Путь на Мангазею. Гл. 10 Мангазея

Мангазея

       От города мало что осталось, вернее, не осталось почти ничего. Высокий бугор был пустынен и нелюдим. В пожухлой траве беззубыми старческими провалами темнели оплывшие по краям бесформенные ямы, местами выказывая из земли полусгнившие деревянные остовы бывших строений. Едва различимый, скорее угадываемый периметр когда-то мощного кремля обрывался с южной стороны подмытым берегом, и на свежем срезе недавнего оползня темным пятном проступал фундамент Давыдовской башни. Кривые березки и мелкий тонкостволый сосняк заростили городище, и смена лесных поколений перемешала тела погибших деревьев с творением человека, а сотни немыслимых лет наметали ветрами на кладбище песчаную пыль, схоронив под ней переполненный тайнами город...
       Василий поежился, обминая на теле еще не просохшую после неудачного купания одежду, потрогал ладонью заживающий на голове рубец и в задумчивости, словно не решаясь переступить невидимую черту, потоптался у края обрыва. Внизу, под бугром, Толик и Пыжьян, взлягивая голыми ногами, приплясывали вокруг костра, растянув над ним для просушки мокрые штаны и штормовки.
       Василий шагнул на территорию кремля. Под ногой мягко колыхнулась почва, сапог утонул по щиколотку в густой буровато-зеленой поросли мха. Осторожно, словно по минному полю, Василий сделал несколько шагов, присел на корточки и аккуратно сдвинул в сторону мшаник. Обнажился песчаный грунт. Словно замытый морскими течениями остов корабля, из песка проступали контуры рубленной  в перевязку или в лапу башенной стопы. Смахнув ладонью верхний наносный слой песка, Василий ощутил пальцами ребристую округлость тесанного топором дерева, проследил ладонью засечку на стыке, ощупал щелявые торцы бревен. На пальцах остался налет то ли застарелой копоти, то ли источенной временем деревянной трухи.
       «Ну, вот мы и встретились», – сказал Город.
       Василий вздрогнул, покосился в стороны, но быстро сообразил, что голос прозвучал внутри его сознания. Он в общем-то и не очень удивился – что-то все равно должно было произойти в этом месте, к этому шло, это и ожидалось. Только почему-то он думал, что нечто подобное случится или во сне, или еще как-нибудь, но непременно ночью. Василий даже хотел основательно подготовиться к ночлегу, оберечь друзей от лишнего беспокойства, но вот уже началось, а он не готов.
       Выпрямившись во весь рост, Василий с беспокойством глянул на берег. Спутники облачались в исходившую легким парком одежду, толкались, громко хабалили и вообще ребячились.
       «Жеребцы, – беззлобно подумал Василий, – стойло почуяли, вот и резвятся».
Он прислушался к внутреннему состоянию. Город молчал, но присутствие его ощущалось теплым мягким давлением в области сердца, словно под ребра подсунули наполненную водой резиновую грелку.
       – Ты как, со мной говорить будешь или нам всем собраться? – вслух произнес Василий и, склонив голову к плечу, прислушался. И внутри, и снаружи было тихо.
       «Ну, ладно, что это я, как на собрании... Может, только померещилось, а я уже буром попер. Нельзя так, Василий, так и сдвинуться можно», – он покашлял в кулак, воровато оглянулся на приятелей и трижды сплюнул через левое плечо.
       Толик и Пыжьян оделись, поднялись на бугор и подошли к Кудряшову.
       – Перила золоченые и маковки в крестах, подштанники парчовые, потертые в местах, – пропел пионерским речитативом Пыжьян, – Василия Степаныча желанная мечта, – он секунду подумал и закончил, – мы долго, долго топали, а здеся – ни черта!
       Толик пихнул его в бок:
       – Ну, ты, стихоплет задрипаный, помолчать мо-
жешь? – и, тронув за плечо Кудряшова, спросил. – Вот это Мангазея и есть?
       Василий, не оборачиваясь, кивнул.
       Друзья несколько минут в молчании озирались, пытаясь пока что глазами осознать факт достижения цели похода. На их лицах в разной последовательности промелькнули гримасы удивления, обиды и мрачного сожаления. Открывшийся перед ними пейзаж удручал: на целый город они и не надеялись, но все же... Хоть что-нибудь на земле должно было бы стоять!
       – Да-а, Степаныч, вот тебе и ... – Толик не договорил, втянул голову в плечи и вытаращил глаза.
       – Чего, чего? – он резко обернулся назад, потом ошалело взглянул на спутников – те молчали – и потряс головой. – Вот чертовщина, уже галлюцинации пошли.
       Пыжьян глупо улыбался:
       – И у меня тоже... Ну, дела. Степаныч, ты что-нибудь слышал? Вроде как здоровкаются с нами...
       – Ладно, ребята, айда лагерь готовить, – Кудряшов слегка подтолкнул их в спины, – городом завтра займемся.
       Они спустились под обрыв и, отыскав ровную площадку, перетащили оставшийся после аварии скарб.
       – Ружье жалко. Хоть и старенькое, а било что надо, – сокрушался Пыжьян.
       В оставшемся кудряшовском рюкзаке нашлись две донные удочки, и Толик наладил рыбалку. Палатка утонула вместе с двумя рюкзаками и ружьем – пришлось мастерить шалаш. Несмотря на драматизм последней переправы, настроение у путешественников было приподнятое: шутка ли, почти тысячу километров одолели и ничего, жи-вы – здоровы, а потерянное имущество?.. Налегке закончим путь, обойдемся как-нибудь! – срифмовал Пыжьян.
       Надо сказать, к концу похода язык Пыжьяна выправился, потерял витиеватую непонятность. Из него почти исчезли собственнорожденные слова и алогизмы, зато проявилась явная склонность к речитативу и даже рифмованным образованиям. И язвительные шутки Толика по этому поводу Пыжьяна нисколько не задевали, наоборот , он во весь рот улыбался и совершал новые попытки ритмического озвучивания происходящего. Из него словно выскакивали «перлы» и к месту, и не  очень – Пыжьян делал круглые глаза, будто сам удивлялся.
       Уха получилась пустая и невкусная: без лука, без соли и без крупы – все утонуло. Наскоро похлебав пресное варево, утомленные последними событиями путники забрались в шалаш и, поеживаясь в волглой одежде, попытались заснуть.
       Сквозь неплотно уложенную кровлю бледными искрами подмаргивали близкие звезды, успевшие пожухнуть листья на ветках укрытия тихим шелестом наполняли пространство тесного шалаша, мягкий, разбивчатый клекот прибойной волны утишал взбаламошенность мыслей и, спустя недолгое время в естественный природный фон органично влились порожденные сном человеческие звуки: с присвистом храпы, грудное дыхание и редкие стоны.
       Василий уснул быстро и глубоко, но словно курьерским без остановок проскочив несколько перегонов с калейдоскопической чередой коротких быстрых видений, он вдруг открыл глаза и ясно почувствовал, что сна больше не будет.
       Пролежав еще несколько минут в недвижности, он поерзал спиной  – от земли тянуло сырым холодом, и осторожно, стараясь не потревожить спящих друзей, выбрался из шалаша.
       Ночь проникла за пазуху студеной ладошкой и заставила его передернуть плечами. Костер доходил розоватым от света углей вертикальным дымком и не грел, а покрылся изморосью седого пепла.
       Василий присел на корточки, хотел было вздуть пропадающий жар, но раздумал и только выкатил из костра уголек, прикурил от него сигаретку и аккуратно закатил на прежнее место. Сигаретный дым прогрел носоглотку и выгнал из мозгов сонливую вялость. Мысли бесформенным медленным паводком заполнили отдохнувшие клетки серого вещества и, колыхаясь в безбрежности человеческой памяти, плавным неуправляемым течением повлекли Василия без зацепок и задевов. Думать стало легко и приятно.
       «...бестолковое дело. Кто это сказал?.. Ах, да, Резвинский... Идея – не масло, на хлеб не намажешь».  Вот  ведь, правильно вроде сказал, а ребята мои как бы и не услышали... Пошли... А ему завидно стало... почему-то. Завидно, завидно! А почему? Дело-то ведь, действительно, бестолковое... Шли, шли, мучались, а в итоге? Нет! Все не так, все не так... А как? Вот и сам ты на Пыжьянов вопрос почему не ответил? Простой вопрос – зачем? А-а-а... Вот то-то и оно... Ну, прошли, ну, добрались – вот он город, Мангазея... которого нет... Что-то никак не вяжется. Нутром чую, а сказать – не соображу».
       Василий закурил от чинка новую сигарету.
       «... долететь во сне не удалось? Ну, это со мной так, это моя причина... может быть. А Пыжьян, а Толик? Вот ты намекал про душу – они ведь не дураки, поняли. Только не это их потянуло – азарт их потянул. И дразнилка-то их не город – а возможность или невозможность дойти до него. Чему тут удивляться? Нормальное человеческое чувство! Нормальное... А вот Резвинский не пошел. Уж нормальнее его и не сыщешь – а не пошел...
Странное дело – мечта. Одолеет – хоть волком вой. Хорошо, когда она сбывается, а если нет? Вот как сейчас... Завтра ведь надо что-то говорить, делать... что? Ума не приложу...»
       Василию стало тоскливо. Он перехватил ожегший пальцы окурок, сделал последнюю затяжку и бросил его в угли. Вокруг посветлело, ночная завеса сползла с неба за край проступившего горизонта. Василий поднялся и, осторожно ступая, взошел на бугор. В бледном рассеянном свете наступающего утра умершее городище казалось мертвее заброшенного кладбища. Жуткая оторопь заледенила Кудряшовскую душу, он стоял неподвижно,  ощущая лицом напряженное ожидание застывшего перед ним пространства. Что-то требовалось сказать, что-то предпринять такое, чтобы страх отпустил, разомкнул невидимый круг оцепления... И Василий хрипло произнес:
       – Здравствуй...
       Вокруг словно засмеялись. Монолитность окружающего напряжения распалась на множество мелких живых осколков, в лицо пахнуло глубоким вздохом облегчения.
       – Да уж! Лучшего приветствия ты придумать не мог! Сказал бы просто: «Привет!» или там: «Доброе утро!», а то «Здравствуй!». С мертвыми так не говорят.
       – А как?.. – оторопело спросил Василий.
       – Ну, уж не знаю... Со мной давно не говорили...
       Василий несколько раз стиснул и разжал ладони, хрустнул суставами пальцев и отер о штаны.
       – Да ты не пугайся. Думай, что это сон... Тебе же снятся реальные сны?.. Ну вот и это тоже самое... Так о чем ты сейчас размышлял?
       Василий недоверчиво покосился в стороны:
       – Чего тебе рассказывать? Ты же у меня в мозгах все читаешь.
       – Нет, брат, вот здесь ты ошибаешься. Говорить я с тобой могу, а вот мысли твои мне читать недоступно, если ты сам этого не захочешь. Я же не телепат. И вообще, я тебе не чужой – я просто отражение твоего внутреннего состояния. Если хочешь – я это тоже ты, только с другой исторической памятью.
       – А проще нельзя? Больно мудрено получается...
       – Проще, проще... Если бы все в жизни так просто было, ты сюда бы не пришел... К кому ты пришел? Ко мне? К себе ты пришел! Так что не докапывайся, а прими все как есть. «Пусть все будет так, как должно быть». Кто сказал?.. Вот-вот.
       С минуту они молчали. Василий переминался с ноги на ногу, потом выбрал пенек поудобнее и сел.
       – Так на чем мы остановились? – Город смахнул легким дуновением прилипшую ко лбу Кудряшова сосновую иголку. – Вопросы, говоришь, тебя мучают?
       – Да как сказать?.. Не то, чтобы мучают, а вон, – Василий кивнул вниз на шалаш, – ребята у меня там спят, хорошие ребята... Скоро проснутся...
       Город подхватил:
       – Скоро проснутся и спросят: «Скажи, Василий Степанович, по кой хрен ты нас сюда тащил?» Так, да?
       – Да уже спрашивали. А я, как волам хвосты кручу – бе, ме...
       – Да-а... это, конечно, проблема... А сам-то ты для себя ответ нашел? Или тоже – бе, ме?
       Василий махнул рукой и ничего не ответил.
       Город посвистал в кустах ветерком, пыхнул с земли облачком мелкой пыли и закрутил у сапог Кудряшова маленький песчаный смерч.
       – Понимаешь, почти четыреста лет назад у меня и в мыслях не было, что я вот так, в одиночестве догнивать буду... Мне тогда мечталось – ого-го! Народу – тьма, рубят, строят и не времянки какие-то, а капитально, навсегда. Вон кремль какой отгрохали, церкви, домов понастроили, детишки пошли. А что? Раз дети – значит навсегда! И видишь, как вышло... Если уж города умирают – что говорить о маленькой человеческой мечте. Вот был у меня один человек, тезка твой, Василий Федоров, святым его после смерти сделали – Василий Мангазейский, чудотворец. Уж как он хранил да защищал меня... Наверное, тоже мечтал о вечной для Города жизни, ан не уберег – пожаром спалило мечту его...
       Василий нетерпеливо перебил:
       – Видел, видел я этот пожар! Так ведь не все сгорело-то! Что, нельзя было заново отстроить?
       Город вздохнул:
       – Дома отстроить можно, не в этом дело... Душа у меня сгорела... Мечту тот пожар спугнул у людей. Темные они были, хоть и смелые до безрассудства. Им было проще и понятнее новый город поставить, в другом месте... Да и вы такие же! Строите – бросаете, не правда, что ли? А то еще хуже – сновья мертвые города ставите...
       – Я, когда сюда шел, не о том думал, не о городе, – сказал Василий. – Мне казалось, что на этом месте, как в церкви, что-то можно понять такое в себе, что и сам не догадываешься... Думал, вразумит Господь...
       – Ну, вот, как что, так и к Богу! Слабаки вы все! Подумаешь – прошли тыщу верст. Расстояние... Ты вот пролежи да прожди четыреста лет – я посмотрю, как заговоришь!
       Город раздраженно ворохнул кустарник.
       – Безумные! – снова заговорил он. – Безумные головорезы! Стадо слонов! Натоптали, нагадили. Силушки вволю, а душой отощали... Ты сюда что пришел? Исповедоваться? «Церковь...» Они, прежние, лучше вас были. Они шли и кресты на пути ставили , где над могилами, где так – для души: «Хорошее место для храма». Они не только ногой, они сердцем эту землю чувствовали! А вы? Вон ваши отметины – всю Сибирь в прожженное да промасленное лоскутное одеяло превратили. Э-эх! Говорить об этой жизни не хочется, не то, что в ней жить!
       Город умолк и только сердито пересыпал песок из одной ямки в другую.
       Василий снова закурил, хотел было сплюнуть, но не решился. Выждав, пока успокоится под ногами песок, сказал:
       – Учить да ругаться легко. Ты сам попробуй... Мы же не специально, так уж получается.
       – Вот, вот... Говорил косарь лягушке с перерезанной ногой... Знаю, чего тебе от меня надо. Вот, мол, прими, старина, мою заблудшую душу, очисть от скверны дурных помыслов и греховных деяний и вложи беленькую назад, а я снова начну ее пачкать – «так уж получается», – передразнил он Кудряшова. – А я не чистилище! Я старый мертвый город. Тебе не с замызганной душой сюда надо было идти, а с пилилом да рубилом. Поставил бы здесь крест, избу зарубил – вот тебе и очищение... И я, глядишь бы, ожил – все не пустопраховый бугор... А может, зарубишь избу-то? – попросил Город.
       Василий опустил голову:
       – Топор утопили... А тесаком много ли нарубишь?
       – Э-эх, растяпы! – Город надолго замолчал.
       Совсем рассвело. На дальнем берегу реки засверкали по вершинам деревьев первые лучи восходящего солнца. Небо стало приобретать голубизну, луна превратилась в прозрачное облачко и таяла на глазах.
       Василий мрачно курил, зажав по привычке сигарету в кулак и пуская дым под левую руку.
       – А все-таки у меня праздник, – вдруг снова заговорил Город. – Ну, чего ты раскис? Праздник, говорю, у меня: человеки в гости пришли!
       Василий привстал и огляделся: куда бы бросить окурок?
       – Да ладно, бросай куда хочешь, все равно гореть уже нечему... Удивляюсь я на тебя : что ты за все переживаешь? То за воду – как бы не замусорить, то за друзей – как бы чего не того? За меня вот тоже начал переживать. Так ведь никаких нервов не хватит. Недавно, лет десять назад, у меня тут археологи были. Так они тоже переживали, только по-другому. Взбулгачили всю округу, перекопали и все ахали да охали: «Вот он, город, вот она, Мангазея, а мы все не там искали, а он здесь, оказывается!» Думал, хоть что-нибудь восстановят... Нет! Раскопали, обмерили, что смогли, забрали и привет! Старатели-копатели...
       – У них работа такая, – сказал Василий, – копать.
       – Ну, конечно! Наука – двигатель... регресса. Что? Я говорю – регресса! Пятками вперед вы идете со своей наукой... Нет, ты только посмотри, – горячился Город, – вампиры, ведь чистые вампиры! И сосете, и сосете, а когда все до донышка из земли выцедите – что потом? Альтернативу искать поздно будет. Провалится все здесь к чертовой матери и морем зальет... Ты же нырял, знаешь, насколько она хлипкая, эта вечная мерзлота – чуть тронь, и пошло, поехало! Таять начнет – не остановишь.
       – Ну, знаешь, ты тоже не перебирай! Мы тут всего-то как на футбольном мяче иголками накололи...
       – Хор-р-рошее сравнение: футбольный мяч – иголкой! Правильно, правильно, так оно и  есть.
       Город удовлетворенно пошелестел травой.
       – Приятно с тобой говорить, хороший ты собеседник, слушать умеешь. А то вон копатели – рта не дают раскрыть: все бормочут, бормочут... Никакого диалога.
       – Слу-ушай... – Город понизил голос до шепота, – а давай обсудим мою проблему, личную. Как ты думаешь, доберетесь вы до меня, я имею ввиду восстановление? А то, понимаешь, надоело вот так – не поймешь как! Вроде бы и есть, и в то же время – нету.
       Василий впервые за весь разговор улыбнулся:
– Что тебе сказать? За других говорить не стану, а сам... Ну, раз пришел, значит чего-нибудь придумаем.
       – Вот это дело, вот это разговор! А я ведь тоже... Я, знаешь, в долгу не останусь, я ведь могу сделать... – он оборвал себя на полуслове и притих.
       Сзади захрустел валежник.
       – Перепишу, перепишу, все старое вконец порушу и сердце вдребезги, как грушу – боксер, свирепо порешу!
       Пыжьян шумно взобрался на бугор. – Степаныч, солнце встало из-за ели! Ты что, так и не спал?
       Из шалаша выбрался Толик:
       – Мужики! Степаныч! – крикнул он. – Я кажется, знаю, почему у Пыжьяна дар прорезался! Он, хитрец, на ночь под голову топор подкладывает, чтобы мысли вострее были!
       – Какой топор? Какой топор? – отозвался Пыжьян. – Чего ты мелешь?
       – Какой, какой... Обыкновенный! Только древний и без топорища. У тебя под изголовьем нашел. Вот, посмотри, если не веришь... – Толик поднял над головой тяжелый, старой ковки плотницкий топор.
       Василий усмехнулся, вынул из чехла тесак и направился к ближайшей березе выбрать подходящую для топорища лесину.

Начало http://www.stihi.ru/2011/12/20/824