Кишинев, любовь моя...

(воспоминания со стихами, написанными через 50 лет)

Когда мы перебрались на Мазаракиевскую улицу, которую-то и улицей не назовешь, шел 1950 год. Место, где я провел последних 2,5 года (из 6 лет) жизни в чудесном тогда, по моим понятиям городе, огромном по сравнению с моей стацией Калмык, городе, который приводил меня в восторг буквально всем. Меня не пугали комнатушка, в которой мы сначала расположились по приезде и прожили первых 3,5 года. Площадь нашей конуры была не более 9 кв. м., полы глиняные, окошко – скворечня больше, а в амбразуру окна вмазывалось стекло с неровными краями. Каждую неделю надо было смазывать полы глиной. Электричества не было, и мы пользовались керосиновой лампой, а для приготовления пищи – керосинкой. На двери комнаты висел внушительный замок, но саманную стену можно было разрушить пьяному мужику и затем легко войти в комнату.

Это было на улице Огородной, которая проходила точно перпенди-кулярно улице Мазаракиевской (мой друг Зяма Тополь называл её неблагозвучным словосочетанием – Маза сраковская), хотя сам он жил на этой горбатой улочке и по-своему любил её. Полагаю, что длина этой улочки  не превышала 400 метров. Так что, улица Ого-родная была чем-то вроде улицы Штефана чел Маре, а Мазаракиев-ская – улицей Кагульской. Таково было соотношение их длин.

Думал ли я, что мне доведется прожить на этой горбатенькой улочке два с лишним самых счастливых года моей жизни?! И вообще, всё молдавское детство я вспоминаю как что-то яркое и счастливое.
Когда мы оказались на улице Мазаракиевской, всё поразило своей экзотикой: ведь мы расположились во дворе церкви Рождества Божьей Матери. Это только теперь, когда мне стало 73 года, я, используя Интернет, узнал, ГДЕ я жил! Теперь, когда меня грохнул инсульт, и я стал ползать, как таракан, по стеночке, да ковыряться в своей науке, которая никому не нужна, писать стихи и прозу, которые тоже никому не нужны, вот только теперь я узнал то, что должен был знать 55 лет назад. Ведь  мне ПОСЧАСТЛИВИЛОСЬ  жить и  быть безумно влюбленным в Кишинёв и Аню Маслову.

На Мазаракиевской

На холме - погост церковный -
буйство зелени и птиц.
За стеной - пилой неровной -
храм, как крепость без бойниц.

С трех сторон обрыв, как пропасть:
вид на запад, юг, восток.
Вон, в ту сторону – Европа –
там граница, Буга ток...

Очень старое кладбище -
плитам многим двести лет.
Дома два, два пепелища
подле церкви - парапет.

Здесь провел три юных года,
здесь мужал, табак курил.
Среди бедного народа
по-молдавски говорил.

И еврейский был в почете,
все друзья - из тех кровей.
Их так много - не сочтете...
Где вы, други, давних дней?!!

ВТ.

Я знал нижнюю часть Кишинёва, как свои пять пальцев. Помню и грозное наводнение 1948 года, когда всё пространство между Рыш-кановкой и предместьем Кишинёва было залито водой, и по ней плыли крыши домов, с сидящими на них людьми, взывающими на всех языках о помощи.

Это была наиболее бедная часть города, примыкающая к Рышка-новке, к заводу, производившему подсолнечное масло другому за-воду, где делали папиросы “Прибой” и “Север”, к железной дороге, ведущей к молдавскому городу Унгены и соседу - румынскому городу Яссы, к моему любимому Бычку (р. Бык), к вокзалу и вокзальной площади. Моими родными местами была развилка улиц Штефана чел Марэ и улицы Ленина (бывшей Александровской).  Но дальше парка, в котором располагался кинотеатр “Патрия” я не заходил.  Дальше того парка, который примыкал к улице Ленина и открывался бюстом Пушкина; внизу этого бюста было написано: “Здесь лирой северной пустыню оглашая, скитался я...”.
Я был оскорблен Великим Пушкиным, который называл эти места пустыней, хотя я не видел в своей жизни лучше мест и не считал мою мазанку на Огородной улице частью пустыни.

Всей семьёй, мы частенько (на майские праздники) устраивали пикники. И тогда вино марки “Гибрид” лилось рекой на армянском кладбище, которое имело такие шикарные склепы, что я невольно себе задавал вопрос: “Почему это кладбище называется армянским, хотя я видел только бедных армян? Не потому ли, что оно находится в самом конце довольно красивой (по-моему) Армянской улицы”.  Или потому, что армяне, как и евреи, умеют устроиться в этой трудной жизни. Но я видел больше всего крайне бедных евреев. Разве бабушки Дына, Лойкэ, Рухалэ и семья румынского еврея – моего приятеля Морика не жили в таких же условиях, как и мы...

Позже, побывав во многих частях этого света, я заметил законо-мерность – чем беднее народ, тем богаче кладбища. Такой вывод я сделал на Кубе в городах Сантьяго-де-Кубы и Гавана (вывод, видимо, не везде справедлив).

Но вернусь в тот Кишинёв, который оставил так много приятных воспоминаний. Кто-то нехороший твердит мне: “Так бывает в от-рочестве, переходящем в юность. Тогда все окрашено красками счастья. А разве сегодняшние дни, дни, благоустроенных квартир и разжиревшего быта, ты можешь назвать счастливыми?”

А другой голос, столь же гнусный, пищит в левое ухо: “Сравнил! Тогда ты был здоров, а сегодня, можешь ли ты быть счастливым, если у тебя работает только левая половина всего тела и ты, просыпаясь не очень-то рад. Тебе предстоят особенно тяжёлые часы, когда левая половина уже проснулась, а правая ещё только просыпается, производя действия, которые не назовешь приятными”.

И тогда я начинаю (умышленно) вспоминать Кишинёв, моих та-мошних друзей и прочие приятные эпизоды жизни, которых было так много! Ведь я изъездил почти весь свет! Тогда я начинаю ко-паться в Интернете, чтобы найти что-нибудь связанное с тем юно-шеским периодом. Я был до глубины души оскорблен тем, что в современном справочнике (Интернет, “Улицы города Кишинёва”) я нашел и ул. Огородную, и даже одноимённый переулок, но Маза-ракиевской – нет. Это кто и за что выбросил целую повесть, описывающее моё отрочество и юность?! Кому не понравилось такое название. В нём нет ничего нелюбимого нашими бывшими друзьями – молдаванами.

Бог щедро наградил меня чудесными воспоминаниями и должен же я заплатить Дьяволу за это, в том числе и за Мазаракиевскую улицу с её восхитительной церковью, за подворье церкви Рождества Божьей Матери, за юношескую любовь, которую никогда не сможешь забыть. Я был тогда самым счастливым человеком и самым несчастным, потому что разве бывает такая любовь взаимной. Мою любовь звали Аней, и я даже не рискую сейчас выдать секрет, т.к. она находится где-то далеко-далеко в пространстве и ещё дальше - во времени. 

Сколько ей сейчас лет, если она была тогда старше меня почти на два года. А я теперь глубокий старец. Старец, поскольку к моим 73 годам следует прибавить так много лет, сколько удалось отнять их у меня долгой и тяжкой болезни.   

Аня

В обрамлении белой арки
зелень крохотной калитки.
Майским днем - до зноя жарким
ждал и ждал - то было пыткой

Не пришла, не объяснила,
день искал я встречи с ней.
Черных глаз магнит и сила,
жизни крах – излом бровей.

Грезил ночь и бредил день я,
как в романах, ну, точь-в-точь.
Не боялся осужденья,
хоть была ты дьяка дочь.
...................................................

ВТ.

или

Поповская дочка - прелестница Анка -
вошла в мое сердце, как в масло кинжал.
Сначала была чуть заметная ранка,
затем закручинился, сердце зажал,
и стал  я угрюм  да пуглив, как сорока.
“Zimson” позабросил, всё в небо глядел.
Девиц сторонился, как схимник порока
и, кажется, даже с лица похудел...

ВТ.
.........................................
Из стихотворения “Зяма” в сборнике “Полынь”

А про Зяму не рассказать нельзя. Это была личность, переросшая школу. Ну, зачем она ему, если он уже спланировал свою жизнь на много лет вперед, и планы эти были настолько реальны, что, встретив его в московском магазине в винном отделе через 12 лет, во время аспирантуры, ни я, ни он нисколько не были удивлены. Но об этом отдельный рассказ...
Сначала я опишу эпизоды из нашей дружбы и самого героя, кото-рый ... оказался так же, как и я, влюблен в Анку. 

В те давние годы, в бытье пацанами
нас жизнь повстречала. И тут же меж нами
незримая нить протянулась на годы.
Он - бедный еврей, я - латышского рода ...

Блестя зеркалами колесное чудо,
явилось подарком - почти ниоткуда.
Предмет вожделений - железный кумир -
скрепил нашу дружбу, создав чудный мир,
наполненный смыслом в полете, в движении,
неся для других вечной зависти жженье.

Мы стали владельцами спиц, фар и гаек,
мы стали едины в борьбе против шаек
мальчишек, дотошных до нашего счастья.
“Zimson” - талисман и в беде и в несчастье.

На голову выше и шире в плечах
мой друг Зямой звался  и скор был в речах ...
Неся  ахинею на трех языках,
был центром вниманья в девичьих кругах.

Сиё вызывало мой слабый протест,
поскольку грозою он стал все невест,
на коих бросали мы томные взгляды.
Но жизнь - это жизнь. Все были ей рады.

Учась в каждом классе по несколько раз
он делал из этого славный рассказ,
который смешил кишиневских кокеток.
Любимцем, героем он стал уж за это ...

Учился в восьмом я, а он лишь в четвертом,
к тому же был старше меня не на год.
Слыл  гибким, как уж и как рыба был вертким -
курчавый красавец транжира и мот ...

ВТ.
........................................
Из стхотворения "Зяма” из сборника “Полынь”

Долго вертелся Зяма вокруг велосипеда.
- Да что ты всё крутишься? Что тебе надо? Ведь ты знаешь, что я никогда тебе не отказываю ...
- Мне нужен велосипед на пару дней – произнес Зяма.
- Ты мне признайся во всём, и я подумаю –
- Не дашь – это точно – выдавил Зяма с неохотой
- А ты скажи правду и сделай вот так – я сделал движенье большим пальцем от верхних зубов и поперёк горла. По нашим блатным законам это была самая страшная клятва.
- Лучше я просто признаюсь, чем так клясться – неохотно выдавил Зяма.
- Я договорился с Аней, что буду учить её ездить на велосипеде - ...
Я чуть было не упал. Он договорился с Аней учиться её кататься на моём велосипеде ... И без меня ...
Жар объял меня всего ...
- Ты - мой друг и без меня – шёпотом произнес я.
- Давай учить вместе – вякнул Зяма...

Я помню, как тяжело мне далось положительное решение! Я не мог отказать, не прослыв жмотом. В разгорячённую голову пришло ре-шение: “Мы будем вместе учить”.
Потом оказалось, что я слаб для этой роли и Зямка один справлялся с этой ролью. Я же смотрел, как его широкие ладони лапали слишком много мест.

Тут и пришла Зяме чудо - идея:
дочку попа посадить на седло.
“Да согласится ль она” - вопрошал я “злодея”
- “Ну, отчего ж! В чем ты видишь тут зло?!"
Мне не закралось в тот миг подозренье.
Был недоступен и дьявольский смысл.
Все ведь пристойно с любой точки зренья,
только, вертелась какая-то мысль.

ВТ. Из стихотворения "Зяма" в сборнике "Полынь"

Через два дня Анка уже освоила велосипед. И раздосадованный Зя-ма, произнес ужасную фразу, которая на месяцы сделала нас чужи-ми.
- Вкусная у Аньки жопка – как-то, с характерной для него хитринкой, сказал Зяма, Зигмунд Тополь.

И чтобы закрыть эту тему, я вспомню Зигмунда уже совсем взрослым.
- А помнишь, как обиделся ты на слова об Анькиной жопке – спро-сил Зяма с характерной для хитринкой.
- Как же, как же! Не забыл – ответил я с полным равнодушием.
- Знаешь, я через четыре года нашел её замужем за моряком даль-него плавания. От этого моряка у Ани была дочка, а он уходил в далёкие плаванья. Аня говорила, что он в плавании на Кубу, а потом в Анголу. Словом, она видит мужа по четыре месяца в году...
- Не плохо устроилась – сказал Зигмунд.
- Не плохо – поддержал я. И мы рассмеялись.
Только потом я понял насколько стал пошлым. Мне было не по-се-бе. А Зяма продолжал нести какую-то чепуху, не замечая, как я сник и быстро распрощался.      

Что мне хочется вспомнить? А ... Бычок!!! Туда я уходил “казё-нить”, т.е. пропускать уроки. Это весна виновата! Разве можно усидеть на таких однообразных уроках, когда вокруг правит весна-красавица. И Бычок может быть кристально - прозрачным, потому что кожевенный завод в конце улицы Минской не сбрасывает свои сточные воды после обработки кож. Это воды превращают Бычок в коричневые чернила и тогда возиться в этой речушки нет никакого желания. А летом, в промежутках между сбросами коричневых вод, мы даже купались, зайдя по пояс в Бычок.
Выше этого завода водилась даже рыба. Усатые пескари постоянно попадались под ступни ног, щекоча их и вызывая смех. Если по-дольше постоять в воде, то к ногам присосутся гибкие пиявки – знак чистой воды. Оторвав их от докторского занятия, мы пугали ими хорошеньких девчонок, также убежавших с уроков.
Сколько вокруг интересного, весёлого и игривого! Весна! 


Смешное имя у речушки:
Начертано на карте – Бык.
Меж двух холмов – рай для лягушки –
Ребячий плеск, ребячий крик...

Теперь в трубе клокочут воды,
А в годы сталинских побед
Тут пай был пьющего народа,
Для пацанов – в окошке свет.

Куда пойти, где искупаться?
В Молдавии ответ не прост.
Бычок – так звали речку братцы –
Их омывал не в полный рост.

Его, порой, как охра струи
Ребят ласкали в жаркий день,
Тут пар влюбленных поцелуи
Слышны в местах, где встретишь тень.

Здесь мелкой зелени раздолье
Тут не деревья, а кусты,
От скуки буден здесь подполье,
Приют от школьной маяты.

Сюда стекались группки босой
Разноязычной детворы,
Здесь девочек смиренных косы
Мелькали с утренней поры.

ВТ.     И т.д.
...............................

Из стихотворения “Бык (Бычок)”. Сборник “Полынь”

Подбил меня “казенить” мой великовозрастный приятель и, мне это дело так понравилось, что я чуть было и сам не вылетел из класса. Зяма был настоящим другом, но его национальная? хитринка часто проявлялась и, с этим ничего нельзя было сделать, а просто принять, как есть.
Впрочем, кем был этот метис, если его отец был евреем, а мать – пропавшей в войну цыганкой. Такой замес оказался очень устойчивым. Если я переболел многими болезнями, то 2,5 года, которые я знал его в Кишиневе и 5 московских лет, он ни разу даже не чихнул.
- Моя вторая и любимая жена могла заразить меня гонореей, но не успела,  я тикал быстрее, оставив массу вещей, но они будут ей ве-лики – с радостью начал рассказ “Остап Бендер” в районе магазина на ул. Лесной (я знал, что он не остановится, дав ему выговориться). Свой рассказ он продолжил в “Стекляшке” – часто посещаемом аспирантами кафе.
И он стал говорить, продолжив свою одиссею с города Одессы, где он прожил 2 года со второй женой.
Они встретились там, где светит солнце, и бродят жадные блондинки. Зигмунд был там проездом (2 года) и зашёл на пляж, чтобы освежиться, а она горой возвышалась над остальными телами, высохшими от голода. (Я стараюсь сохранить колорит его речи).    
- Жанна, Вам не жалко кусочек этой неплодородной почвы – спро-сил он Жанну, поняв, что ее так зовут по татуировке над золотым браслетом.
- Мне ничего не жалко для тебя, мой котик – мяукнула она и с этого момента они  fall in love.
(Откуда он, всегда отстававший в английском языке, знал это словосочетание?).
У неё в Москве была хорошенькая квартирка на Соколе и комнатка на Лесной, и он, конечно, выбрал эту улицу и эту квартирку для встреч со своим совенком. Их встречи здесь были жаркими, но по-степенно (совпало с пропиской после развода с прежним мужем) эти встречи ему надоели, и он должен был скрываться на Лесной. Она почему-то обиделась и заволновалась насчет комнаты, где он уже был прописан. Соседи его боялись и полюбили, а её – нет. Не буду рассказывать о том, как он заставил её перестать приходить со своими ласками.
Пока он рассказывал эту чушь, пришли мои приятели по аспиран-туре. Все были вооружены “фугасами” с “Солнцедаром”, самым дешёвым вином, которое, говорят, возили откуда-то по морю в танкерах, не совсем хорошо отмытых от нефтепродуктов. Мы получили газовую хроматограмму, которая вызывала саркастическую улыбку.
Зигмунд, незнакомый пришелец, сразу всех взял в плен своим одесским говором, льющимся, как из кувшина вода. Но когда он немножко надоел и начался специальный разговор, Зигмунд встал произнёс знаменитую фразу:

- Я пошёл. На поля вышли трактора, чтобы перелопатить все дыфе-ренциаллы и ынтеграллы, опутанные производными третьего по-рядка. Вы любите эти херовины, а я люблю ... люблю ****ься – ну что на это ответишь?

И всё же Николай тихо и задумчиво произнес: “И я тоже люблю больше всего трахаться”.
Аспиранты грохнули, как один, глядя на сокрушённо-обиженное лицо большого ребенка, лицо Зигмунда Тополя. Он впервые понял, что ничего в этой жизни ему эти парни не оставили и ничто не светит ...  Какие они умные!
- Лерка, ты идёшь со мной – нарочито грубо, да, к тому же, используя никому неизвестное имя, вопрошал Зяма.
- Ну, иду, иду – ответил я неохотно. Правда, хотелось посмотреть, как устроился мой кишинёвский друг.
Пришли в квартиру, где первой оказалась его комната.
- Здравствуйте Мария Сергеевна – не смущаясь, впервые по имени и отчеству Зяма приветствовал выглянувшую соседку. Она тут же скрылась.
- Никогда не называй меня Зяма. Хорошо, что МС не расслышала твою кликуху – напутствовал Зигмунд.
- Откуда ты взял это имя? – я согласился бы на любой ответ. Мне казалось, что звали героя Сигизмунд.
- Это режиссера звали Сигизмунд Навроцкий, а героя фильма Зиг-мунд Колоссовский – я был повержен знаниями моего друга. Мы уже находились комнатке площадью не более 12 кв. м. Она состоя-ла из стола, покрытого газетами, одного стула, шаткой скрипучей кровати, шкафа в котором лежали одни трусы, Висела одна рубашка и одно пальто. Наружи стояли одни тапочки. Сверху свисала одна лампочка (абажура не было). На столе одиноко пребывал стакан.
Напротив меня стоял хозяин с широкой улыбкой, явно желающий услышать комментарии. Их не было. Я никогда не мог подумать, что еврей может быть настолько беден.
- Ты никогда не думал об отъезде в Израиль? – ответ был человека, который о многом думал, но все думы не были дальше магазина на Лесной. И, вдруг, я услышал что-то, уводящее вдаль...
- Я еврей, но какой-то неполноценный. У меня нет матери, а, если бы она была, то это только убеждало бы посольство в моей непригодности для Израиля. Ты же помнишь, что моя мать – цыганка – с табором она и сбежала, оставив с отцом, который уже умер.
Мне стало жалко парня.
Я захотел перевести разговор на другую тему, но таких тем, которые не затрагивали бы жизнь, я не мог найти.
Он завладел инициативой и, о чём бы мы далее не говорили, он всё умело превращал в шутку (и содержание гардероба, и скатерть, и единственный стакан).
- Ты бывал в Кишинёве? – внезапно спросил он. Я дал положитель-ный ответ. Но эта тема не могла развиваться, поскольку он называл Кишинёв – Кишивонь, а мою любимую Мазаракиевскую - Мазасракиевской. Мои лучшие юношеские чувства были смяты и вы-брошены на помойку...
- А Москва тебе нравится?
– Тоже нет!-
Здесь я был с ним солидарен. Я любил мою Волгу и Волгоград Ста-линградской области, реку Дон и, впадающие в него притоки – Иловлю, Медведицу и Хопер. Я что-то пробормотал про это...
- Волга впадает в Каспийское море, а Москва – порт пяти морей –Зигмунд выпалил все свои знания разом. Рассмеялись и стали собираться. На душе – кошки навалили кучу. Я дал денег Зигмунду, а сам направился в стекляшку. Минут через десять вернулся Зигмунд, которого компания ждала с нетерпением...    

Дом Зигмунда довольно быстро переделали под довольно знамени-тый банк. Мы радовались, т.к. Зигмунд должен был получить одно-комнатную квартиру. Но ничего об этой квартире и о самом Зиг-мунде я больше не слышал, хотя он бывал у меня дома и на кафед-ре, и мог опять появится...      


Кишинёв середины 60-х годов не сильно изменился. Я оказался здесь неспроста. Целью? была встреча? с подружкой, которую я не любил, а просто хотел спать с ней открыто. Это чувство буквально не давало мне покоя. Как результат, большего позора не помню за всю жизнь. Я соблазнил, верившую мне подругу и покинул её так-же легко, как и соблазнил.
А причиной была моя первая любовь Анюта, которая повстреча-лась мне на два дня раньше, чем из Москвы приехала Ольга. У Ольги в Кишинёве также были родственники, и она приехала к ним, чтобы открыто встречаться со мной (в Москве нашим встречам мешал муж). Но встреча с Аней всё переломала. И ведь между мной и Анютой ничего не было, кроме вспышки у меня прежнего чувства и интереса ко мне, как к собеседнику, который может о многом рассказать (не тот бука). Я провел с Аней почти весь день, рассказывая об институте, который я закончил, о целине, о заводе, на котором проработал 5 лет. Я рассказывал об аспирантуре, в которую только что поступил. Одним словом, как собеседник, я был в ударе.
А Анюта водила меня по памятным мне местам Кишинёва, заходи-ли, конечно, и на Мазаракиевскую. За разговорами я совсем забыл встретить Ольгу, а главное я понял, что и не хочу делать этого. Аня совсем сделала меня сумасшедшим. И когда она предложила мне сходить в открытый бассейн, я не мог и не хотел отказываться.
Мы оказались в бассейне, который расположен за вокзалом и со-стоит из двух частей – круглой и квадратной. Первая намного больше второй. И обе заполняются водой, содержащей сероводород, а потому сильно пахнущей тухлыми яйцами. Пить её можно, но предварительно воду надо отстоять. В бассейнах она отстаивается естественно, но характерный запах витает вокруг.
Мы выбрали меньшую часть бассейнов. И в ней же оказалась Оль-га. Проплывая с Аней мимо Ольги, я поздоровался, как культурный человек.
- У тебя уже появилась симпатичная одалиска? Когда ты успел? Работаешь и днем и ночью! Правильно! Что от меня толку!? – я чуть не поперхнулся буркутной водой и, если бы я пошел ко дну, то – туда мне и дорога. Но надо было что-то объяснить. Но шустрая Анька легко опередила меня.
- Познакомил бы что ли – попросила Анька.
Я что-то бормотал про давнее знакомство.
- Ты, по моим расчетам и твоим рассказам не был в Кишиневе де-вять лет, если я не ошибаюсь – правильно парень!
- В этом деле “давно” – это уже несколько дней – продолжала издеваться Аня, но пока она издевалась, Ольга перебралась в круглый бассейн, а затем совсем исчезла. Это поставило жирную точку в кишинёвском двоежёнстве и заодно в проектах московской половой жизни.            
Одним словом, я неделю провел с Аней, совсем забросив Ольгу. Вернувшись в Москву, я цвёл: как же, моя первая любовь провела целомудренную неделю со мной, не зная, что в том же бассейне была моя московская подружка – Ольга. В скором времени, при встрече, Ольга отвесила мне увесистую пощёчину. Это была спра-ведливая пощечина, полученная за дела и, потому совсем не обид-ная. Эту пощёчину я отношу также к кишиневским историям.    


Я открыл калитку в наш двор на Мазаракиевской, как всегда ногой, т.е. не дотрагиваясь до тех мест, которые могли быть испорчены Надеждой, жившей на квартире у милой старушки Петровны и состоящей на учёте в венерическом диспансере в связи с сифилисом. Быть может, она уже излечилась, но я всё же толкал бедную калитку по-прежнему.

Эта боязнь у меня зародилась со слов моей мамы – мир праху её, всколыхнувшую целую гамму чувств, после моего рассказа, о по-ведении, видимо, педераста в бане. Я попросил его потереть мне спинку мочалкой, и он прилип ко мне, как банный лист к попе. Я и так, и так, но он всё обнимал меня, и лез туда, куда я сам то не часто наведывался.

Я рассказал об этом маме, а она, вместо того, чтобы успокоить 14 летнего сынишку, стала рассказывать о том, какой страшной является проказа – результат прочтения ею романа Болеслава Пруса “Фараон”, в котором описывается женщина, зараженная этой болезнью через накидку на лицо, которое египтянки обычно закры-ваются от взоров мужчин.

Мама добавила: “А что, мужчина, который приставал ко мне - про-кажённый или сифилитик?”. И добавила, что она только вчера пе-редавала секретную телеграмму, в которой приказывали подать ва-гон под прокаженных, а потом его сжечь.

Это произвело на меня ошеломляющее действие. Я знал, что мужик в бане был тривиальным педерастом, а не сифилитиком и уж тем более не прокаженным.

- Мама, а как выглядят признаки проказы – начал я с самого страшного. Признаки сифилиса я изучил по Медицинской Энциклопедии на букву “С”, взятой в библиотеке. Женщина – библиотекарь строго посмотрела мальчишке в глаза, но принесла: “Только не на вынос”. Да я бы и не понес домой такую гадость. И так придется мыть руки с мылом после просмотра рубрики: “Сифилис”. Принесенное убедило меня, что у меня сифилис не начался и, скорее всего, не начнется. Библиотека закрывалась, и я не успел взять том на букву “П”.         
Женщина – библиотекарь, улыбнувшись, спросила: “Ну, как – нет сифилиса?!”. Я ничего не ответил. Знала бы она, что я пережил и продолжаю страдать от неясности буквы “П”. Но на сердце все же было полегче.
 
Мама пришла с дежурства после 12 ночи. Я всё равно бы не спал, а ждал её, поскольку она боялась идти ночью по нашей густой аллее, переходящей  в старое кладбище с 200 – летним плитами. Ей всё мерещилось, что из кустов выскочит кто-либо, например, “мужик с топором”. Зачем ему быть там я не мог понять. Но на сей раз, я её ждал с нетерпением.
- Какие признаки проказы – выпалил я, лишь она появилась. Она удивленно посмотрела на меня и сказала: “Ты, что глупенький, чтобы думать об этом”. И все же мама сказала, что проказу сопровождают красные пятна на теле.
Мне было обидно, и я грубовато ответил: “А тебе не стыдно всё время ждать мужика с топором. Если он появится, то с громадным членом”. Медицинская Энциклопедия немного подковала меня правильно называть известный всем орган...

На следующий день я проснулся с красными пятнами на теле. В школу я не пошёл, а направил стопы прямо в кожно-венерический диспансер, где шарахался от каждой дверной ручки. Дождавшись вызова, вполз в кабинет, ожидая увидеть ужасное.

- Вот! Красные пятна... – коротко, как помешанный, сказал я мужчине-врачу.
- Давно? – так же коротко спросил он и подозвал сестру, которая по-смотрела на меня с интересом. Моё лицо стало таки же, как и пятна.
- С сегодняшней ночи – ответил я.
- Послушай, парень! Выкладывай всё, что случилось.
Я сбивчиво рассказал про случай в бане. Сестра хихикнула, а врач спросил о моих опасениях.
- Я боюсь сифилиса и проказы -
- Я тоже боюсь – с каким-то пренебрежением сказал врач.
- Эти пятна появились после того, как мама рассказала о проказе, описанной Болеславом  Прусом в романе “Фараон” и случая в бане.
- Тобой нужно было бы серьёзно заняться. Знай, если ты будешь всего бояться – так оно и будет. Знай это и на всё плюй. Если бы ты знал, как неустойчивы бледные спирохеты, попав во внешнюю среду. В вагину не лазай и всё будет хорошо.
- А проказа не может проявиться вдруг. Даже в прокажённых роди-телей рождаются здоровые дети. Я разговариваю с тобой, а не вы-гнал только потому, что тебя жалко. Иди отсюда и не мешай рабо-тать – такую длинную фразу позволил себе доктор.
- Марица, объясни всё в коридоре этому болвану -
Я вылетел из кабинета врача так, что Марица едва поспевала за мной.
- Спасибо, спасибо, твердил я, как попугай. Я всё понял – мне было стыдно спрашивать что-либо ещё у Марицы - у такой красивой молдаванки.      


Под осень на кронах деревьев вокруг Храма Рождества Божьей Ма-тери (или по-новому Храма Покрова Божьей Матери) скапливались вороны, устраивая очень шумный гвалт. А внизу на месте много-численных родников размещался охраняемый (как всегда) объект - Водоканал. Охрана, обладающая мелкокалиберными винтовками, устраивала пальбу по воронам, которых мне было очень жаль. Ка-ждый раз, когда выстрел был удачен – с точки зрения стрелков – вороны с шумом поднимались в воздух, но усаживались со време-нем на прежние места.

Подбитая ворона падала к нам на двор и скрывалась в многочис-ленных кустах дикой смородины или в зарослях, которые я не ве-дал, как их называть. Заросли – и всё. Особенно обильными они были на грани пропасти, завершавшей юго-западную части церков-ного двора. Именно поэтому, никто и не думал выстраивать изго-родь, на нем, а тем более, каменную стенку с этой стороны двора. Подбитая ворона, если у неё были силы, стремилась в эту часть зарослей и падала с обрыва на территорию стрелков. Но зачастую она не могла двигаться, и её можно было найти в кустах одичавшей смородины.

Так было и в описываемом случае, когда пуля  прошла через брю-шину и на выходе сломала ключицу. Я понимал, что ворона обре-чена и нужно только время, чтобы пришел конец. Но, если она до-тянет до утра, то ей грозит мучительная смерть от многочисленных муравьёв. И всё же старался облегчить участь вороны, обматывая её крыло лопухами.

Казалось, что ворона в агонии, и совсем безопасна, но когда мой мизинец находился напротив её мощного клюва, она нанесла моему пальцу такой сокрушительный удар, что я невольно отпустил её, и ворона вновь забилась в кусты смородины.

Я посмотрел на свой окровавленный палец. Сходил домой – аптеч-ка не содержала ни йода, не бинтов. Вымыв с мылом всю кисть и лист лопуха, я вышел на улицу за мой деревянный столик, на им-провизированной столешнице, которого ножом было вырезано имя – АНЯ. Палец стал синим, и постоянно кровоточил. Я только успел удивиться, какой силой обладает умирающая ворона. И лишь я ус-пел подумать: “Аня! Я умру, а тебе не будет меня жалко”, как появилась Аня с йодом и бинтом.

- Я наблюдала сценку с вороной. Похвально! У тебя есть сердце – произнесла вердикт моя любимая. Я уже от этих слов оказался на седьмом небе, а когда она стала заливать рану йодом и перевязывать палец бинтом, я понял, что и на земле есть рай. Жалко и то, что у меня поранен только один палец.

- Ты добрый парень. Интересно, что жизнь сотворит с тобой. Я знаю, что вы скоро уедете. Поэтому заранее говорю – прощай!

- А ты ведь впервые говоришь со мной. И, наверное, нужно отру-бить руку, чтобы ты дольше общалась со мной...

Она звонко рассмеялась и чмокнула меня в лоб...



ВТ.