Путь на Мангазею. Гл. 9 Бред

       Осенняя лесотундра готовилась к расставанию с большинством своих перелетных обитателей.
       Утиные стаи пробовали силы, широким серым полотнищем, описывая спирали, то падали вниз, то, взбивая озерную воду, ложились на воздух и, шумно базаря, дробились на ленты, куски и лохмотья, опять оседавшие в чистые блюдца озер.
       Тяжелые гуси учили летать первогодков, пришлепнув крылом по задиристой остренькой попке, и красные лапки гусиного борзо-потомства мелькали кругом в безуспешных попытках содействовать крыльям в нелегком полетном труде.
       Драчливо скандаля, презрев строготу и порядок, мешали учению гусей кулики-анархисты. Песочники, ржанки, плавунчики чиркали ветер длиннющими тонкими клювами
и верещали, сцепившись над мелкой добычей, ничуть не заботясь о том, что подумают все о таком поведении.
       И лишь в стороне от шумливого птичьего гвалта семья лебедей приводила в порядок одежду, готовилась в путь и свои белоснежные фраки ласкала полосками глянцевых клювов: «Летим за границу, и выглядеть нужно прилично».
       Завидуя сборам, из дальних кустов наблюдали коричневым глазом, белее зимы, куропатки. Они, бедолаги, не смели покинуть родные места и печально готовились встретить заряды снегов и атаку холодных ветров.
       А белой сове вообще ничего не понятно. Отточенный слух утомился отслеживать звук. Когда в тишине нескончаемой северной ночи, паря над снегами и слушая шорох внизу, понятно и просто: спикировал – цап – и наелся! А здесь трескотня, болтовня – засоренный донельзя эфир.
       Готовилась тундра, готовились люди, готовился зверь.
       ... Двадцать седьмого августа, оставив позади мелководное русло Корыльны, топкие, булькающие газовыми пузырями болота и соры в пойме Большой Тотыдзоттаяхи, отряд Кудряшова вышел на среднее течение Большой... язык сломаешь, выговаривая, вобщем, этой реки. Место впадения ее в Таз находилось в тридцати-сорока километрах вниз по течению, а до цели похода оставалось чуть меньше – один дневной переход. Быстро упавшая на тайгу и тундру холодная темень помешала переправе сходу и, смирив нетерпение, путники разбили бивак под нависшими сверху ветвями раскидистой, старой ветлы. Последняя перед финишной прямой водная преграда неспокойно фырчала, желая с утра отразить вторжение нежданных и, вобщем, непрошеных гостей.
       В эту ночь Василий Степанович Кудряшов вроде бы спал, только сон его был мучителен и прерывист. В духоте тесноватой палатки краткие беспамятные провалы чередовались скользящими полупрозрачными видениями, часто бессвязными и отрывистыми, напоминавшими плохо склеенную старую-престарую кинопленку, постоянно рвущуюся в самых неподходящих местах. Звук уплывал, временами нарушалась синхронность, картины лепились одна на другую, сминая сюжет и внося в ход событий полнейшую неразбериху. Одно лишь тягостное, томящее душу неотвратимостью приступающей беды ощущение, словно невидимая глазу перфорация по краям кинопленки, сопровождало, не прерываясь. Зародившись вначале легкой тревогой, оно назревало и ширилось, захватывая полуспящее сознание, проникало змеистыми метастазами внутрь организма, вышибая на лбу и спине ледяную росу и толкая под сердце колючей, занозистой щепкой.
      Прежняя легкость полетов и полный контроль над обстановкой исчезли бесследно. Этот горячечный бред был не летучим – Василий присутствовал в нем и как зритель, и как участник. Но самое жуткое заключалось в том, что как бы он ни силился, как бы ни старался противиться этому сумбурному действу, его желания оставались за пределами происходящего, и этот факт порождал в душе, и  без того отягощенной страхом, волну отчаяния.
       Бурный, неправильный – так не бывает! – пронизывающий насквозь очумевшее сознание поток увлекал Кудряшова и, спалив в бесплодной борьбе последние силы, он заснул глубоко, без надежды на скорое пробуждение, без надежды на добрый исход из не считанной тьмы устремившихся в разум веков...
       ...Газовое облако вышло из-под земли в трех километрах к юго-западу от Города. Оно скучковалось не сразу. Сперва на поверхности широкого болота, задернутого от света толстым, уже затравяневшим слоем силавины  вздохнули, вспучив и плавно опустив назад обманчивую твердь, несколько пузырей, и все стихло. Резвившаяся низко компания куличков метнулась врассыпную, оставив на кочковатой зелени два маленьких трупика.
       Много времени спустя, когда уже ночь успокоила крикливую живность, в недрах болота стали происходить невидимые глазу события.
       В разных его концах, разорвав плотный покров, объявились тягучим нескончаемым шипом множество смертоносных метановых фонтанов. Словно резиновую надувную лодку истыкали острой спицей, и она в предсмертной агонии испускала воздушную свою душу, не взывая о помощи, а медленно оседая и сморщиваясь, в безнадежной тщете остановить истечение жизненных сил.
       Пройдя сквозь студеный слой вечной мерзлоты из тисков глубокого подземелья, газовый джин растекался, заполняя болотную впадину, набирал силу и плотность, и неспешным потоком сливался в пересохшее русло некогда бежавшего к городу ручья.
       Город спал.
       Гнездящаяся в прибрежном лесу, густом кустарнике и пожухлой осенней траве живность, объятая страхом, бежала, летела и прыгала прочь, но, застигнув в движении, гибельный саван навек усмирял трепыхавшие жизни, неотвратимо катился к реке и к подножью бугра, к человечьим жилищам.
       Длинный, толкаемый сзади избытком давления метановый язык осторожно коснулся окраинных срубов, облизал засмоленные борта дремавших у пристани кочей и в сладостной змеиной неге, пластаясь по зеркалу сонной реки, изогнулся дугой, окружая кольцом обреченный на жертвенность город.
       Город спал.
       Замутненное утренней дымкой полярное солнце пробежало лучом по высоким крестам пятиглавого Божьего храма и, ему ж на беду, разогрело смертельный туман. Ощутив облегченье от тяжести высохшей влаги, порожденье земли устремилось в пределы кремля, вытесняя наверх человечью потребность дыханья, заменяя в груди кислород на метановый мрак.
       Город спал.
       Но не спали притухшие угли в горнах кузниц, литейной избе и печных очагах у хозяек. И коварный пришелец не чуял лихого конца, заползая в жилье, подбираясь к горящей лампадке, совершая набег в обиталище мирных огней...
      ... Василий Степанович метался в липком бреду, пытаясь вырваться из ужасного сна, и хрипящие звуки терзали перехваченное страхом горло, и крики отчаяния не давались голосовым связкам, а только готовая лопнуть кожа на костяшках стиснутых в кулаки пальцев белыми головками нарывов светилась в палаточной тьме.
       ... Гулко, как будто хлопнули огромной сковородкой по глади воды, ухнул взрыв.
В центре кремля, рядом с соборной церковью зажглось маленькое оранжевое солнце, мгновенно притушив блеклый свет небесного конкурента. В какие-то доли мгновения его жаркое пламя спалило гремучую смесь воздушно-метанового облака, и в пустую дыру, заполняя прожженную рану, рванулся окружающий воздух, сметая на своем пути деревянные строения, изгороди, скот и уже не живущих людей.
       Произошел как бы взрыв наоборот. Сгоревший над городом газ на несколько секунд образовал глубокое разрежение, вакуум, и этого времени было достаточно, чтобы кровь из сосудов и жил усилием сердечной мышцы разлилась внутри организма, порвав их непрочные стенки. Еще не проснувшиеся люди в мучительных корчах и судорогах приняли смерть, и пламенный жар загоревшихся следом построек уже дожигал бездыханные их тела.
       Пожар бушевал, пожирая почти обезлюдевший город, трещали в огне смолистые стены воеводского дома, рушились в искряном фейерверке купола главного собора, дымился бревенчатый сруб тюрьмы, исходили в огне хлебным духом амбары и съезжая изба с жердяным сеновалом и коновязями уже догорала, мешая бликующие синеватыми язычками пламени угли с черными костями сгоревших животных.
       Напуганный странным и неожиданным взрывом, оставшийся в живых люд предместий долго не решался подступиться к пожарищу, и только когда разъяренная стихия дожрала свою пищу и сытыми, жирными клубами копченого дыма разлеглась на останках строений, только тогда вереницы двуручных бадей, кожаные ведра и заполненные водой бочки потянулись от реки к зачерневшим изнутри, но уцелевшим стенам и башням кремля-детинца. Снесенные мощным воздушным потоком кровля башен, все смотровые площадки и настенные переходы погибли в пламени. Бревенчатый остов кремля казался оградой вокруг огромной кладбищенской могилы, и люди в суеверном опасливом молчании взирали на место, бывшее только что городом...
       Мангазея Златокипящая прекратилась навсегда.

*  *  *

       Василий Степанович лежал с открытыми глазами, но взгляд его был обращен вовнутрь, в пучину ночного кошмара, лишившего разум остатков мыслительных сил, и только большая печаль, заполнявшая все его существо, мокрила глаза и сводила глубокими вздохами горькое горло.
       Сквозь волглый палаточный брезент маячили тени ветвистых проекций, рисуя на нем загадочные, тайные письмена, не давая ответа на первый вопрос наступавшего последнего дня путешествия – зачем?..
       – ... Знаешь, Степаныч, я до сих пор в толк не возьму: чего мы поперлись в такую далищу? Зачем? Ну, я, допустим, понятно: мне – что бы ни делать, лишь бы на месте не сидеть. А вы с Толиком? Карманного интереса здесь явно не просматривается, – размышлял Пыжьян, хлюпая ногой резиновую «лягушку». – Если «за идею», как говорил Резвинский – тоже не вяжется. В чем смысл идеи – тайгу потоптать да голый, замусоренный бугор посмотреть? – Он затолкал надутые шарики в чехлы и задернул «молнии». – Готово!.. Ну,  так что, Степаныч, слабо тебе вбить в тугой Пыжьянов черепок смысл твоей затеи?
       – Нет, я не говорю, что все плохо, что зря мы труды положили, – не получив ответа, распалялся Пыжьян. – Во-первых, себя на «вшивость» проверили, во-вторых, места изучили, опыт, значит, приобрели, в-третьих , это... вообще... ну, приятная у нас компания... Еще что?.. Да! Ненцам вон помогли – девки довольные остались... А главное-то что?
       Кудряшов молча вязал сплотку.
       – Ты своими вопросами кого хочешь из себя выведешь! – прикрикнул на Пыжьяна Толик. – Грузи поклажу, хватит трепаться!
       Пыжьян принайтовал к плоту рюкзаки, попробовал прочность увязки и спустил плавсредство на воду.
       – Че ты мне вечно рот затыкаешь! Я же не тебя пытаю!.. А, Степаныч? Могешь ты меня удовлетворить?
       – Могу, Жора, могу... Вот сейчас переправимся, и я тебя удовлетворю, – буркнул Кудряшов.
       – По самую репку! – захохотал Толик. – Чтобы язык у тебя зазря не болтался!
       Пыжьян покраснел и гулко постучал себе по черепу:
       – Дурак ты, боцман, и шутки у тебя дурацкие!.. Я же серьезно...
       Кудряшов разогнул спину, стряхнул с колен невидимые соринки и внимательно посмотрел на друзей.
       – А если серьезно – на свои вопросы ты уже сам ответил, а что касается затеи – так она не моя... За четыреста лет вдоль этой «затеи» русских крестов стоит не считано. От Москвы и Нижнего вот до этого самого места. И хочется знать: зачем эти люди сюда стремились? И почему им было нужно... тогда, раньше? А нам, нынешним... Вот мне – тоже нужно! И Толику – нужно! Да и тебе, Жора, тоже... А смысл? Смысл здесь один... – Василий Степанович перевел взгляд на тот берег реки. – Поехали, что ли?
       По мере приближения к городу, а по другому Кудряшов конечную цель уже называть не мог, скорость движения отряда все убыстрялась. Словно ходок в узком, длинном коридоре, степенно и неторопливо начиная движение к заветному кабинету, сам того не желая, переходил на мелкую трусцу, а последний отрезок пути, если и не бежал, то широким наметом, выставив челюсть вперед и пришпоривая себя размашистыми движениями рук, устремлялся туда, где, возможно, его и не ждали. И ворвавшись за дверь, как за финишную черту, он в смятении чувств застывал посредине обширного, без стен и потолка, помещения, униженный его гулким объемом, и запал красноречия, гнева и храбрости синеватым дымком уходил из горящей души. А задиристый гонор сменялся простым пониманием мелкоты и пустяшности собственных, личных проблем.
       ...Бегущие впереди несуразные тени удлинились настолько, что головы их первыми достигли кромки песчаного берега последней на трудном маршруте реки, а через несколько шагов в ноги путников мурлыкающей кошкой ткнулась прикатившая, наверное, по случаю, волна.
       Открывшийся неожиданно простор осадил запыхавшихся в беге людей, и они, побросав на песок рюкзаки, привыкали глазами к спокойствию предзакатного мира, плавному движению широкой реки и округлости линий совсем недалекого горизонта.
       Василий Степанович Кудряшов до рези в глазах всматривался в покатый бугор за рекой, но блестевшие красноватыми язычками солнечных бликов рябинки по глянцу воды прерывали стремление жадного взгляда к намеченной цели. Мельтеша и резвясь, иссеченным подобием солнца прихотливо они рисовали сплетеньем лучей купола и кресты, золотистые кровли домов, угловатые башни и желтые стены кремля, и дымы от печей, и косых парусов отраженье, и светящийся лик на червленом стрелецком щите...

Окончание http://www.stihi.ru/2012/01/25/215