Дневник 60 Стихийный налёт православия

Читаю новеллы, очерки Н.и Л. Анисовых «Голоса минувшего»: Павел Первый, Шишкин, Лев Толстой и Крамской, Пушкин, Екатерина Бакунина… Сегодня особенно взволновал момент оценки картины Ге «Что есть истина?» Толстым и другими художниками. «Его «Христос перед Пилатом» – озлобленный, ничтожный, униженный, пропойца-раб. Его писал презирающий раба барин…» – заметит Репин.
Толстой же утверждал: «…католическое искусство изображало преимущественно святых, мадонну и Христа как Бога. Так это шло до последнего времени, когда начались попытки изображать его как историческое лицо». Свое впечатление от картины и ее защиту Толстой вершит словами: «Христос видит, что перед ним заблудший человек, заплывший жиром, но он не решается отвергнуть его по одному виду и поэтому начинает высказывать ему сущность своего учения. Но губернатору не до этого, он говорит: Какая истина? И уходит. – И Христос смотрит с грустью на этого непронизываемого человека.
Таково было положение тогда, такое положение тысячи, миллионы раз повторяется везде, всегда между учениями истины и представителями сего мира. И это выражено на картине. И это верно исторически, и верно современно, и потому хватает за сердце всякого, того, у кого есть сердце».
Тенденция изображать Христа как лицо историческое закономерно должна была возрастать во всех видах искусства. Что и произошло. Если Бог воплотился в человеке, значит, ничто человеческое ему не чуждо? – задались вопросом писатели, музыканты, живописцы, драматурги, скульпторы… 
Уж не завидовал ли Толстой славе Христа? Ведь и его мыслью было «основание новой религии, соответствующей развитию человечества, религии Христа, но очищенной от веры и таинственности, религии практической, не обещающей блаженства на небе, но дающей блаженство на земле».
Потом он идет еще дальше, отзываясь о Христе: «Пренеприятный был господин».
Но любой титан, любая гордыня мысли и души смиряется в конце концов перед тайной Мироздания и Жизни. Перед тайной самоё себя. 
И мы видим в руках великого еретика последнюю читаемую книгу: – «Братья Карамазовы».
…Не нравится мне в связи с этим вот что. Мода пошла за уши притягивать того или иного поэта к той или иной религии, или – оттягивать куда-то в другую сторону…
Так меня перекашивает, когда в последнее время нет-нет да и встречаешь статейки с названиями «Православные мотивы в творчестве…». Сам крещеный, следуя не умственному, а сердечному изучению поэзии, вижу, как подобное «причащение» происходит с поэзий Николая Рубцова и им самим… Возьмут, скажем, досужие люди строчку «святость прежних дней я так любил во мгле родного края…» и, расширив от «умиления» глаза,  начинают убеждать нас, насколько, мол, религиозен был Рубцов… Ну, какой думающий человек проходит мимо вопроса Веры! И кто же из нас стихийно не религиозен! Кто же из нас не ищет Бога! Но…выстраивать «православного Рубцова» – это слишком.
Вот  раннее стихотворение «Мачты»:

Созерцаю ли звезды над бездной
С человеческой вечной тоской,
Воцаряюсь ли в рубке железной
За штурвалом над бездной морской, –

Всё я верю, воспрянувши духом,
В грозовое своё бытиё
И не верю настойчивым слухам,
Будто всё перейдет в забытьё,

Будто все начинаем без страха,
О кончаем в назначенный час
Тем, что в сумрак забвенья и праха
Провожают товарищи нас.

Это кажется мне невозможным.
Всё мне кажется – нет забытья!
Всё я верю, как мачтам надежным,
И делам, и мечтам бытия.

Вовсе не нужно быть верующим человеком, чтобы нести в себе и болеть подобными сомнениями.
А эпитет «святой», существительное «святость» в исполнении Рубцова шире религиозного только их понимания, и это меня радует. Но да, включение в них такого дополнительного смысла лишь обогащает их, расширяет их содержательный диапазон.
Мне не нужно нарочитого доказательства стихийной религиозности Рубцова. Оно мне претит. Я вижу, как искусственно выкладываются кирпичики такого здания в последние годы (Это происходит не только с Рубцовым). Как будто мыслима Россия, Русь без «лесов, погостов и молитв»!
Чувство же благодати, переживаемое лирическим героем рубцовского стихотворения «Над вечным покоем», мы тоже обедним, связав его исключительно с «православными мотивами его творчества»…

Рукой раздвинув темные кусты,
Я не нашел и запаха малины,
Но я нашел могильные кресты,
Когда ушел в малинник за овины…

Там фантастично тихо в темноте,
Там одиноко, боязно и сыро,
Там и ромашки будто бы не те –
Как существа уже иного мира.

И так в тумане омутной воды
Стояло тихо кладбище глухое,
Таким всё было смертным и святым,
Что до конца не будет мне покоя.

И эту грусть, и святость прежних лет
Я так любил во мгле родного края,
Что я хотел упасть и умереть
И обнимать ромашки, умирая…

Пускай меня за тысячу земель
Уносит жизнь! Пускай меня проносит
По всей земле надежда и метель,
Какую кто-то больше не выносит!

Когда ж почую близость похорон,
Приду сюда, где белые ромашки,
Где каждый смертный свято погребен
В такой же белой горестной рубашке…

Первозданным, изначальным «поражением» тайны погоста, открывшейся поэту, – это стихотворение скорее «языческое». Но не в воздусях же жил, и думал, и чувствовал Рубцов! Это тот чудесный, странный, многозначно играющий, стихийный налет Истории, который свойственен ПОЭТИЧЕСКОМУ знанию. Он и шире потому конкретно-исторического, потому что преодолевает его неизбежную ограниченность. Как преодолевает и «ограниченность» только религиозного. И как потому открыт всем нам – верующим и неверующим.