Право на любовь

    Улыбка этой старенькой женщины была какая-то несмелая, но всё равно лучезарная. Она терялась на морщинистом лице, в скорбных уголках губ, и только глаза распахивались и светились молодостью. Иногда, правда, было диковато видеть, как она, обычно тихая, вдруг встряхивалась, начинала, выказывая даже резвость какую-то, волноваться, было неприятно слушать её поспешные сбивчивые слова, и всё равно видом своим она не отталкивала.
   В очередной раз старушка забежала к соседке, поселившейся недавно в доме ненормальной врачихи, которая лет десять назад под горячую руку взяла да и выгнала мужа своего, а потом стала сдавать пустующий дом, потому как ей самой сердобольная родня выхлопотала квартиру в центре села. На работу врачихе стало ходить ближе, а дом на окраине села оставался бобылём неприкаянным, памятью о семейной драме, которую надо было укротить, растоптать, хотя бы временными квартирантами.
    Старуха же жила по соседству с покинутым домом, не одна жила – в большой работящей семье. Хозяину этой семьи как раз и нравилось, что на отшибе. За километры от сельсовета и досужливого людского глаза можно было жить свободнее, на свой лад. Воротили хозяйские работу не по-нынешнему - тяжело и ладно. Взахлёб работали, на себя. И цвёл хуторок внутренним здоровьем, обставившись обыкновенно сенными стогами, что не влезали в сарай,  с виду серый, но нигде не гнилой и крепкий, как заборы, что окружали усадьбу. Бабушка была семье неродной, но все давно позабыли, что она не своя, - примелькалась, приладилась, прижилась.
    Забегала бабулька к снявшей в последнее время в пустующем доме комнаты квартирантке вроде бы по делу, ну, как это водится, за солью, что кончилась, за спичками, что запропастились…– мало ли причин отыскать можно. Но, если по-честному, то причина и вчера, и сегодня, и на завтра была одна и неожиданно интересная, и никто бы о ней не заговорил вслух, хотя сразу все обо всём  догадались. Торопилась старушка в соседний дом, чтобы снова и снова увидеть  кавалера, что повадился навещать квартирантку. Вот ведь и не к ней, старой, захаживал, а она прямо-таки выглядывала его ещё на дороге, когда же придёт. И не к ней приходил, а она всё равно ждала. Надо сказать, на глазах у старухи сошлись два одиночества – мужчина  у квартирантки сердце потерял, и та в ответ разглядела свою радость. И очень всё непросто у обеих было закручено, запутано, но вот здесь, в человеческом захолустье, на отшибе жизни, вдали от осуждения людского они и ловили минуты счастья.
    Мужик приходил издалека. Тихий. Радостный. Суетился вокруг дома, голыми руками старался что-то исправить, что-то наладить. Потом пропадали оба с женщиной с улицы, с глаз, а старуха места не находила, всё придумывала повод, чтобы к ним попасть.
    И шла, очертя голову, вроде бы и не замечая, что мешает, что те самые минутки счастья у них крадёт. Стучалась. С порога заходила шумная, словно бы раздвигала старушечьими локотками тишину и смотрела-высматривала своё для себя. И говорила, не затихая, разное, усевшись, где придётся, сложив руки на коленях поверх помятого, как сама, фартука.
    Больше рассказывала о себе, хотя никто ни о чём и не спрашивал. Свежо вдруг вспомнила, как провожала на войну Ваню своего. В котомку ему шанежек собрала, они долго не сохнут, вкусные. Опять же яичек… в скорлупках долго не портятся… А ведь как же… им же долго ехать – покормят ли их там?  Вышла-то она за Ваню, статная да ладная, перед самой войной, и детишек–то завести не успели. Ваня её, староверскую дочь, давно заприметил. То на поле, где последней-то не была, да до последнего оставалась, то на гулянке, куда редко хаживала. Красиво не одевалась. Когда? Из работы да в работу. Здесь бы попроще одеться. За скотиной с мальства бригадир поставил ухаживать. В школу-то от родной мамоньки сколь и походила. Писать, да считать научилась – вот и довольно. А к телятам сама тянулась – вот бригадир Лука Тимофеевич её, надёжную, и высмотрел, определил на место. И мамоньке, что без отца семью тянула, – помощь. Не из дома - в дом кусок. Как росла потом… и не заметила. Ещё вчера ручонки, точно соломинки, тяжеленных вил поднять не могли, а уж, гляди, и бровь изогнулась, и повадка на работу людей удивлять стала.
    Уж и хвалили её, хвалили. На собраниях Почётные грамоты вручали, в пример другим ставили. Да ведь лоймяки, они все работящие, все робят – другим-то и не угнаться. Перед самой свадьбой отрез розового ситца прямо на собрании вручили. В платье, из него пошитом, прямо королевой замуж пошла,  за столом-то сидела, боялась помять, испачкать…
    Эх, да что там старое... 
    Чужой кавалер, сидя напротив, не перебивал, не отводил глаз в сторону. Квартирантка, правда, вздыхала, выходила, словно бы по делам, или угощение на стол ставила. Только бабка по сторонам и не глядела, на угощение не зарилась. Глядела на молодого, точнее тоже в годах, но нестарого, красивого ещё мужика и говорила, говорила, говорила.
    Сколь можно было говорить? Она ведь о Ване вздыхала, а сказать-то о нём ей было и нечего, да и некому. Пожили-то столь, что и в памяти ничего особенного не осело. Неругливый был – это правда. Руки на неё ни разу не поднял. Да ведь и не за что было. Приходили из колхоза поздно, оба уставшие. В отведённом молодым сараюшке по-настоящему и устроиться-то не успели. Занавески-те из своих старых подолов пошила, полы ножиком поскребла, - всё кругом приласкала, а тут и повестка …
    В последнюю-то ночь… плакала. А Ваня учил, как без него обходиться - да всё ли успел сказать?..  На расставанье, когда провожала, пока рядом шли, успел шепнуть, словно судьбу чуял, чтоб, если убьют, снова замуж шла. Но и тут же на ушко при последнем обниманьи попросил, чтобы ждала его, ждала… 
    Она и ждала.
    Так-то и не ждут. Уж сколько лет, как проклятая похоронка на Ваню прилетела… Сколько лет! Сколько лет она молодой бабой ничего себе не позволяла, всё последние слова Ванины заслоняли. А ведь и в военные годы, и после к ней сватались. В войну-то бабы ошалели прямо. Мигнёт или свистнет какой хроменькой или безрукой, всё забывали, на шею бросались, перед мущинским  достоинством стелились – война всё спишет. Она же – нет, как твердокаменная была, работой себя убивала.
    Было, Фёдор-то Кузьмич, хороший, много старше её в годах человек, к ней стал похаживать. Работала она тогда дояркой, на дойки вставала ни свет ни заря. Так он, степенный мужик, к окончанью дойки зарань приходил. Рабочий день в колхозе с пяти начинали, так он ещё успевал самокрутку выкурить возле неё, когда останавливал в узких сенках на ферме и молчал, молчал, но не трогал. Она же сама ни-ни. В проход не ломилась, уважаемого человека берегла, но чтоб руки распускать, такого бы не позволила. Её всё опять за работу хвалили, но и работу эту самую поднаваливали – а… безотказная была.
    Как жизнь пролетела – не заметила. Заботы ведь на каждый день были одинаковые. Скоро она и замечать перестала, в какой месяц живёт, время у неё разделилось на зиму - когда холодно, на лето – когда сенокос, и скотина на выгон идёт. Колхоз сменился на совхоз. Все вокруг чего-то добивались. Она же не глядела дальше забот о добротных сапогах резиновых, о том, чтобы шерстяные носки, узорные, как у товарки Тоньки, связать, цигейку блестящую, что приглянулась на ком-то, купить… Да мало ли. Об еде да пристанище не беспокоилась. В кушаньях никогда привередливой не была. А о комнатушке для проживания одинокой женщине другие побеспокоились. Сначала, когда передовой работницей была,  жилье профком выделил. Когда постарела, на пенсию вышла, не заметила, как оказалась в чужом дому нянюшкой. К спокойным людям попала и совсем потеряла счёт годам. Ныне-то, наверное, девятый десяток распечатала. А может, и помене лет-то набежало…
    В нескончаемых рассказах бабушки мелькали имена с характеристиками беспощадными. Этот лешак, что ей норму на покосе завысил, да потом на неё же иншпектора навёл, выходил у неё без обзывания вредителем, бессовестным просто, подлым загодя. И ни к чему было намекать, что он её добивался, а она его до себя не допустила. А ведь время-то было военное, пайку рабочую у неё из-за недовыполненной нормы на косьбе урезали… И другой, бригадир, заставлял за ворованный комбикорм расписываться. Она и расписывалась, все так–то делали – против начальства не попрёшь, но в себе держала: плохой человек. Сама же ни крошки ни у кого не взяла. Зачем ей было? Денег много не платили, да ей хватало всегда.
    Глядела старушка ясными глазами на молчаливого мужика, что, сидя напротив, её сказки терпеливо слушал, и ей ничего больше не надо было. Говорила, страшилась оборвать свой бесконечный рассказ, и ей казалось, что в её обделённой судьбе что-то радостное совершалось. Квартирантка после ухода старухи, кривила губы в усмешке: «Она к тебе, как на свиданье, бегает, старая кошёлка». Квартирантка жалела упущенного времени, но в следующий раз опять уступала жадной настойчивости старухи. А та действительно была, как не своя.
    Заподозрить в старой нелепое было бы и смешно, и грустно. Но всё говорило за то, что она определённо сошла с катушек. И в этом своём небывалом состоянии старушка противной не казалась. Говорила связно, об обыденном и важном для неё самой, главное, не придумывала, искренне. Подкупало её простосердечие, она не старалась причинить никому неприятности, неудобства – просто смотрела и говорила. Просто какую-то свою частичку, ни у кого не спросясь, брала, словно в свою молодость смотрела и жила сегодня, не возвращаясь в ушедшие времена, но в какой-то той своей непотраченной молодости.
       Сегодня через много лет она просто вдруг подняла голову от вековечных забот да работы. И вдруг увидела, как мужик, ладный, добрый, любит женщину, а она его. Вот так бы любила и она, если бы не давила постоянно в себе трудную живую тягу, если бы не задушила когда-то  чего-то необыкновенно хорошее в себе. А ведь и она, оказывается, жила и была неплохим человеком, женщиной. Это трудная юность да староверка-маменька застращали её,  повернули на работу, на вечную нескончаемую работу. Робить-то, дескать, можно всегда – а вот любить иного, кроме суженного, грех. Ах, если бы Ваня тогда своих слов не прошептал… Но она знала, что и снова прожила бы свою жизнь, как прожила. Ничего бы не изменила. Да ведь и отчего вот сорвалось же сердце-то, помолодело, забуянило. И главное, не слышит, не находит ум греха. А ведь мужик-от от семьи бегает, да и квартирантка… такую бы староверы за ноги-то разодрали.
    Любовалась старушка этой парой, до других похожих было не дотянуться, да и где их, к чему искать-разыскивать? Сама жила ожиданием, отчётливо понимая, что ничего для неё никогда уже не будет, не придёт. Кончился срок её жизни. Вот уже и нянчиться её не заставляют.  Кормят то ли за её пенсию, то ли за просто так из благодарности за вместе прожитые годы, за её беззаветную верность. Кончилась жизнь, кончилось всё, а внутри вдруг загорелся огонёк чувства, которое и не грело никогда.
   Что же это за пытка – любовь? Легкомысленные судачат, что она приходит, как безумие, во время гона. Затаскали любострастие, залапали, как доступное всем и каждому. А тут… лихая небывальщина, нечто необъяснимо хорошее обняло старую женщину перед самой смертью. Не прожила бы она долгой бесцветной жизни было бы проще её понять. Взрываются чувством люди, неподозревающие до того своих животворных возможностей. Да эта жила тем, что ждала своего Ваню безрассудно долго, она право быть женщиной себе запретила. И вдруг – открылось в ней неистраченное сердечное тепло, и всё греховное омылось ласковой тягой к светлой не случившейся никогда, да и невозможной теперь любви.
    Говорила, рассказывала свою жизнь незнакомому мужику, а сама словно бы за свою твердолобость каялась и не замечала того. Просто ей было  хорошо, молодо ей было. И не замечала она неудовольствия квартирантки, и не отбирала она у неё ничего. Старуха забыла, что ей уже под девяносто, что ей пора умирать. Время её бесконечной жизни свернулось в те час, полчаса, когда она сидела напротив чужого мужика и своим разговором перечёркивала неисправимую свою ошибку. И если ей было больно в эти минуты – это было наслаждением для неё. Она радовалась своим молодым ощущениям – это было для неё счастьем. Счастьем, которое она ранее не изведала. Счастьем, которое она выхватила у судьбы перед самым её окончанием, да и забыла обо всём, кроме главного,  права человека на любовь.