнуто. Это концепция не нова, но она приобретает новые грани в данном контексте. Афористично выражение: «Где нельзя уже любить, там нужно – пройти мимо!». Учит Заратустра и разборчивости в связях, ведь все жевать и периваривать – это настоящая порода свиньи. Отмечает он и важность постепенности развития и становления: нельзя научиться летать, пока не научился ходить. Он предлагает два мировозренческих пути: «Всё – судьба: ты должен, ибо так надо!» и «Всё – свобода: ты можешь, ибо ты хочешь!».

Заратустра призывает «разбить старые скрижали». Совершенно определенно – многие из них исчерпали себя на сегодняшний день! Всё это вновь тесно связано с лицемерием и бесмысленностью. Конформизм и его средства не позволяют отречься от затхлых ценностей. Христианство одобряет тех, кто ходит с постным лицом и страдает, поэтому Заратустра по-прежнему хочет разбить скрижали тех, кто не умеет радоваться. Возможно, нет у них больше ничего, за что держаться, поэтому и выбирают они смирение. Однако новые заповеди тоже не всегда хороши, ибо часто призывают к рабству. Они позволяют слабому и сомневающемуся ничего не делать, прикрываясь благими целями и идеями.

Во фрагменте «О бледном преступнике» встречается такая мысль: «Нет иного избавления, кроме скорой смерти, для того, кто так страдает от самого себя. Судьи, из сострадания должны вы убивать, а не из мести, и, убивая, заботиться о том, чтобы жизнь оправдала вас самих». Заратустра призывает писать кровью, и вместе с тем не одобряет тех, кто говорит: «Жизнь тяжело нести». Он считает, что мы любим жизнь, потому что привыкли к любви. К чьей и какого рода из четырех греческих видов любви? А.Камю пишет, что нам тяжело расстаться с жизнью, поскольку мы привыкли к ней, ведь привыкаем жить мы раньше, чем мыслить. «Я бы поверил только в такого Бога, который умел бы танцевать» – непосредственно, иронично, жизнерадостно и вместе с тем трагично заявляет пророк. «Бог танцует во мне», продолжает он. Значит ли это, что Бог, его замысел и царство внутри Заратустры? Внутри его одного или всех нас?
В главе «О проповедниках смерти» не о сектантах ли и религиозных организациях говорит Заратустра? Они, как он и рассказывает, вызывают отвращение к жизни и прочат «вечную жизнь» избранным. А что же касается священников – то «не иначе умели они любить своего Бога, как распяв человека!». Ницше устами Заратустры обличает нытиков и бесхребетных лентяев, которые страдают от того, что живут. Естественный отбор ли это или нечто иное, разве это несправедливо? Он предлагает исчезнуть тем, кто не хочет бежать, делая поправку на больных и старых. Строку «Любите мир как средство к новым войнам» я склонна понимать как призыв избегать стагнации, контекст зовет быть не смиренным христианином, а храбрым воином. Бескорыстную любовь к ближнему Заратустра обличает в дурной любви к самому себе и потугам считать это добродетелью. Категории и реалии, которыми мыслит Заратустра, возвышены и трансцедентальны; когда он советует не не презирать, а ненавидеть врагов, т.е. быть с ними на равных, гордиться их достижениями, таким образом разделяя успех своих врагов. Заратустра предостерегает о маленьких жалких людях с узкой душой, и этот тип человека перекликается с русским литературным феноменом маленького человека, человека в футляре, лишнего и ненужного человека. Ницше устами своего персонажа с отвращением говорит, что такие люди не прощают, если их добродетелям не завидуют. Он, как и подобает духовному человеку, призывает к целомудрию, если оно не насаждается силой, а чувственность он называет сукой, и предпочитает попасть в руки убийцы, нежели в мечты похотливой женщины. Сообразуется ли это с версией о том, что Ницше был девственником и с противоборствующей гипотезой о его сифилисе?
Какую высокую дружбу проповедует Заратустра! Он учит быть мастером угадывания и молчания, деликатно-дипломатического сострадания, являться чистым воздухом, хлебом, лекарством для друга. Иногда, не умея избавиться от своих цепей, можно стать избавителем цепей друга. Относительно гендерного аспекта Ницше замечает, что слишком долго в женщине боролись раб и тиран, и поэтому на тот момент она не могла быть полноценным другом. Также он довольно проницательно пишет о жертвенности женщины, суетливости и дурном, что скрыто в ней. Поэтому, идя к женщинам, нужно не забывать плетку. Феминистки не согласились бы.

А теперь – более критические пространные размышления.

Если в уме зародилась идея – возможно, паранойя – то человек будет ее активно реализовывать всеми доступными средствами. Нельзя помочь людям, как и свиньям. Заратустра это понимал. Театральное, воспаленное воображение искало надежду не оказаться на помойке вместе со всеми.  Одиночество – это мужской способ решить проблему (или хотя бы ее обдумать). Но, кажется, подоспевшая комбинаторика только подтолкнула к большему безумию.

Если Бог умер, то и духа больше нет. Здесь пророк противоречит сам себе в очередной раз. Но появляется некое «Само». Каков же путь этого «Само»? Герой – как голый король, которому индифферентны книги и прочие добродетели! Быстрота и острота – вот что ставится на верхнюю полку разумного лихоимства.

Поберечь любовь для высших путей. Что же это за пути? Лес и горы? Как замечательно! Ведь каждый мудрый человек мечтает реализоваться в одиночестве, под открытым небом, без капли лицемерия. Однако легко быть святым вне общества, вне социальных ролей и гнета общественных рамок и стереотипов.

Итак – подарим же... добродетели! Так как, предположительно, мы являемся страшными мудрецами, полностью разучившимися лицемерить. Власть, познание, мудрость – ключивые параметры. И как же все это будет плодоносить? Изначально, власть предполагает контроль и впоследствии ведет к тирании. Как возможно познание без литературы, знания языка(-ов) и значений? Мудрость предполагает  раскол мужского и женского сообщества, а также, как мы помним из Библии, преумножения скорби. А при реализации равенства куда денутся знаки Власти и Гордости? Ну уж точно, слышится, что в некоторых странах покой не настанет!

И, разумеется, малодушие! Вот с чем сталкивается герой, спустившийся с гор. Что можно еще сделать, как не пригрозить, приняв облик пророка, суровой войной? Развязать войну, а самому отдаться безумному танцу с идеей сверхчеловека,  – разве не кажется это немного безответственным поступком, да еще и в борьбе с гниющим сообществом?!

Если опустить все метания души и духовные откровенности в связи с тем, что «Бог умер» со всеми его атрибутами, то сентенции типа: «...О, как не быть в самой высокой душе самым худшим из паразитов?» можем смело оставить теологам и могильщикам, копающимся в древних плесневелых захоронениях несовременных понятий.

Заратустра учит смеяться. Весело, когда глупость встревает в порядок вещей. Но есть ли время для смеха, если ты еще не сверхчеловек?

И вот, отпустив сострадание, «Само» философа уже взвилось, подобно орлу или самолету, над всем низким и узким, в поиске пищи для танца и смеха. Но – вот незадача! – на пути вновь те же люди, «великие и ничтожные». Уже не так забавно, ведь много одиноких, потерявших себя под разными личинами. Смотрите – уже собственная тень вприпрыжку бежит за героем! Бегство от презренного настоящего к блаженной вечности началось. Какие дети могут родиться у человека и вечности? А он мечтает о наследии... все, что ему остается – танцевать, являя человечеству образец безумного мужества.

Эпилог:
Вода бьется, бьется о камни и ночью тень становится невидимой. Вода остановилась, бежать больше не от кого и не от чего. Но с утра просыпается сострадание к самому себе. Путь, тернистный и хитрый путь новых страданий. Праздник осла подошел к концу. Идти больше некуда. Что ж – танцуй, Заратустра!