Алеша и его ангел

Август подходил к концу, а солнце палило нещадно. Забыла сухая земля дождей торопливых прохладу. И пыль разносилась вокруг от чьих-то шагов торопливых. И жарок был день, а ночью прохладою все упивались, и на нее уповали, лишь утро придет.  А утро взойти торопилось, костер разжигало, и очи, молящие, вновь опускались к усохшей земле, изъявленной и пыльной. А август над ними как будто смеялся. Жара.
По зыбкой дороге меж высохших сосен,  когда еще солнце в лесу просыпалось, и птицы в преддверье жары упивались  и пели, и пели, душевно, красиво, бежал босиком по дороге Алеша и пел,  словно птица душою глубокой. Он помнил и помнит, ту первую встречу, то сердцебиенье, дыханье и робость, чего удержать он не в силах тогда был, а если б держал, то бы умер наверно.  А сосны, какие остались живы, стояли в тени и такую тоску наводили, что Леша на них не поглядывал вовсе. И бедные дети корнями впивались в грудь матери, словно моля о прощенье грехов, им не ведомых вовсе.
А он вспоминал: такое же утро, и солнце такое, и небо, и воздух. Ту белую залу, залитую светом, еще не плоящим, прозрачным, красивым, и снежную простынь, и белую скатерть, и стулья сукном белоснежным покрыты.  А в центре Рояль, словно трон этой залы, надменно звучал от движения ручек, столь  ласково созданных богом великим. Алеша  сидел у парадного входа, весьма выделяясь клетчатой рубахой,  и взгляда не мог отвести от Рояля, точнее от пальцев, что звуком владели, его укрощали, и черного зверя, с характером важным, умели увлечь в мир безудержной музы. И все, что дыханье сих рук навевало,  то в ту же секунду морозом по коже, да в самое сердце, да в самую душу врывалось, и билось и грудь разрывало, и вместе с дыханием вон выносилось, оставив лишь шок да лишенье рассудка. За темным Роялем, на стульчике белом , сидела она, любовь его жизни, сквозь спальное платье, облитое светом, он видел ее белоснежное тело, лучи обрамляли и плечи, и груди,  все в ней идеально, все в ней так прекрасно, что Леша не верил в действительность жизни, он жизнь забывал при одном только взгляде. 
Рояль умолкал, а она будто птица, что в песнях, стихах Гамаюном зовется, и душу, и сердце в расслабленном теле, с собой уводила беседовать долго, почуяв жару, вон из глаз укрывалась. В то самое утро, что в памяти клином…, она, поиграв на старинном Рояле, «немое создание» в клетчатой рубахе, своим разговором печальным почтила.
 – Скажи  мне,  Алешка, чем мы провинились, что сделали мы перед богом не верно, что нас он карает жарой беспощадной и сушит посевы, и веру нам сушит. Почувствуй, хороший, как кожа иссохла, - и пальцами нежно к нему прикоснулась, на долго оставив сие ощущенье…
–  Прости, я не знаю, - сказал он печально, - но вымолить дождь, я клянусь пред тобою, распни меня, если к концу сей недели не хлынет на землю прохладной водою безудержный ливень, с землею встречаясь, он песню споет для тебя,  мое Диво. Прости, я не смею «моя» называть Вас, и я не достоин был сих привилегий, касаться Вас грешною плотью своею.
– Да что вы, Алеша, ведь я не богиня,  и плоть моя с плоти такой же как Ваша, и в Ваших глазах я любовь ощущаю, что тело мое обдает словно жаром, - и нежные губки ее прикоснулись к дрожащему лбу, и убили б наверно, но снизу в гостиной послышались звуки, завущих к обеду служанок проворных…
На сим оборвались мысли Алеши, за лесов виднелись крыши усадьбы, уже раскаленные поднявшимся солнцем.   
Под «строгим надзором» уснувшей служанки он вымыл от пыли водой свои ноги, чтоб красных ковров не испортить рисунок – надел наиболее сносные туфли.
Она же спускалась из залы ажурной по лестнице вниз, окаймленная светом, как ангел из неба в действительность пекла, зависшей меж раем и адом земли.
– Ну, здравствуй, Алеша, добрейшее утро, мне было так сладко – играла, играла, и старый Рояль под моим настроеньем так дивно рассветом сегодня налился, как жаль, опоздал ты сегодня, хороший, пойдем, отобедай чего-нибудь с нами…
И снова любуясь небесным созданием, он слову покорно ее  покорился. Но лишь отобедав, собрав свои мысли, он вдруг разговор припасенный затеял.
– Я снова про дождь, - вдруг послышалось робко, – я знаю, что делать, чтоб  ливень пролился.
– И как же, Алеша? – светлые глазки, как лезвием, вмиг полоснули по сердцу. – Ну-ну, мой хороший, я вся в нетерпенье. –  И щеки ее наливались румянцем, в глазах неподдельная радость сияла.
–   Сегодня же утром к тебе не свиданье я шел до рассвета по зыбкой дороге, я вдел вдали, как восток наливался, но так получается шел я с рассветом, протии меня, Боже, твоей красотою я так охмелен, что с словами в раздоре.
–   Давай убежим в наш сарай возле дома, там сплошь темнота, страшный сумрак стоит, я там не видна, ты подружишься с словом, чего ж мы сидим, побежали скорей.
–   Ни чья темнота, никакой страшный сумрак твой свет не схоронит, поверь мне, поверь. Я лучше продолжу, –   и снова вздохнув и уверившись в чудо, что сердце его не взорвалось в груди, рассказ он продолжил, –  сегодня же утром к тебе на свиданье бежал я, с рассветом боясь опоздать. На встречу старик в сером грубом хитоне, он путь преградил мне, беседу завел. «С рассветом, Алеша, прекрасное утро, послушай, как птицы на ветках шумят, поют о дожде, ты ведь тоже об этом всю ночь воспевал у закрытых дверей, а храм не открыли, как ты не старался. А хочешь за ливнем слетать в небеса?» И рта не успел я открыть, как он сам ответ подхватил из души моей грешной: «Ты хочешь, я знаю, ты клялся, не скрыть.  Держи здесь песок, им умоешь ты ноги, и словно песчинка, уйдешь в небеса, но чудеса ни куда без любви, она вознесет…».
–   Хороший, летим, мне наскучили цепи, что нас приковали к горячей земле, мы взмолимся Богу, мы в облаке сгинем, мы вместе погибнем, но только не здесь, не в этих хоромах, не в этой могиле, сей старец – наш свет, ну скорей же, скорей, –  так страстно целуя Алешины губы, –  давай улетим!
И за руки взявшись, сбежали во двор, где солнце давно упивалося властью, и все, что жило, то под тенью скрывалось, а что не жило, то истлело давно. Он руку ее ощущал на ладони, неведомый страх под рубаху залез, он слышал рояль, что играл в ее доме, он видел ее силуэт, что так беззаботно его убивал своей наготою, бросал тело в дрожь, и музыкой страстной по сердцу, по мыслям, навыворот душу, сознание прочь…
И больше ни где на земле этой грешной, никто не видал двух летящих сквозь пекло, подобно песчинкам, влюбленных людей, лишь звуки Рояля с рассветом порою звучали в заброшенной старой усадьбе, когда то разрушенной сильным дождем, нахлынувшим с неба, чистейшего в  мире.
О, если бы знала она, что песок, который Алеша принес в это утро, он сам по дороге насыпал в мешок, кто ж знал, что такому возможно случиться.

Абрамов максим 2007г.