Путь на Мангазею. Гл. 7 Шулюм-Булюм

       ...Березовый лубок, высушенный за ночь теплом воспаленной ноги, сделался жестким, как неразношенный сапог, и фиксировал ступню в полной недвижности. Природные целебные свойства березовой коры сделали свое дело: опухоль спала, ломота прошла, сухожилия напитались здоровьем и силой, и Толик, поскрипывая, как протезом, забинтованной ногой, несколько раз обошел вокруг лагеря. Поступь уверенна, никаких болезненных ощущений он не почувствовал.
       – Лубок сними, дай ноге подышать,– сказал Кудряшов, – да не насилуй ногу-то, мягче ступай, а то к вечеру опять заболит.
       О вчерашнем событии старались не вспоминать.
       Василий Степанович голосом, не терпящим возражений, распорядился:
       – До обеда сачкуем, потом тронемся дальше... что?
       Спутники, поморщась, кивнули согласно, но от комментариев воздержались.
       Теплая, без дождей погода счастливо сопутствовала движению всю неделю, а злая августовская мошка донимала путников только в лесной чащобе. Пропитанные диметилфталатом противоэнцефалитные костюмы и сетки Павловского против этой мелкой и въедливой напасти были бессильны. После каждого лесного перехода приходилось наводить в котелке слабый раствор марганцовки и протирать шею, запястья рук, лодыжки и особенно любимые гнусом места за ушами и в паху.
       Больших проблем это не доставляло – дело привычное, и пользоваться ДЭТой , противокомариным средством, никто не хотел– больно уж она воняла.
       Шестого августа вышли к истокам Полуя.
       Сливаясь из множества мелких ручьев и подпитываясь озерной водой, он долго, до одурения крутился на плоской равнине веревочной путанкой. Бежал то к северу, то возвращался на юг, то кидался к востоку, ветвясь на несколько русел, и только вконец закружив баламутные воды, вошел в берега, заглубился и выровнял ход. Оставив по правому краю поселок Сарото, уже многоводный Полуй заспешил к Салехарду и в точке Полярного круга скатился на Обь.
       Практически все прошлые ночи сон Кудряшова был крепок и пуст. Видения и полеты его не преследовали, только вчера, во время ночного бдения у костра, какой-то момент забытья приоткрыл краешек нехорошей картинки: вроде бы находился он в тоннеле, и воздуха не хватало в легких, а впереди бледно маячил световой пятак. Кудряшов вздрогнул и очнулся. Костер бликовал на металле ружья. «Мерещится» – успокоил себя Василий Степанович и тут же забил нехорошее чувство в самый дальний угол души.
       Вопреки ожиданиям, три дня шли посуху. Междуречье Полуя и Надыма изобиловало озерами, но проходы между ними удачно ложились на линию маршрута – и плавсредства мочить не было нужды. Узкий и быстрый, водоворотистый Лонг-Юган форсировали по сваленному сухому дереву.
       К вечеру десятого дня дорогу преградил глубокий овраг, заросший ивовым кустарником и заваленный полусгнившими стволами осины и березы до такой степени, что попытка преодолеть его сходу окончилась для шедшего впереди Пыжьяна порванной курткой и багровым фингалом под глазом. Выдравшись из гущи крючковатых, зацепистых сучьев, он выволок за собой свежеотесанный обрубок бревна  около метра длиной.
       – Вот, нашел... – прижимая ладонь к ушибленному глазу, катнул под ноги приятелям, – прямо в него мордой и угодил...
       – Скажи спасибо, что шею не сломал, эквилибрист. Я только и увидел, как пятки сверкнули. Спал, что ли, на хо-ду? – спросил Толик.
       – Не, под ноги загляделся. Тут вроде человек блондил. Следы были, да засечка на дереве. А теперь еще и вот это, – он снова ткнул деревяшку.
       Путники скинули с плеч рюкзаки, хрустнули навытяжку спинами и присели в кружок, рассматривая находку.
       Обрубок действительно был непростой.
       По всей длине в нем выдолблена конусная канавка, широкая с одного конца и сужающаяся к другому. Сверху, оструганный по форме канавки, прямо над ней располагался клиновидный деревянный вкладыш, примотанный острым концом к бревну вырезанной, похоже, из автомобильной камеры резиновой лентой. Вкладыш удерживался в напряженном состоянии тоненьким столбиком-палочкой с привязанным к нему сыромятным шнурком. Другой конец шнурка был захлестнут на лапке мышонка, испуганно таращившего черные капельки глаз из глубины узкого тоннельчика.
       – Соболья давилка, – определил Кудряшов. – Похоже, абориген охотится. Или хант, или ненец. На место надо поставить.
       – А что они капканы не применяют? Удобнее же... – Пыжьян взвесил на руке ловушку, – да и легче.
       – Соболь к металлу за сто метров не подойдет, – пояснил Кудряшов. – Давай, Жора, верни на место. Да поаккуратнее, как было, так и сделай.
       Пока Пыжьян копошился в буреломе, Толик и Степаныч обследовали приовражную гриву. Засечка на дереве острием смотрела на север, через овраг. В месте падения Пыжьяна на самой толстой ветви ивняка моталась белая выцветшая тряпочка – знак настороженной ловушки. Такая же тряпочка ясно виднелась на другом берегу оврага, в кустах. Четкий отпечаток резинового сапога так же указывал в северную сторону.
       – Вот он где переходил, – показал Кудряшов на пологий, относительно чистый склон оврага, метрах в пятидесяти от ловушки, – пойдем и мы тут.
       К ночевке охотника вышли километра через три.
       Маленький, неопределимого возраста человек появился у своего костра спустя минуту после того, как гости несколько раз громко крикнули на все четыре стороны «добрый вечер» и положили на свет переломленные по казенной части охотничьи ружья. Он держал поперек живота карабин военного образца с оптическим прицелом и улыбался беззубым ртом.
       – Кароший человек, кароший гости, моя добрый, моя тайга ходит, – тоненьким голосом бормотал хозяин, но пальца с курка не снимал.
       Василий Степанович тоже широко улыбнулся, сделал шаг вперед и медленным движением достал из нагрудного кармана штормовки пачку сигарет.
       Охотник опустил карабин, откинул с головы затенявший лицо капюшон брезентовой куртки и шагнул к костру.
       – Осип, ты, что ли? – Кудряшов от неожиданности рассыпал выщелкнутые на половину из пачки сигареты. – Ты откуда здесь взялся?
       Сморщенное лицо ханта вытянулось, глаза сделались круглыми, карабин стукнул прикладом о землю. Он склонил голову к правому плечу, всматриваясь в заросшую седеющей бородой физиономию Кудряшова.
       – Фасилий! Рыбацкий человек Фасилий! – всплеснул руками, засмеялся и, притоптывая ногами, обошел кругом.– Тайга большой, Оська маленький, Фасилий тоже маленький. Где ходишь? Не знаю, где ходишь! Куда ходил? Не знаю, куда ходил! – причитал Осип, дергая Кудряшова за полу штормовки. Потом отскочил назад и ткнул себя пальцем в грудь.– Меня искал?
       – Нет, Осип, – Василий Степанович присел к костру и прикурил угольком, – далеко идем, – в тон охотнику кратко ответил, махнув неопределенно рукой, – туда, на Мангазею.
       Путники расселись поближе к огню, достали из рюкзаков припасы и сгоношили походный стол. На разложенном куске разноцветной клеенки появилась вяленная рыба, половина оставшегося от вчерашнего ужина жареного глухаря, две плитки шоколада, чеснок, сухари и полиэтиленовый пакет черной осетровой икры, извлеченный Осипом из уемистой кожаной, с широким ремнем, сумки.
       – Винка есть? – хитро прищурив и без того узкие глаза, спросил хант.
       – Как же без винки-то? – усмехнулся Кудряшов и достал фляжку. – В гости пришли все-таки.
       После первого обноса со здравницей принялись за еду.
       – Мангазей давно был, – говорил Осип, пластая на тонкие ленты спинку вяленного муксуна. – Далеко ходить надо... Зачем на Мангазей, Фасилий?
       – Трудно объяснить. Мы и сами-то не все понимаем. Надо вот и все тут...
       – Моя хорошо понимай! – запротестовал хант. – Твоя идет Мангазей – молодой охотник учить. Зверя брать, рыба брать, тайга один жить... Моя русский школа учил.
       – А ты чего в такую даль забрался? – спросил молчавший до этого Пыжьян.
       – Моя соболь мало-мало смотрел. Где живет, где ходит. Зимой брать буду. – Он помолчал, подумал. – Разведка.
       – А давилку зачем поставил? Зверь-то еще не облинял.
       – Один ловушка поставил. Один соболь смотреть надо. Хороший, плохой? Мой ловушка, трогай не надо,– забеспокоился Осип.
       – Мы не тронули, – Кудряшов налил еще спирта и сменил тему разговора.
       – Что ваши старики балакают, почему город пропал?
       – Давно было. Старый люди умер, однако. Ненец помнит, хант плохо помнит. Спроси ненец...
       – А что ненцы говорят?– допытывался Василий Степанович.
       – Разное говорят... – спирт действовал на маленького ханта быстро и зашибисто. Он начал кивать головой, глаза сладко зажмурились, темные сухие ладошки спрятались в рукава большой, не по росту куртки. Осип бочком повалился на землю, перевернулся спиной к костру, подтянул к животу ноги, обутые в болотные сапоги и заснул.
       – Вот и налей ему. Винка, винка, маленький люди, большой тайга, – передразнил ханта Пыжьян.
       Кудряшов вытащил из рюкзака спальник и прикрыл им спящего Осипа.
       – А знаете, мужики, жена-то у него русская, Галина, заведующая зверофермой... И лет ему немногим больше тридцати, а на вид – старик-стариком... Споили мы народец... Грех на русских лежит... Вот и я туда же...
       Василий Степанович зло посмотрел на фляжку.
       – Будете еще?..
       Пыжьян почмокал губами, но ничего не сказал.
       – Ладно, убери ее с глаз долой. Потом как-нибудь...– пробурчал Толик и сердито захрустел глухариными косточками.
       ...Холодная утренняя роса разбудила спящих у потухшего костра людей. Палатку на ночь не ставили – постеснялись Осипа. Он путешествовал по тайге вообще налегке: ружье, топор да сумка через плечо, в которой сухари, спички, табак и вот еще был пакетик с икрой, съеденной дочиста вчера за ужином.
       Охотник, стоя на коленях и уткнув нос в золу, тихонько вздувал едва тлеющий уголек. Бледная струйка дыма положила начало новому дню, и через несколько минут жаркое пламя лизало пристывшие за ночь ладони и ступни ног.
       Вскипятили чагу.
       Осип тронул Кудряшова за плечо и выразительно щелкнул пальцами себе по горлу.
Василий отрицательно покачал головой.
       Осип без обиды кивнул, выпил, обжигаясь, коричневого взвара и засобирался.
       – Ты когда домой? – спросил Кудряшов.
       – Похожу, однако... Может, неделя, может, две... Моя соболь нужен...
       – Придешь домой, скажи Галине, пусть передаст в поселок большому начальнику, что мы пошли дальше.
       – Моя сам скажет. Моя в поселок пойдет. Галине транс... транс...мататор шибко нужен. Сгорел, однако. Зима скоро...
       Осип закинул за спину сумку, повесил на шею карабин и замялся.
       – Соли дай?..
       Василий Степанович отсыпал в пустую кофейную же-стянку, не жадничая.
       Уже входя в лес, хант обернулся и крикнул:
       – Гнилой болото не ходи, шулюм-булюм будет!..
       Кудряшов толком не расслышал, но переспрашивать было уже не у кого – охотник пропал в зарослях.

*  *  *

       Вечная мерзлота, много веков назад державшая землю междуречья в закостенелом покое, отступая на север, оставляла позади себя в толще земной коры причудливые тоннели, полости и подземные озера. Иногда прихотливость этих образований и карстовых пещер приводила в изумление, а нередко в страх, местное население, порождая в народном эпосе множество легенд. Причины таинственных и неожиданных явлений, зачастую легко понимаемые с точки зрения науки, сформировали за долгую историю коренных сибирских народов своеобразную систему запретов и правил: здесь ходи – там не ходи, если летом нельзя – то зимой можно, которое место зверь не любит – там и человеку делать нечего ... и так далее.
Совокупность понятий и признаков выражалась простым и доступным языком, сводя все нюансы и разнообразия к нескольким односложным фразам: «плохое место», «хорошее место», «Гнилое озеро», «Светлое озеро», «Большой пузырь» – это о газовом фонтане, и часто добавлялось совсем уж непонятное звукосочетание – имитация естественных шумов, сопровождающих активный природный катаклизм.
       Люди привыкли к капризам земли и жили в соседстве с неведомым мирно.
       ... Дневной переход, ночевка, еще один переход и следующая ночевка прошли без приключений, если не считать изумительной, завораживающей картины Лебединого озера, отнявшей, впрочем, без всякого сожаления со стороны путников, два часа светлого времени.
       Лебединым этот мелкий, но обширный водоем, открывшийся взору на плоской, почти безлесой равнине, не сговариваясь назвали с большой буквы и даже сделали специальную отметку на карте.
       Издалека редкое по красоте зрелище напоминало торжественный выход в плавание царской эскадры, где рядом с могучими, в полном парусном вооружении линейными кораблями-фрегатами сновали шустрые кочи, ловя дуновение ветра косым оперением, и бледный закат разукрашивал черные вымпелы лебяжьих клювов цветами Державы и знаками «Следуй за мной».
       До первого контрольного места оставался один переход, и несколько раз в отдалении слышался рокот, гуляющий эхом по узким протокам и плешам болот.
       – Восьмерка молотит, – прислушался Кудряшов. – До точки далековато еще, километров двадцать-двадцать пять. Это какой-то случайный залетел.
       Он подмигнул повеселевшим спутникам:
       – Ну вот, половину почти одолели. Кто сегодня на промысел, чья очередь? Надо бы что-нибудь посущественней добыть, завтра некогда будет, пойдем без привалов.
       Толик и Пыжьян, улыбаясь, переглянулись:
       – Так ведь твой черед, Степаныч. Мы вчера да позавчера фуражировали...
       Кудряшов смущенно крякнул и поправил на спине рюкзак.
       – Сачки вы... Сожрали у Осипа всю икру, а туда же...
       Мужики загоготали:
       – Галина ему еще намечет, когда он со своим... «соболем» домой придет! «У меня тоже есть, только мя-який», – подражая ханту проблеял Пыжьян.
       – Халявщики! – пряча улыбку, буркнул Степаныч. – Зубоскалы хреновы... Готовьте место для лагеря, а я пойду пошукаю... час-полтора.
       Он сбросил рюкзак, проверил патронташ и, подумав, прихватил скатку «сосиски».
       – Почто плавсредство берешь? Драпануть от нас хочешь? – хабалил Пыжьян. – В Канаду, через Северный полюс, а, Степаныч?
       – В нашей компании только один дурак нагишом за подстреленными утками плавает, – съязвил Кудряшов. – Знаешь как его зовут?
       – Пы-ы-ыжьян!.. – захохотал Толик и нахлобучил капюшон на нос Пыжьяна. – Получил, огуречная рыбка?
       ... Боровая дичь что-то не попадалась. Один раз в прогале между деревьями серенькой тенью метнулся заяц, но выстрелить Кудряшов не успел – помешали кусты. Глухариный дробот не трогал лесной тишины, и только грибы то и дело назойливо тыкались в ноги, отвлекая внимание красно-коричневым цветом своих головных уборов. Разбойница-белка осыпала кедровыми ошурками и сухой хвоей голову Степаныча. Он погрозил ей пальцем и долго вытряхивал из-за ворота колючий мусор.
      «Придется идти к воде, – раздраженно подумал Кудряшов. – Не люблю я эту утиную охоту без собаки, морока одна. Стреляй – доставай, стреляй – доставай...» – бормотал он про себя.
       Чертыхаясь под ноги, Василий Степанович выбрался из очередного бурелома и оказался на берегу узкого, загнутого, как турецкий ятаган, мутно-коричневого озера. Вправо и влево концы водоема уходили километра на полтора, а противоположный берег венчала редколесая грива с частыми проплешинами желтого песка. Кудряшовская сторона, пологая и топкая, сплошь поросла осокой и мелким ивняком. Серо-зеленая ряска сплавины покрывала поверхность воды метра на три от обреза кустов, создавая обманчивую картину ровной луговой опушки.
       В тени от деревьев кормился утиный выводок. Степаныч насчитал четыре пары. До уток выстрелом он доставал.
       «Сдвоились бы, что ли...» – держа на прицеле плавающих птиц, думал Кудряшов.
Наконец, утки стянулись в кучу, и два выстрела дуплетом хлестнули по воде мелкой дробью, гулко бабахнув отскочившим от высокого берега эхом.
       – Вот и ладненько, – вполголоса похвалил себя Василий за удачные выстрелы. На воде, уткнувшись клювами в глубину и задрав остренькие попки, остались четыре утки, а пятый, подранок, вытянув шею и шлепая здровым крылом, почти переплыл водоем, но обессилел и, сделав у берега круг, затих без движенья. Кудряшов перезарядил ружье.
Оставшиеся три кряквы далеко не улетали. Перемахнув через голову охотника, они приводнились в другом конце озера и, словно ничего не случилось, продолжали нырять головами в прибрежную тину.
       Кудряшов прикинул расстояние. «Нет, не достану...» – он махнул рукой и выбрался на сухое место.
       Через пять минут «сосиска» лоснилась туго накачанным боком и Степаныч, привязав для баланса сухое бревно спустил немудреную, но такую удачную конструкцию на воду. Он расстегнул патронташ и вместе с ружьем повесил на сук – лишняя обуза. Расставив покрепче ноги, переместил центр тяжести тела на левую, под которой был надувной баллон, и шестом оттолкнулся от берега.
       Вода в озере показалась Василию Степановичу тяжелой и вязкой. Шест погружался в нее с усилием и выходил, как из сметаны, с урчанием и чмоками. Плот двигался медленно, не взбивая волну. «Словно деготь», – принюхиваясь к затхлому, болотному запаху, подумал Кудряшов.
       Подобрав четыре ближние тушки, он развернул катамаран к середине водоема – пятую ветерком отнесло от берега, и она покачивалась метрах в пятидесяти.
       Краем глаза Василий Степанович увидел, как словно вспугнутые шарахнулись в стороны и вверх кормившиеся утки.
       Плот под ногами сделал самостоятельное движение, качнулся и вместе с окружающей его водой потянул вперед. Кудряшов, держа поперек груди шест, чуть было не потерял равновесие, балансируя и шлепая по воде концами жердины.
       Еще ничего толком не понимая, он взглянул под ноги и с удивлением обнаружил, что воды под ним не было. Вернее, она может и была, но настолько чиста и прозрачна, что создавалось полное ощущение висения в воздухе. Дно под плотом терялось в невидимой глазу глубине и почему-то не было темным, как положено, а подсвечивалось небесно-голубым свечением. Кудряшов находился как бы в центре стеклянного колодца, несколько метров в диаметре, за стенками которого мутная озерная вода совершала круговое движение, не в силах пробить невидимую преграду.
       Василий Степанович явственно ощутил, как настойчиво плот начинает медленное кружение на месте, и попробовал резкими гребками шеста вытолкнуть его за границы колодца, но поверхность прозрачного круга вдруг оказалась ниже поверхности остальной части озера, и в центре его образовался уходящий в глубину жгут из воздушных пузырьков, веселой бурливой цепочкой скользящих туда и неведомо где пропадающих.
       «Водоворот», – констатировал факт Кудряшов и вспомнил обычный способ преодоления воронки: «Нырнуть поглубже, не сопротивляясь влечению воды и в глубине выгрести за пределы центростремительных сил».
       Он не позволил темнящему сознание страху подняться к мозгам из глубин оцепеневшей души и действовал быстро и четко, правда, скорее, интуитивно, руководствуясь одним желанием – выжить.
       Воронка уже взбаламутила чистоту колодца, втянув через край нечистую озерную воду, и скорость вращения , все увеличиваясь и увеличиваясь, не давала Кудряшову времени на размышления. Стенки ее приобрели опасную крутизну, средняя часть раскрылась, подобно прожорливой глотке, и с хлюпаньем всасывала в себя воздух.
       «Шулюм-булюм», – мелькнуло в голове Кудряшова. Более не медля, он захватил в легкие побольше воздуха и ринулся вниз, в самую горловину алкающей жертву пасти.
       Секунду спустя от «сосиски» оторвало балансовое бревно, поставило оба предмета торчком и с противным чмоканьем заглотило по очереди...

*  *  *

       Пока ставили палатку, пока разводили костер, перемежая занятия шутками и анекдотами из жизни северных народов, стало смеркаться. Пыжьян нетерпеливо задирал рукав штормовки и поглядывал на часы. Толик ходил кругами, перетаскивая с места на место корявые пеньки для сидения, в третий раз подтесывал топором рогульки для котелка и бестолково ворочал сухие бревна, заготовленные для нодьи – ночного не затухающего костра.
С момента хлопнувшего в отдалении двойного выстрела прошло почти два часа. Больше Степаныч не стрелял и не возвращался.
       – Только за смертью посылать! – в сердцах ругался Пыжьян, не забывая, однако, сплевывать через левое плечо. – Чего он там?.. Жрать ведь хочется!
       Толик остановился, вытянул шею и, закатив глаза, прислушался.
       – Честное слово, за это время можно домой сбегать, литровину взять и вернуться! – бурчал Пыжьян, оглаживая свой поджарый, как у февральского волка, живот.
       Толик нетерпеливо махнул рукой:
       – Погодь, Жорка, не балабонь!.. Я уже который раз чего-то слышу, а чего – непонятно...
       Пыжьян замолчал и тоже прислушался.
       С юго-востока донеслись протяжные всхлипы и долгий шипящий вздох.
       – Вот, слышишь?.. Уже который раз... что такое?..
       Друзья долго стояли, повернув головы на звук, но тишина ничем необычным больше не нарушалась.
       В нервном, молчаливом ожидании прошел еще час.
       Наконец Пыжьян не выдержал:
       – С этим старым скупердяем точно что-то случилось... Точно, я тебе говорю! – крикнул он Толику, хотя тот и не протестовал.
       – Степаны-ыч! – завопил он с надрывом, сложив рупором ладони. – Степа-а-ны-ыч!
       Толик поднял ружье и дважды выстрелил в воздух. Звук от выстрелов пуганул тишину и пропал за верхушками деревьев. Тайга не ответила.
       – Пойдем, Жора, не нравится мне все это. Искать надо.
       Пыжьян зарядил жаканами стволы, бросил в палатку вещмешки и, оглянувшись по сторонам, пошел по следам Кудряшова.
       – Костер не туши! – крикнул он мотавшему на ноги портянки Толику. – Я один схожу. Если через час не дам знать выстрелом – жди два дня, потом возвращайся. Искать не ходи. Два раза стрельну – беги на помощь. Понял?
       – Понял, понял, детектив зас...ный. Иди, я сейчас догоню.
       Пыжьян, сунувшись было в чащу, выскочил, как ошпаренный, щелкнул курками и дурным голосом заорал:
       – Стой, стрелять буду! Стой, падла, тебе говорю! – споткнулся о корень и в падении то ли случайно, то ли намеренно дернул спусковой крючок.
       Грохнул выстрел, кусты затрещали и на полянку, свистя прострелянным боком, оседая и морщась, вывалилась «сосиска». Следом за ней на четвереньках выполз Василий Степанович Кудряшов.
       Вид его был смешон и страшен.
       То, что когда-то звалось негустой, но волнистой и аккуратно лежавшей шевелюрой, теперь клочковато топорщилось в разные стороны, открывая багровый рубец, пересекавший лысинку по диагонали. Другая рваная рана начиналась на лбу и, уродуя левый глаз, уходила просекой вырванных с корнем волос в бороду. Сама борода резко торчала вбок, создавая впечатление дико перекошенного лица. Здоровый глаз багровел и отсвечивал черным, с копейку, зрачком. Руки и ноги, похоже, целы, но прочного брезента таежный костюм нормальной одеждой назвать было трудно. На голом исцарапанном теле висели лохмотья, подвязанные на поясе кожаным офицерским ремнем. Из порванных в клочья штанов, больше похожих на шорты, голенасто белели совсем необутые ноги. Сапог на них не было.
Василий Степанович с трудом оторвался от земли, встал на ноги и, ни слова не говоря, пошел к костру.
       Пыжьян оторопело следил за ним взглядом и тоже молчал, по инерции сопровождая стволами скорбный путь Кудряшова.
       Толик мял в руках портянку, пытаясь навернуть ее на уже обутую в сапог ногу.
Вобщем, картина встречи производила весьма удручающее впечатление. Что называется – такого не ждали.
       Василий Степанович с тяжелым вздохом присел на пенек и протянул ладони над костром.
       – Фуражку вот потерял... – трогая согревшейся рукой кровоточащую рану, больным голосом произнес Кудряшов.
       Напарники сгрудились у огня.
       Пыжьян суетливо достал из рюкзака фляжку и после неудачной попытки наполнить колпачок передал ее Толику.
       – На-ка сам, я что-то не в себе... рука дергается...
       Кудряшов отстранил протянутую выпивку:
       – Не могу, в горле першит...– откашлялся. – Уже до сыта нахлебался... водички с песочком...
       Он помял пальцами рук босые ступни и кивнул на котелок:
       – Чагу заботварьте, да покрепче... Я полежу чуток...
       Подсобив охающему товарищу забраться в палатку, мужики занялись по хозяйству. Вскипятили воды в двух посудинах – чайнике и котелке, заварили березовый гриб, добавив две горсти сухого шиповника, приготовили болтушку из мясного порошка и топленого барсучьего жира и сами, покосившись на палатку, все-таки по колпачку выпили спирта.
       – Чтобы мандраж прошел, – виновато наморщив лоб, шепотом сказал Пыжьян.
       Где-то через час из палатки, кряхтя, вылез Кудряшов.
       – Ну вот, маленько оклемался, – он подергал плечами, похрустел спиной и уселся к столу.
       Пока напарники готовили ужин Василий Степанович успел обработать йодом раны и, наложив на них растертые в кашицу листья бадана, заклеил лейкопластырем. Оба глаза не пострадали, только над левым надбровьем пришлось потрудиться – рассекло почти до кости. Толик стянул пальцами раздвоенные половинки кожи и крупными стежками заметал их суровой ниткой, продетой в прокаленную на огне простую швейную иглу.
       И только после того, как все операции по восстановлению здоровья пострадавшего были закончены, а сам он похлебал варева и напился отвара, тянувшее душу любопытство прорвалось чередой бессвязных, догоняющих друг друга вопросов.
       Василий Степанович отмахивался сердито и повторял:
       – Щас, щас... Щас все расскажу!.. Да не дергай ты меня, Жора! Мне же сосредоточиться надо... Самому страх как интересно понять! Я же сам ни черта не пойму...
       Наконец друзья успокоились.
       – ... Ну, значит, сдвоил я стайку в прицеле и, как положено, снял четырех, а пятый на тот берег сиганул, но на полпути тоже свернулся – задел я его.– Поплыл собирать... Хорошее все-таки у тебя изобретение... Если бы не «сосиска» – мне каюк.
       Пыжьян гордо выпятил грудь:
       – По этому поводу треба капельку принять...
       – Обожди ты! – гаркнул на него Толик. – Дай человеку рассказать... Ну, и чего, Степаныч?
       – ...Собрал я, значит, и к берегу намылился. А тут, понимаешь, воронка открылась. Прозрачная такая, прямо насквозь, как через стекло все видно...
       – Слышь, Степаныч, а озеро-то не Гнилое было? – перебил Толик.
       – Угу. Вонючее такое и мутное. Сортиром несло от воды.
       Толик потыкал в грудь Пыжьяна:
       – Помнишь, я тебе рассказывал? – он обернулся к Степанычу. – А ты что, не слышал?.. Ах да, ты же спал... Ну-ну, дальше...
       – Будете перебивать – вообще ничего не узнаете! – обозлился Кудряшов. – Прямо рта не дают открыть...
       – Молчим, молчим, как рыба... – зашипел Толик.
       – ... Чувствую – засасывает! Соображаю – нырять надо. Нырнул... Тут все и началось...– Думал, поднырну и выгребусь... Хрен тебе на босу харю! Потащило, потащило... Внесло в тоннель. Вода чистая, как слеза. Светло – все вижу, а сделать ничего не могу! Волокет меня по этому тоннелю, а из стен корни торчат... Ну, думаю, сейчас зацеплюсь, и привет Ваське Кудряшову – воздуху-то уже не хватает...
Василий Степанович перевел дыхание.
       – Зацепился, япона мать! На каком-то долбанном повороте... Заклинило в корнях... наглухо. А напор-то, напор... как из брандспойта. Я задергался. Дыхание почти совсем кончилось, вода уже в носу щекотать стала... И тут ка-ак саданет!.. Бревнышко мое, баланс, значит меня догнал и по башке! Ладно краем задело, а то бы кабздец... Я от боли остатний воздух выбулькнул и тонуть приступил...
       Кудряшов снова потрогал голову и с нежностью посмотрел на Пыжьяна.
       – Я, Жора, твой должник. «Сосисочка» меня выручила. Следом за полешком меня догнала и мягко так, под зад, из корней вытолкнула. Я ее в обхват, родимую, обнял, и дальше мы вместе проследовали. Правда, я уже не помню, сколько времени нас по тоннелю тащило, но когда вынырнули, оказалось, посередине большего озера плаваем... В животе у меня – хоть рыбу разводи и пляжи устраивай. Черепушка болит, кровь ручьем, но живой! Я, наконец, стравил из желудка лишнее, раздышался и боком, боком, держусь за «сосиску» и к берегу погреб.
       Мужики задумчиво смотрели в костер – там оранжевый пламень игриво слизывал капельки чистой смолы с прокопченного бока умершего от железного топора кедра.
       – Природа... – сказал Пыжьян. – Чего только не настраховертит... А я ведь тебя в кустах-то не увидел. Смотрю, из потемок чудище какое-то прет...
       – Это я «сосиску» на себе волок. Хотел спустить там на озере – молнию заклинило, а ломать не стал... Так, думаю, донесу... За ружьем надо будет завтра сходить, я его на берегу оставил...
       Беззвездное черное небо висело мохристым облачным пологом, время от времени брызгая вниз мелкой дробью гуляющего поодаль дождя, и костер огрызался шипеньем и желтыми искрами, слепя и тайгу, и затерянных в жизни таежной людей...

Продолжение http://www.stihi.ru/2012/01/20/2009