Эхо памяти

Вечер не принёс с собой прохлады. Солнце уходило за холм, разливаясь по горизонту то золотыми, то кумачовыми оттенками. Слегка уловимый ветерок доносил влажный приятный воздух с лугов.
-Многое я помню… А многое и вспоминать не хочу…- Вдруг сказала Софья Михайловна Бердник разливая в чашки ароматный травяной чай.
- А что Вы мне хотите рассказать?
- Мои-то не слушают. Не интересно им. А ты, вроде, в своей газете про ветеранов пишешь…
- И про ветеранов тоже… Кто, как ни они самые последние свидетели тех событий…
- Я бы может и не стала рассказывать, но тебя, я вижу, заинтересует. Это не для газеты, конечно… Просто, хочется высказаться, а некому… - Вздохнула Софья Михайловна.
Я хотела было достать блокнот, да как-то не ловко. Не на работе всё-таки…
Софья Михайловна поставила на стол вазочку с конфетами и печением и накинула на чайник рушник, чтоб вода медленнее остывала.
- Ну, давай чаёвничать и беседовать. – Она присела за стол и пригласила меня.
Я тоже села за стол, у моих ног пристроился Рыжик – большой, старый кот, ласковый и добрый, и тут же начал клянчить вкуснятину. Получив желанное угощение, Рыжик потянулся и здесь же улёгся, умиротворённо мурлыча. 
-Воскресенье… Хороший выдался день. Ясный, тёплый… - Начала Софья Михайловна. - Я помогла матери по хозяйству и с подругами мы, счастливые, каникулы всё-таки, отправились в поля за цветами. Ходили и наслаждались свежестью летнего утра, собирая полевые цветы. Кое-где, ещё не высохшая роса, переливается яркими каплями радуги. Смотришь на каплю - в ней отражается небо. Чистое небо этого уже не мирного утра…
Возвращались мы с большими букетами цветов. Я нарвала самые красивые – маме подарить.
В центре города сирены воют… Первый вопрос: «Что случилось?» возникает в детских беззаботных мыслях. Со всех ног бегу домой. Вбегаю в сени. Мне говорят: ВОЙНА! Какое страшное и вместе с тем странное слово, будто неслыханное прежде. Правду говорят: трудно понять чужую беду, пока она тебя не коснулась. Я не могла понять: почему все так напуганы, почему плачут мама и бабушка? Все, как и прежде, только вот незнакомый вой сирен – пронзительный и пугающий. Не могла я и не хотела понимать смысла происходящего. Настолько это было незнакомо.
Через день или два ушёл отец. На фронт… На войну… Она где-то далеко, не у нас, не в нашем городе. Мы провожали отца по-разному: мама и бабушка со слезами и причитаниями, мы – дети, так будто отец совсем ненадолго и недалеко уезжал от нас.
Но очень скоро я осознала и поняла, что война совсем близко, в родном городе, на Украине, в Советском Союзе - везде...
…Началась бомбёжка… Завыли сирены. Ничего особенного, уже привыкли. Но, появившиеся в небе самолёты, принесли новый, незнакомый звук…  Звук разрушения…  Звук смерти…
У нашего соседа-пасечника был большой погреб, скорее яма,  выкопанная у подножья холма, куда он ульи на зиму прятал. Этот погреб и стал убежищем для тридцати человек. Мы сидели там и каждый раз вздрагивали, когда тонны смертоносного металла с ужасным визгом обрушивались на город. Сколько? Сколько продолжался этот кошмар? Может несколько минут, а может – часов.
Потом всё стихло… Послышался гул, рёв, голоса – в город входили немцы. На машинах, броневиках, мотоциклах, пешим порядком. Чёрно-серо-коричневая толпа и такой незнакомый, грубый язык.
Я учила в школе немецкий, и довольно сносно его знала – на твёрдую четвёрку. Учительница читала нам  Шиллера и Гёте. Мне тогда немецкий язык казался  красивым, мелодичным, и стихи были необыкновенно красивы. Я не понимала, как люди, носители такого языка и такой культуры могут воевать.
Я услышала немецкий язык и увидела немцев совсем не такими, как представляла на уроках немецкого.
К нашему убежищу подъехали двое немцев на мотоцикле. Они, что-то начали говорить друг другу. Смотрят на нас, смеются. Детей было много, и самые маленькие смотрели на немецких солдат с нескрываемым любопытством. Они рассматривали их, как новую, невиданную прежде игрушку. Пристальное внимание детей  ещё больше развеселило фашистов, вызвало у них желание «пошутить». Немец, сидевший в мотоциклетной коляске наставил на нас чёрное, страшное дуло своего автомата. Мы все насторожились, женщины заголосили, дети, как птенцы прижались к матерям. Все приготовились к чему-то страшному… К смерти… Но фашист улыбнулся удивительно красивой улыбкой и тихо, как-то игрушечно произнёс: «Пуф! Пуф!». Они как псы почувствовали наш страх. Они   даже не засмеялись - заржали, или даже завыли дико, по-звериному. Насмеявшись вволю, они отъехали. 
   Впервые немецкий язык вызвал у меня такое отвращение: такой грубый и мерзко гавкающий. Да и сами немцы – великая нация – произвели на меня самое неприятное впечатление. Я их возненавидела.
В нашем небольшом городе немцы осматривались, обживались. Не собирались его покидать…
Под Киевом шли тяжёлые бои. Красная Армия под железным напором превосходящих сил противника отступала. Спасая архивы, уходила и местная власть.
Председателем райисполкома был мамин двоюродный дядя товарищ Сподоренко. (Я не помню ни имени его, ни отчества. Да мы и звали-то его  не иначе как товарищ Сподаренко). Он был один из тех представителей власти кто остался. Боясь, что его выдадут, он не нашёл лучшего укрытия как наше убежище – погреб пасечника. Там он был вынужден сидеть целыми днями. Погреб был за нашим огородом и я каждое утро, на рассвете ходила на пустой огород и оставляла узелок с едой для него. Дожидалась пока он возьмёт этот узелок, а потом быстро уходила. Как только темнело, товарищ Сподаренко приходил к нам погреться. На дворе осень, а попробуй, посиди в погребе?.. Иногда даже ночевал у нас.
Неподалёку жил один субъект, который,  очень уж власть советскую недолюбливал. Он сразу заподозрил неладное: зачем это я каждое утро хожу на пустой огород, да и кто это к нам каждый вечер наведывается. Не партизаны ли? 
Но не стал он докладывать  о таинственном госте и о моей обработки пустого огорода. А по старой дружбе предупредил маму о том, что если «партизан» ещё раз появиться, то он непременно заявит «своему немецкому начальству».
Вечером, когда товарищ Сподаренко пришёл к нам погреться, мама сообщила ему о разговоре  с соседом. Он, как обычно, разделил с нами наш скромный ужин, немного поспал и среди ночи ушёл. Ушел, потому что хотел отвести беду от нашего дома. Ушёл, потому что хотел жить, жить ради того, чтобы бить фашистских гадов,  давить, душить.. Хотел бороться…
О его судьбе нам стало известно только через несколько дней. Люди передавали друг другу шёпотом рассказ о некоем коммунисте…
…На следующий день, ближе к вечеру в районе Ржищева появился незнакомый человек в штатском. Ничего особенного в общем-то… Он нарвался на немецкий патруль. Его спросили, почему он ходит по улицам после комендантского часа? На что незнакомец промолчал.  Потребовали документы. У товарища Сподаренко был партийный билет… Самый главный и дорогой документ… И ещё был пистолет… В ответ товарищ Сподаренко ловко выхватил своё оружие и выстрелил в немца. В свою очередь немцы угостили его порцией свинца. Он несколько дней лежал на месте своей гибели, прежде чем немцы разрешили его похоронить. Его партийный билет, разорванный и затоптанный лежал рядом…
Таинственный «партизан» исчез…
О нашей помощи председателю местного райисполкома немцы так и не узнали, но зато им стало известно о другом инциденте. 
Мама работала в школе уборщицей. Занятия в школе не велись, но мама всё равно приходила и как обычно выполняла свою работу. Однажды мама пришла с работы лишь на следующее утро. В руках у неё был небольшой свёрток сукна и кусок жёлтого сатина. Мы не стали расспрашивать её ни о чём. Наутро мама выкрасила сатин, где-то раздобытой чёрной краской, получилась чёрная костюмная ткань.
- Сошью тебе, Соня, юбку и жакет. А то одежда-то уже совсем плохонькая. – Сказала мама.
  И действительно, она сшила мне красивый и тёплый костюм. Примерила – впору. Ткани в аккурат хватило на мой размер. Я так радовалась, вместе со мной радовались и мои младшие сёстры и братик. Я казалась им очень красивой в новом наряде. Мне он так нравился, что я не решалась его надеть. Всё боялась порвать или испачкать. Завернула в рушник и спрятала в сундук. Иногда открою – полюбуюсь и снова уберу.
Началась очередная бомбёжка. Все знали, что бомбить будут не город, а просто беспорядочно сыпать бомбовый груз на окрестности. Запугивать. Многие жители не покидали свои дома. Мама, как обычно, собрала нас, и мы пошли в соседский погреб-убежище. Мы пошли, а бабушка осталась. Как ни уговаривали мы её, она так и не согласилась. Бомбёжка длилась недолго. Несколько бомб ухнуло где-то за городом да и всё. Но мы из убежища не торопились выходить - решили подождать ещё несколько минут. Вдруг подходят двое немцев, полицай и какая-то женщина. Она без умолку бормочет, руками машет.
- Я вам говорю, пан офицер, это она. Она военным помогала.
Немец оттолкнул её и, подойдя к входу в наше убежище рявкнул:
- Wer ist Ферник?
Все, конечно же, поняли о ком идёт речь.
- Ферник? Нет у нас никаких Ферников. – Послышался голос из убежища.
Тут женщина снова забормотала:
- Пан офицер, я знаю, где она живёт. Я покажу, покажу…
Фашист махнул рукой в знак согласия и пошёл следом за женщиной. Полицай пошёл вместе с ним, а второй немец остался у входа в погреб.  Всем стало страшно. Особенно, мы заметили, волновалась наша мама. Она волновалась и за нас, и за бабушку и за этих женщин, знавших её и не выдавших, за их детей, которых они сейчас подвергли смертельной опасности.
Может пол часа, а может час, мы сидели в подвале под надзором фашиста. Затем фашистский офицер и полицай вернулись, но женщины с ними не было. Офицер подошёл и спросил, неизвестно к кому обращаясь:
- Wer ist Бердник?
Мама побледнела… Она обвела глазами всех, кто был в убежище. Её глаза просили, умоляли. Хотя она прекрасно понимала, что никто из них не укажет на неё.
Мы прижались к маме… Она целовала нас, успокаивала.
- Не бойтесь, всё обойдется, всё будет хорошо…
- Кте Бердник?  - Заорал фашист на ломанном русском. – Гофорите, сфиньи! Кте она?
Все молчали. Фашист свирепел. Он начал что-то говорить своему подчинённому и полицаю. Последний, выслушав, спустился в наш погреб. Все расступились. Он зверски посмотрел в лица до смерти напуганных женщин и детей и остановил взгляд на маме…
- Ну, выходи! Быстро! – скомандовал он.
Мама. Бледная, без кровинки в лице смотрела на него и молчала. Мы   даже не с плачем,  а с рёвом прижимались к ней.
- Не бойтесь, не бойтесь. Всё будет хорошо…
Мы ещё сильнее прижались к ней. Обняли… Вцепились… Она с трудом разжала наши руки и шагнула к полицаю. Он грубо схватил её за руку и выволок из убежища. На пороге погреба она споткнулась и чуть было не упала. Полицай и немецкий солдат, тот, что нас караулил,  схватили её за локти и повели. Мы смотрели на маму  и уже не надеялись снова увидеть её. Провожали её гробовым молчанием…
Мы вернулись домой, без мамы… Бабушка не расспрашивала нас ни о чём. Не успокаивала… Да мы уже и не плакали, а просто молча сидели в хате и всё смотрели в окно – не идёт ли мама. Мы не понимали, за что фашисты забрали её. Бабушка говорила, что это из-за товарища Сподаренко, мне же казалось, что председатель райисполкома здесь ни при чём. Я вспомнила о том дне, когда мама поздно вернулась домой с тканью. Мне казалось, что всё дело именно в этом. Думала, что она её украла у немцев. Украла… Как я могла подумать так про маму! Какой ужас! Как я посмела! Мне стало стыдно за себя…
Ночью вернулась… мама…
… Её привели в здание городской рады, где теперь помещалась комендатура. За столом, где некогда сидел председатель, теперь восседал комендант – представитель новой власти – толстый фашист, с неприятным бордовым лицом и маленькими глазками, хитро глядевшими из-под круглых очков.
Мама остановилась посередине комнаты. Толстый фашист что-то сказал, обращаясь к офицеру и полицаю. Те поспешно удалились, а солдату, охранявшему маму, составили компанию ещё двое его товарищей по оружию. Затем в кабинет зашёл ещё один в штатском – переводчик,  из местных.
Толстый немец посмотрел на маму поверх очков и спросил:
- Name?
- Наталья Бердник – ответила мама, догадавшись, что он интересуется как её зовут.
- Год рождения? – дальше уже подключился переводчик.
- 1903.
- Образование?
- 3 класса церковно-приходской школы.
Затем последовали ещё какие-то вопросы по части биографии. Наконец он спросил:
- Помогала ли ты русским отступающим частям?
- Каким частям? Я вас не понимаю. – Спокойно ответила мама.
- Герр майор спрашивает о твоей помощи красным частям! – Повысил голос переводчик.
- Как я могла им помогать? – Попыталась удивиться мама.
- Ты готовила им пищу?
- Я? Кто вам такое сказал? Никому я ничего не готовила.
- Кому ты готовила? Сколько их? Куда они ушли?
- Я повторяю вам – ничего я не готовила! И вообще не понимаю, о чём вы меня спрашиваете!
Багровое лицо майора покраснело ещё сильнее. Он что-то заорал по-немецки. Переводчик выслушал и перевёл:
- Герр майор спрашивает тебя в последний раз: ты помогала им? Ты готовила пищу отступающим русским частям?
- Да что же это такое? Что вы ко мне привязались? – повысила голос мама.
Допрос длился долго. Майор задавал вопросы, пытаясь запутать. Орал, запугивал. Вскакивал из-за стола подбегал к маме, махал перед лицом оружием, грозился расстрелом. Набегавшись и наоравшись вволю он усаживался на стул и снова спрашивал.
- Ты не есть глупая! Ты есть притфоряться! – орал фашист.
- Мне нечего притворяться. Я православная.– Сказала она и приготовилась к чему-то.
После непродолжительной паузы фашист заговорил снова.
- Герр майор предлагает тебе работать на немецкое командование. У тебя будет всё: и корова и земля. Твои дети будут учиться. Взамен ты будешь рассказывать обо всём, что тебе известно. Всё и обо всех.
- Что же? Вы меня, верующего человека, призываете стать предателем?
- Герр майор предлагает тебе хорошенько подумать.
- Нечего думать! Не хочу  быть предательницей! – Твёрдо ответила мама.
Фашист смотрел на неё и что-то говорил переводчику. Тот только кивал головой. Выслушав, переводчик обратился к маме.
- Герр майор говорит, что ты пока можешь быть свободна, у нас и без тебя работы хватает, ну если ещё что ни будь подобное произойдёт, герр майор не станет долго с тобой церемониться. Пошла вон!
Мама не сразу поняла, что её отпускают. Она смотрела на фашиста и будто ожидала его приказа.
- Пошла вон! – снова крикнул переводчик.
Мама медленно пошла к выходу.
- Schneller!Schneller! – Заорал фашист.
Солдаты грубо вытолкали маму за дверь. Выйдя на улицу, она быстро пошла домой, оглядываясь назад – не идут ли за ней.
- Ничего я им не сказала. – Вздохнув, закончила свой рассказ мама.
- Так, ты правда помогала? – спросила бабушка.
- Да, помогала. Я в школе убиралась, когда пришли военные и попросили приготовить им еду. Дали продукты. Я, конечно же, приготовила. Они поблагодарили. Материал дали.
- Ты бешенная! – Закричала бабушка на маму. – Ты о детях подумай! Зачем наврала фашистам?
- А что же? Я должна была правду сказать? Они бы меня расстреляли уже…
- Они тебя и так убьют, коли узнают.
Мама промолчала.
- Дура, ты! Дура!  Зачем соглашалась помогать?! – Не унималась бабушка.
- А как же? Как я могла отказаться? Они же наши…
Бабушка обхватила руками голову.
- Дура бешенная. Детей хочет сиротами оставить. 
- Я не хочу быть предательницей…
 Как я гордилась мамой! Как мне хотелось сказать ей об этом, но она очень долго не догадывалась о том, что я всё знаю.
Почти сразу новым «немецким правительством» было издано постановление, по которому все дети до 16 лет подлежали отправки в Германию на принудительные работы. Рассылались повестки, и попробуй не явись… Мне две повестки пришло. Я их, конечно же, проигнорировала. Нашли дуру, так я и пошла к вам добровольно. Щас! Размечтались! Пряталась, как только не исхитрялась. Так продолжалось до марта 1942 года…
К тому времени и отца по тяжёлому ранению с фронта комиссовали. Зажили мы дружно. Все хорошо: и отец дома и все мы живы. Только вот мама часто плакала. Украдкой, ночью, когда мы уснём. Да и заболела она. После того случая несколько месяцев с постели не вставала.
Мы постепенно стали забывать о пережитом. Город наш стали реже бомбить – как же фашистов полно, как бы своих не задеть ненароком. Да и продвинулись эти сволочи глубже, бомбы поберечь надо… Найдётся ещё им применение…
Зиму мы пережили… Ели хлеб вперемежку с какой-то сухой травой, картошку – о это великое счастье… А в основном сахарную свёклу.
…Дом у нас был маленький с совсем крошечными окнами.
Где-то совсем рядом шли бои… А мы мартовским весенним днём сидели в хате. Нас человек восемь собралось. Занавесили окна тяжёлыми одеялами – стало темно и совсем не страшно.
Играли в жмурки… Смех, крик… Будто и нет никакой войны.
Только об этих наших беззаботных играх стало известно городскому старосте.
…К вечеру к нашему дому подъехала машина… Тут же хата наполнилась стуком и звоном стекла. Стучали в дверь сапогами и прикладами, лупили по стёклам маленьких окон.
Тихонечко, еле слышно,  мы пробрались в сени. Там стояла лестница по которой можно было попасть на чердак,  и ещё была дверь, ведущая в хатыну – маленькую тёмную комнатку вроде чулана. Вот, все кто на чердак, кто в эту хатыну спрятались.
В хате  осталась больная мать. Я не захотела оставлять её одну. Моя подруга тоже осталась…
Когда немцы вошли, в хате было темно. Меня и подругу взяли сразу, остальных искать не стали…
В здании городской школы собрали более двух тысяч человек – подростков и детей со всего района.
Две недели нас продержали в этой школе… Почти не кормили и не давали воды.
Настал день, когда нас должны были отправлять.
Родители собрались на городской площади возле школы – пришли провожать. Такая милость была преподнесена людям со стороны новой власти.
Плакали матери… Громко, навзрыд… Собралась огромная толпа людей.
Когда нас начали выводить, обезумевшие от горя матери потянулись к нам. Шли плотной, рыдающей и воющей стеной. Немцы дали несколько очередей в воздух, чтобы разогнать женщин. Было разрешено только отдать скромные пожитки, которые собрали нам на дорогу. В небольшую катомку мне положили сушёных сахарных буряков и несколько лепёшек из гнилой муки вперемежку с опилками. Мама собрала кое-какую одежонку: костюм из того самого сатина и старые ботинки. Весь свой багаж было приказано погрузить на подводы. Нас построили в колонны и повели на Васильков.
Когда нас повели, я видела, как мама побежала куда-то через огороды, вдоль дороги, по которой мы шли. И через несколько десятков метров она догнала колонну.(Откуда только у неё силы-то взялись?) Мама подбежала и бросилась ко мне. Прижала меня к себе, плачёт…
Конвойных было не много… Они не сразу среагировали на неизвестно откуда появившуюся женщину. Колонна остановилась.
К маме подбежал конвоир и ударом приклада разнял наши объятия. Посыпались удары. Мама потеряла сознание. Конвоир схватил маму за косы и оттащил её бесчувственное тело в кювет.
- Мама! Мамочка! – кричала я. Кусала, била, царапала второго конвоира, крепко державшего меня.
Я ни чем не могла помочь маме. Фашист был слишком силён. И мои попытки вырваться только бесили его. Наконец с силой ударил мне кулаком в лицо.
Вот такой я часто вспоминала маму: лежащую в кювете без сознания с окровавленным лицом.
Идти надо было километров 20. Пройдя несколько километров  я в кровь стёрла ноги, да и из разбитого носа и губы кровь шла не прекращаясь. Белая блузка, как старательно выстиранная мамой вся была испачкана в крови: и грудь и рукава.  Отставала, часто останавливалась. Конвоир подгонял, кричал и, наконец, избил. Я совсем обессилила и упала. Меня швырнули на подводу, так что голова свешивалась и болталась как у порванной тряпичной куклы. Но я на это не обращала внимания… Лучше так, но только не пешком на стёртых ногах, под побоями и криком конвоира.
В Василькове нас загнали как скотину в какое-то здание. И выделили для нашей группы маленькую-маленькую комнатушку. Тесно: ни сесть, ни лечь. Под отхожее место определили угол в этой же комнатушки, от чего уже спустя несколько часов стало невыносимо душно.
Вечером нас погрузили в эшелоны. Мы догадались, что нас везут в Германию.
Эшелон шёл очень осторожно, медленно, часто останавливался и долго стоял. Слышался гул наших самолётов, мы научились отличать их по звуку. В нашем вагоне шептали о том, что в этом районе орудуют партизаны, поэтому эшелон идёт так медленно. Высадили нас в Киеве. Так же строем провели в большое каменное здание. Заставили раздеться до гола. Всех независимо от пола. Мы сопротивлялись, но после обрушившихся на нас ударов кулаков и прикладов мы выполнили этот унизительный приказ.
Несколько часов, абсолютно голые мы бегали из кабинета в кабинет. Девочек немцы ещё и подгоняли плётками, а иногда и жутко неприятно хлестали по обнажённому заду. Так мы проходили медкомиссию.
Я комиссию прошла. Признали годной. Годной работать на этих гадов.
Погрузили и повезли дальше. Везли долго и ни разу не дали ни капли воды, не говоря уже о еде. Где-то в Польше эшелон остановили. Мы, щурясь от  яркого солнца, высыпали на перрон. Нас обступили женщины. Одна полька кормила меня супом. Жидким супом  из перловки.  Ах, какой же это вкусный суп. Разве я могла наесться после стольких дней голода?! Женщины предлагали нам взять еду с собой. А куда же я возьму – у меня ни ложки, ни миски. Взяла с радостью кусок хлеба…
Повезли дальше. В каком бы немецком насёленном пункте ни останавливался эшелон, везде отцепляли по вагону. Наш вагон увезли дальше всех в Штутгарт.
Там нас временно поселили в лагерь для военнопленных. Выделили большой отдельный барак, но нас было так много, что мы там едва умещались, ведь помимо нас там были дети и из других эшелонов, приехавшие раньше.
Очень повезло тому, кто умудрился лечь. Мне посчастливилось… Легла, даже уснула… А вот если надо выйти по нужде? Тогда как? Встанешь, проберешься с трудом в угол в конце барака. Придешь назад, а место твоё уже занято. В первый же раз, когда я вот так вышла по нужде, у меня пропала катомка с лепёшками, которые я берегла на чёрный день. А вообще за всё время, что я пробыла в лагере, мне пришлось много ночей проспать стоя на одной ноге.
Подъём в 6 утра. Завтрак – слабый кофе, естественно без сахара и крошечный кусочек чёрного как земля хлеба. В обед – по две маленьких гнилых картофелины и брюква. За брюквой выстраивалась огромная очередь. А я эту брюкву ненавидела, и даже с большого голода есть не могла. Вот и не лезла в эту очередь. Съем гнилую картошку и всё… Наголодалась страшно. Вот однажды и подумала: чем голодать, может лучше и мне эту брюкву есть. Все же едят, только я нос ворочу. Ишь, гордая какая. Я была самая младшая в нашем бараке. Вот поэтому-то, когда снова выстроилась очередь за обедом, я не толкалась и не рвалась, скромно пристроилась в хвосте и смирно ждала своей очереди.
Ко мне подошел здоровенный немец и как заорёт:
- Shnelle! Shnelle, Schwaine!
Толкал, бил. Сильно ударил плёткой. С тех пор я даже не пыталась вставать в очередь, а запах брюквы вызывал у меня страх и отвращение.
Не знаю, сколько мы пробыли в лагере, по всей видимости, больше месяца. Нас снова погрузили в эшелон и повезли.
Высадили в каком-то городе, возле большого красивого дома с колоннами. Нас разместили на большом лугу с ароматной, сочной травой и цветами. От запаха травы стало дурно. Затошнило. Как захотелось съесть эту траву, эти цветы… Они показались мне вкуснее, чем брюква и гнилая картошка. Я огромным усилием воли сдержала себя от этого соблазна.
Мы очень долго сидели на этом лугу. В дом с колоннами часто заходили люди в штатском. Через какое-то время оттуда выходил фашист и громко называл имена и фамилии. Те, кого называли, двое фашистов брали и уводили за тяжёлые двери красивого дома.
Меня тоже вызвали. Сняли отпечатки пальцев и выдали Ausweis. После чего я вернулась на луг.
… Немцам нужна была рабочая сила. Помимо того, что почти каждый немец отбывал трудовую повинность, заводам, фабрикам, шахтам и рудникам не  хватало рабочих рук. Что уж говорить о фермах богатых немцев, которые не прочь бы нанять бесплатных рабочих.
Будущий работодатель подавал на биржу заявление о том, что ему требуется определённое количество работников. Но людей предоставляли в зависимости от того какой у него надел земли и хозяйство.
Мы сидели на лугу и ждали своих хозяев.
Пожилой, полный немец на велосипеде подъехал к бирже. Посмотрел на нас, измученных, голодных, напуганных и скрылся за тяжёлыми дверями. А через несколько минут вышел и подойдя к лугу крикнул:
-Sofia Berdnik!
Меня словно током ударило. Мне стало страшно. Страшно остаться одной. Страшно было осознать, что придется расстаться с подругой.
Мы с Галей обнялись. Плачем. Кричим.
- Schestern, Schestern!
Немец подошел ближе и смотрит на нас.
- Дяденька, возьмите нас обеих! – в отчаянии кричит Галя.
Немец само собой не понимает.-  Zwei, Zwei! – кричу я.
- Nein! – орёт немец. -  Nur eine! – и показывает один палец.
Мы поняли, что он двоих взять не может.
- Wir sind Schestern! – кричу я, обнимая подругу.
-  Nein!  Nur eine! – Не унимается немец.
Взял меня за руку и оттащил от Гали. Вынул из кармана пиджака блокнот и карандаш и быстро написал что-то на бумаге и отдал Гале.
-Adresse!
Я поняла, что он написал адрес, чтобы подруга смогла меня найти.
Мы попрощались, пока немец грузил свой велосипед на какую-то телегу.  Потом подошел ко мне.
- Fahren! – приказал мне, указывая на телегу.
Я медленно пошла. Немец помог мне забраться не телегу и, усаживаясь на козлы буркнул:
- Ich hai;e Otto Kr;ger!
Мы выехали за ворота и направились к нему на ферму – к моему будущему месту работы.
По дороге мы остановились возле какой-то гостиницы. Почти одновременно с нами во двор гостиницы подъехала ещё одна телега. Немец-фермер и двое хлопцев из нашего эшелона слезли с нее, и пошли к двери, над которой красовался надпись: «B;fett».
Крюгер же отправился один.  Но потом совесть у него проснулась что  ли, когда он увидел, что его коллега и мальчиков хочет покормить, вернулся и кричит мне:
- Sofia! Kommen hier, kommen hier! Essen! Essen!  - и чтобы мне было понятно, показывает как нужно essen.
После лагеря есть хотелось ужасно и я с радостью пошла за Крюгером в буфет.
Мы приехали в Фридрихфервальден, небольшую деревушку под Штетеном. А мою подругу Галю привезли на ферму, соседнюю с фермой Крюгера. Помимо неё, там были ещё поляк, француз и двое латышей. Ей выделили просторную светлую комнату с окном на солнечную комнату. Теплую и сухую.
Меня же поселили в маленькую комнатушку с окном на двор. Тёмную. Комната не отапливалась. Пол был выложен кирпичем0,.
Себе хозяева топили, а на мне экономили. Моим единственным спасением  была перина: большая, тёплая  и мягкая. Когда я ложилась на неё, то она поглощала меня своим тёплым телом, обнимала и согревала.
Первое время я целыми ночами не спала – плакала. Маму вспоминала. Я представляла её расстрелянную, лежащую в кювете. 
Придёт утром Крюгер будить меня на работу и увидит, что я вся в слезах и начнёт отчитывать. Он, зараза,  говорил по-русски, но плохо понимал.
- Ты есть плакать?! Не плакать! Я иметь четыре сына на фронт! Фставайт! Фставайт! – орёт, с перины стаскивает.
Незадолго до моего прибытия семью Крюгеров постигло горе – в Финляндии погиб их сын Ивальд. Долго и безутешно горевала фрау Мари. Места себе не находила. А Крюгер очень опасался за судьбу ещё троих сыновей, особенно за Вилли. Он служил в спецвойсках – в охране фюрера.
Вилли Крюгер был единственным нормальным человеком в этой семье. Ему шёл 19 год. Симпатичный парень… Добрый, отзывчивый, он совсем не похож на своих родителей. Очень весёлый. Он всегда жалел меня, из-за чего часто вступал в перепалку с отцом.
Однако, Вилли очень редко бывал дома. Его отпускали на несколько дней  во время посева или уборки урожая, давали увольнительные – раз в месяц.
И он всё время, когда был дома, помогал мне.
Я с самого утра доила коров, убирала в загонах, кормила коров, свиней, гусей – не меньше сотни голов. Потом ещё мою посуду и полы, стираю огромные горы белья. Работы хватало с лихвой.
К вечеру уже на ногах еле держишься…  А фрау Мари начнёт проверять всё ли сыты, везде ли чисто.
Заметила как-то уже поздно вечером, что у гусей нет корма. Я им с утра две огромные корзины моркови принесла. А надо было кормить их два раза в день: утром и вечером. В этот раз я так устала, что совсем забыла про этих чёртовых гусей.
Сижу в своей комнате, разделась уже… Вдруг забегает фрау Мари:
- Sofia! Warum gehst du nicht gef;ttert die G;nse? – Стоит передо мной, руками толстые бока подперла. – Schnelle! – Указывает мне на выход.
Я начала одеваться, а она за руку вытащила меня из комнаты.
- Schnelle!
Я взяла огромную корзину и пошла на поле за морковью. Идти не далеко – с полкилометра, но было уже темно и прохладно, а я в одной сорочке. Уже подошла к полю, как сзади послышались шаги. Оглянулась – бежит Вилли.
- Sofia! Geh ins Bett…  - Тихо  сказал Вилли и взял у меня из рук корзину.
Я очень боялась, что   об этом узнают хозяева. Я осталась на поле с Вилли. Он быстро надёргал моркови и мы вместе вернулись во двор. Он сам высыпал гусям морковь, они с громким гоготом накинулись на неё, так будто я их утром и вовсе не кормила.
Потом Вилли уехал. Его очень долго не было. Больше месяца. Я начала волноваться. И вот наконец, Вилли сообщил, что скоро приедёт в отпуск.
Крюгеры готовились к его приезду. Забили несколько свиней, гусей. Наготовили разнообразных колбас, беконов, шпека.
Приехал Вилли.  Стол ломиться от закусок, от мяса.
Надо сказать, что для Крюгеров это было почти каждодневное меню. Я ела с ними за одним столом. Только вот меню у нас было разное. Завтрак: Крюгеры пьют кофе со сливками и сахаром, едят бутерброды с колбасой. Мой же завтрак – это слабый кофе без сахара и маленький кусочек чёрного хлеба, намазанный противным, приторным кройдэ. Я видела, однажды, как готовился кройде.  Сладкая свёкла парилась в большом котле, потом упарённую свёклу помещали в соковыжималку. Полученный сок варили до тех пор пока он не загустеет и ни превратиться в некое подобие повидло. Туда фрау добавляла ещё и какой-то краситель, от чего эта гадость принимала ярко-зелёный цвет. Вот каждое утро я ела это кройдэ. А ведь мне полагалось и масло. По талонам на каждого члена семьи и работника полагалось по 100 грамм сливочного масла в месяц. Я, понятное дело, этот драгоценный кусок отдавала хозяевам. А вернее сказать, они у меня его попросту отнимали.  На обед Крюгеры опять же употребляли мясо. А мне дадут варёный картофель, иногда польют его парой ложек масла, что осталось от жареного гуся. В основном же моё меню состояло из картошки, политой какой-то жидкостью со слегка уловимым запахом мяса.   Но после лагеря мне и это казалось необыкновенной вкуснятиной. Хлеба в обед не полагалось. Я поем эту картошку, а есть снова хочется. Ежеминутно, ежесекундно… Даже во сне.   
Однажды, после такого обеда фрау спросила меня:
- Du bist satt?
Тебе бы, думаю, фашистка поганая, быть такой сытой.
- Хай тэбэ пранцзы, зъедять! – ответила я по-украински со злостью и вышла во двор.
Потом я имела разговор с хозяином.
-Что ты гофорить фрау Мари?
- Danke schon! – спокойно ответила я.
- Нет! Ты сказать друкое!
- Ich antwortete in der Ukraine, Herr Kr;ger.
Эх, если бы ты знал, фриц паршивый, что я сказала твоей фрау! Это хорошо, что ты «плёхо понимайт» по-русски. А ещё лучше, что ты не знаешь украинского. А сказала я одно из моих любимых ругательств: чтоб тебя черви съели!
Кому война, а кому мать родна. Часто думала я, сидя за одним столом с хозяевами и видя как Отто Крюгер жрёт  мясо. Я вспоминала маму, сестёр и брата, бабушку, отца. Представляла как они голодают.
Вот на завтрак в день приезда Вилли, подали всё разнообразие мясной продукции. Усадили сына на самое почётное место. Фрау Мари хлопочет как наседка: и бутерброд сыну даст, и ещё один. И то и другое и третье. А я хлеб с кройде съела и допиваю свой противный, горький кофе. Вилли посмотрел на меня, а затем бросил презрительный взгляд на родителей. Резко, рывком взял со стола большой нож и, прижав к груди хлебный каравай отрезал от него большой кусок. Губы фрау Мари скривились в презрительной усмешке. Затем взял бекон и отрезал от него кусок, пропорциональный куску хлеба. Хлеб обильно смазал маслом, водрузил на него бекон и протянул мне.
- Essen. Essen, bitte.- произнес он с улыбкой. 
Я  несколько  минут не отрываясь смотрела на бутерброд. Безумно хотелось откусить хотя бы кусочек. Попробовать… Понюхать… Но я ела его глазами, старалась запомнить.  Боялась его взять. Я подняла глаза и увидела доброе лицо Вилли. Уже протянула руку за бутербродом, но, посмотрев на выражение лиц Крюгеров старших,  желание есть как ветром сдуло. «Ишь ты, какой умный - подумала я про Вилли.  – я сейчас этот кусок возьму, а завтра ты уедешь… Они с меня за этот кусок семь шкур спустят».
Я поблагодарила Вилли за предложенное угощение и тихо вышла из-за стола.
Как он посмотрел на своих родителей. Сколько ненависти и презрения было в его глазах. Я прочитала на его лице желание вернуть меня назад и заставить взять бутерброд.
После этого я очень редко видела Вилли. Он не приезжал.
Первые две недели я была так слаба, что не могла поднять неполное пятилитровое ведро с водой. Работник из меня никакой. Крюгер злился, ругался. Орал и топал ногами. Я плакала.
- София, ты плёхо работать! – И указывает мне, где я, что не так сделала.
Однажды я набралась храбрости и спросила, почему, мол, он, такой умный и богатый фермер взял такую малолетку как я? Неужели других не нашлось?
На что услышала историю про девочку, которая в моих глазах стала просто героиней.
До меня у них работала девочка, полька, лет 17. Ох, и девчонка же была – гром! Никому не подчинялась. Поработает немного, надоест… Она пойдёт и запрётся в туалете. Просидит там часов пять.  Крюгер бегает, беситься, орёт. А она выходит и недовольным тоном говорит: «Что же, господин хозяин, мне уже и в туалет сходить нельзя? Не нравиться, сниму сейчас с тебя кепку и схожу в неё!». А вечером она уходила гулять и гуляла до полуночи, а то и позже. Плевать она хотела на  коров, гусей, да и на самих Крюгеров. Гуляла, гуляла, да и нагулялась – забеременела. Какой же теперь из неё работник. Пришлось отправить обратно в Польшу.
- Я взять тебя. Ты есть маленькая. Ты не бегать! Не кулять!
Ох, и предусмотрительный же фриц…
А девчонка-то молодец – не побоялась!
А я боялась всего. Я доила коров, варила еду поросятам, кормила гусей. И никогда, за всё время пребывания у Крюгеров я не выпила ни глотка молока, ни съела ни единой картофелины, что варила свиньям.
Только один раз я решила бороться с голодом. У Крюгеров в хозяйстве было огромное количество кур. И неслись они где попало. Вот я набрала, однажды, с десятка два яиц. Варить не стала. Надеялась съесть сырыми. А я ни разу сырые яйца не пробовала. Ну, думаю, уж наверняка, не противнее брюквы и кройдэ.
Вечером пошла за морковью для проклятых крюгеровских гусей. Взяла с собой эти яйца. Выкопала на поле небольшую ямку, чтобы припрятать скорлупу. Разбила одно яйцо, попробовала -   не вкусно. Противно. Второе… Думала, что другое вкуснее… Третье… так и перебила все.
После войны и ещё несколько лет меня аж мутило при виде сырых яиц. Как увижу жёлто-прозрачную слизь, так сразу вспоминались Крюгеры.
А ведь я могла бы и не голодать. Да пока дою десяток коров можно молока до отвала напиться…
Однажды Крюгер заметил, что у молока снизилась жирность.
Он набросился на меня.
- Donnerwetter Schweine-Hund!
- Что случилось? – спрашиваю с недоумением.
- Ты снимать сливки с млеко! Млеко должно быть жирный!
Я начала ему объяснять, что я не могла выпить столько сливок. С десяти бидонов…
Он и слушать не желает. Орёт и орёт. С трудом мне удалось доказать ему, что это коровы виноваты в том, что жирность снизилась.
Начиналась жаркая пора. Сначала заготовка сена, а затем сбор урожая.
Крюгер косил сам. Иногда Вилли помогал. Я же должна была помогать ему в уборке сена. Была у него огромная телега, на которой он это сено и перевозил. С виду маленькая, а как раздвинет Крюгер полозья телеги, так аж страшно становиться: разве же я такую махину нагружу?! Посадит он меня на телегу.  Подаёт, а я укладываю. Быстро уложим. Он запрягает коня. Я же не умею с такой телегой управляться. Только проехала несколько метров,  так телега чёртова развалилась и всё сено рассыпалось. Крюгер уже бежит и орёт:
- Donnerwetter Schweine-Hund! Слезайт! – хватает меня за руку и ведёт к развалившейся телеге.  – Ты дольжна уметь! Я показать, ты повторить!
Снова загружаем мы сено, а телега опять разваливается. Так несколько раз.
Потом я научилась и очень ловко управлялась с ней.
Сложно было и на посевных работах. Лошадь одна очень уж меня не любила. Противная коняга такая – любимица хозяина. А мне на ней пахать. С Крюгером она идёт ровно, смирно. Как только я заменяла его, тут-то и начинался концерт. Лошадь брыкается, плуг из-под земли выбивает, сама вырывается. Ох, и намучилась же я с ней. Однажды чуть не убила. Думаю, ударю его какой ни будь палкой несколько раз. Пусть Крюгер меня за это убьёт, хоть от мучений избавлюсь. Подошла поближе и поняла, что не справлюсь я с этим боровом.
На уборке урожая работали, что называется, всем миром. Соседка Крюгеров – старая и очень добрая фрау часто помогала нам. Но трудно ей было работать. Копаем картошку. Крюгер её выкопает специальной лопатой, в которую запрягали лошадь – она тянет и выкапывает. А собирали уже вручную. Я соберу свою грядку, вижу, что старая фрау отстает, соберу за неё. И дальше. Она улыбнётся, поблагодарит.
Меня же соседи часто просили у Крюгера «в аренду». Он не отпускал. Только раз отпустил к соседям поработать. Мне у них очень понравилось. Мягкие, добрые люди. Ни разу голоса не повысили, не ударили. А как кормили. Те несколько дней, что я у них работала,  казались мне раем. Макароны с мясной подливой, кофе с сахаром, вкусный, ароматный белый хлеб с маслом. Я ела, хозяева удивлялись: чем это меня таким кормил Крюгер, что с таким удовольствием ем их скромную (по сравнению с крюгеровской) пищу? Не могло прийти в голову этим небогатым людям, что мой хозяин, считавшийся местным богатеем, кормит меня хуже своих собак.
К Крюгеру на помощь соседи не очень-то рвались. Его не любили за скупость и паскудный характер.
Только вот эта старая фрау и помогала ему. К ней же Крюгер меня вообще никогда не пускал.
Работал у неё парнишка один из нашего города – Иван. Красивый чернявый хлопец. Мы с ним, можно сказать, любили друг друга. Вот поэтому-то и не пускал Крюгер меня к этой фрау. Боялся, что я как та полька загуляю.
А Иван навещал меня. Встречал в поле, во время уборки урожая, да и так иногда забегал. Приходил всегда с подарками. То яблоко, то конфету – всё, что хозяйка даст, принесёт. А один раз принёс чулки… Красивые… 
Для меня он был героем.
В один прекрасный день мне показалось, что я навсегда потеряла своего Ванечку.
Мы работали на уборке картофеля. Как обычно собрались все, даже местный бургомистр присутствовал. Ходил и контролировал.
Уже собрали всё, погрузили. Я ужасно устала – шла, еле передвигая ноги. Крюгер начал меня отчитывать, что, мол, я так медленно плетусь?
- Ты иметь много работать! – заорал он.
Я не нашла в себе силы даже чтобы ответить ему. Промолчала.
- Ты меня слышать?
Я молча кивнула.
- Schnelle!- Рявкнул он и сильно, грубо толкнул в спину.
Я не удержалась на ногах и упала. Крюгер рассвирепел. Он начал что-то орать, ругаться. Взял меня за шиворот, встряхнул и поставил на ноги.
- Donnerwetter Schweine-Hund! – завопил Крюгер и ударил меня по лицу.
Я зашаталась и медленно пошла. Иду, а сама слезами обливаюсь.
Услышала неподалёку решительные и тяжёлые шаги. Испугалась, но ускорить шаг не было силы. Оглянулась – позади шёл бургомистр. Он поравнялся со мной и остановился. Начал что-то говорить громко, отрывисто – ругаться. Толкает меня в спину, подгоняет. Ну не могу я идти быстрее, хоть ты что со мной делай. Ещё сильнее заплакала. Мои слёзы взбесили бургомистра. Он с размаху, что было сил ударил меня кулаком в ухо. У меня аж искры из глаз посыпались. Упала на землю, голову руками обхватила. Свернулась калачиком. Слышу – бежит кто-то. Это мой Ваня, Ванечка, Ванюша. Родненький, любимый… Ненаглядный мой.
Он набросился на бургомистра с кулаками. Пару раз он ему по челюсти двинул.
- Ваня! Не надо! Не трогай его!  - кричу, слезами заливаюсь, пытаюсь оттащить его.
Вижу у Вани из кармана пистолет торчит. Испугалась. Как бы не убил он этого фрица поганого. Оглядываюсь по сторонам – никого нет поблизости. Никто не видел этой сцены.
Разняла их с трудом, когда Иван бургомистра уже на землю уложил.
Ваня молча отошёл от лежащего на земле толстого пожилого немца и ничего мне не сказав побежал в сторону леса.
Я ждала его. Но он так и не появился. Не дождалась его и старая фрау. Она должна была заявить в полицию, но почему-то не сделала этого. Не заявил и бургомистр.   
Ранней весной 1945 начали немцы землянки копать.
Крюгер дал мне лопату и приказал как можно быстрее вырыть большой ров.
Целый день я крутилась как белка в колесе. Копаю как для себя. Из сил выбиваюсь. Соседи видят это и крутят пальцем у виска. Ненормальная мол, для кого трудишься! Только зря силы тратишь!
- Langsam! Langsam!  - кричали мне соседи и подшучивали.
К середине марта немцы всерьёз обеспокоились. Из уст в уста переходили страшные байки о «русс сольдатен», которые отправляют всех в Сибирь. А тем, кому в Сибири не хватит места они отрежут уши или какие либо другие органы. Немцы верили в эту брехню.
Да, герр Крюгер, тут-то   тебя твоя землянка не спасёт. Тикать тебе надо!
В один прекрасный мартовский день Крюгеры собрали в свою огромную телегу манатки и собрались было тикать. Все соседи уже уехали, а они что-то припозднились. Я тоже с ними собралась.  Не хотелось мне оставаться одной в опустевшей деревушке. Крюгер не хотел меня брать. А как же? Кто же кормить будет его коров, свиней, гусей? Но потом, всё же погрузил мои пожитки на телегу и покатили мы на запад. На окраине какого-то небольшого городка все «беженцы»  поселились в огромном доме. В нём было не меньше сотни комнат. А во дворе стояли огромные сараи и загоны для скота.
Крюгер несколько дней бегал на свою ферму кормить скот, а потом привёл несколько коров. Успел. К вечеру Фридрихфервальден заняли наши войска. А через несколько дней Красная Армия пришла и в городишко, где мы временно поселились. Тут-то немцам уже было не до скотины и вещей – они уходили спасая свои шкуры от страшных «русс сольдатен». Бросали все. Крюгер не успел. Я не знаю при каких обстоятельствах он погиб. Уходя, фрау Мари подошла ко мне и рыдая сообщила о гибели господина Крюгера. Думала я ей посочувствую. Ага! Жди! Сейчас я вместе с тобой расплачусь.
- Подох и хер с ним! – сказала я рыдающей фрау.
 Не было у меня ни капли жалости ни к Крюгеру ни к его жене.
- Was? Was? – спрашивала фрау Мари, не понимая ни слова.
Через несколько дней я оказалась на пересыльном пункте для репатриантов. Там я встретила своего Ванечку. В одном бараке оказались. Он ничего не рассказал мне о том, где был с тех пор как убежал от хозяйки. Как ни допытывалась я у него – не слова не сказал. А потом мне всё равно стало – главное, что живой. Мечтала, как вместе вернёмся, как потом поженимся. Но радость моя была недолгой. Расстались мы с ним. Его отправили на работы по расчистке завалов в городах, а через несколько дней и мне работа нашлась. Приехали какие-то люди из-под Смоленска и забрали нас, в основном девчонок, для сбора скота, что разбрёлся по территориям.
Огромное стадо из 2 тысяч голов крупного рогатого скота разбили по 200 голов. При каждом таком стаде по 10 человек, это считай по 20 голов на человека.  Гнали и днём и ночью с небольшими привалами. Гнали в весеннюю распутицу, летний зной и осенние заморозки. Гнали с марта по октябрь…
Трудно было. Скот немецкий в стаде ходить не привыкший. Да и вообще не привыкший к таким долгим переходам. У хозяев-то корова эта стоит и ждёт пока ей принесут охапку сена. Съела и никаких тебе забот. А тут надо идти и самой пищу добывать. Но это ещё пол беды. Настоящая проблема была в том, что не все территории были ещё разминированы. Не поведёшь же корову по дороге. Идёшь по полю и не знаешь, вдруг оно заминировано. Я шла почти с самым последним стадом. И путь нам «разминировали» головные стада. Хорошо ещё если сразу… На куски… А то лежит с оторванной ногой или распоротым животом… Ревёт страшно.
Иногда позавидуешь животному. Оно не думает, а значит и не понимает, ни осознаёт. Не знают коровы, что поле по которому они идут несёт им смерть.
А мы видели, как рвались на минах первые стада и дальше уже каждый шаг даётся с трудом.  Да и коровы-то эти немецкие не пойдут, если не будут впереди себя видеть человека. А шаг сделать страшно. Но пастухам, «везло». Смерть всех миновала.
Часто ночевали в полях. Дежурили по 2 человека у стада. Однажды, в мою «смену» коровы разбрелись. Четыре коровы отбились. Мы с подругой перепугались. И искать идти страшно и не найдёшь – за пропажу коров по голове не погладят. Всю ночь бегали по полю, пока не нашли своих коров в соседнем стаде.
Коровы по пути телились.  Мы собирали телят и ждали, пока подъедёт подвода, которая заберёт их. Затем телят отдавали на мясо. Подводы отставали от стада на несколько километров. С телятами дежурили тоже по очереди. Я очень боялась. Вот сижу, однажды. Кругом лес, а в лесах войска… Мне семнадцатый год шёл, грудь из-под кофты выпирает. Сижу, значит, по сторонам оглядываюсь, не идут ли сюда… В километре подвода тащится  еле-еле. Несколько человек вышли на опушку леса и пошли в моём направлении. Мне  стало страшно, хоть бросай телёнка и беги. А бежать-то уже поздно. Вот они. Кричат мне что-то, совсем близко. Подошли… Смотрят, улыбаются.
- Ты кого ждёшь, красавица? – спрашивает самый молодой.
- Подвода вот-вот подъёдет и меня заберёт. Князь  очень строгий.  – Враждебно отвечаю я.
- Что за Князь такой?  - разразились смехом солдаты.
- Дядька Князь! Он сейчас подъедёт. Вон подвода идёт. – Указываю я на движущуюся вдали подводу.
Князь была фамилия деда, на подводе перевозившего всякий груз и телят в том числе. Он тоже на фрицев работал. А сейчас его «прикомандировали» к стаду.
Солдаты рядом со мной на луг уселись.
- И откуда топаешь, красавица?
- Из Германии. – Огрызнулась я и отодвинулась от солдата, совсем рядом со мной сидевшего.
- Что боишься-то? Мы же свои! – Говорит с улыбкой один.
Я смотрю на них, то и дело одёргивая юбку, чуть прикрывающую  колени в рваных чулках. Коротка та самая юбка, сшитая мамой из проклятого жёлто-крашенного сатина.
- А что у тебя с ногой?  - интересуется один, заметив, что ноги-то у меня одна тоньше другой.
- Застудила. – Покраснев ответила я. – Когда зимой за дровами в лес ходила.
Крюгер часто поздней осенью посылал меня  за дровами. Да и зимой я часто ходила в ближайший к деревушке лес. Обуви-то у меня не было. Только ботинки, в которых меня в Германию угнали и всё. Я летом их не носила – берегла, чтобы зимой было в чём ходить. Крюгер выдал мне шлёпанцы, в которых я проходила  четыре весны и три осени. Вот и застудила ногу. Думала, что отморозила – припухать нога стала. А потом смотрю вроде как усохла.
Софья Михайловна встала из-за стола и показала на ноги.
- Видишь?
Ноги, обутые в тёплые, наподобие валенок, сапоги, действительно были разные. Одна нормальная, а вторая, завязанная старым платком в два раза тоньше, с выделяющими под кожей венами.
После нескольких минут молчания она продолжила.
…Подъехала подвода. Я со всех ног понеслась к ней, забыв про телёнка. Залезла и сижу. Солдаты меня с подводы стягивают.
- Останься, красавица! Останься! – кричат.
- А ну, пошли вон! Чего привязались к дивчине?  - Рявкнул на них Князь.  – Забирайте телёнка. Мясо будет!
Пригнали мы скот в Смоленск в начале октября. Почти пол года шагали мы через половину Европы с несколькими тысячами голов скота.
В Смоленске выдали нам некие «премиальные» по тысяче рублей.
Пора и домой возвращаться. Но как?
Несколько дней мы провели на вокзале. Я, моя подруга и тётя Шура.
Тёте Шуре было немногим за сорок, но выглядела она гораздо старше своих лет. В сорок первом её и всю семью: мужа, двоих детей и даже старенькую мать угнали в Германию. А  белорусскую деревню сожгли дотла.
Они всей семьей работали на фабрике. А весной 45-го она потеряла свою семью на пересыльном пункте.
 И все эти полгода, что мы гнали скот, бедная женщина не находила себе места. Она часто вспоминала про своих детей. Даже ночью разговаривала с ними. Мы её жалели. Когда приходила очередь тёти Шуры ночью на привале стеречь стадо, мы стерегли за неё. Делили с ней пополам и свой хлеб и деньги, что получили, тоже хотели отдать ей. Она не взяла. Не могла, не хотела…
Мы сидели на смоленском вокзале и с завистью провожали поезда, что уходили на запад. Несколько поездов прошли на Киев.
На гражданский поезд билетов не достать, а в военный эшелон разве пустят?
Подходили к концу третьи сутки нашего ожидания поезда.
Тебе, как журналисту наверняка интересно наблюдать за людьми. За их эмоциями. Утешиться чужой радостью, разделить чужую боль… Встречаешься с людьми глазами… Грустно-опустошёнными, наполнёнными глубокой, безграничной болью, а иногда искрящимися радостью… У тёти Шуры глаза были мутными, как у мертвеца. Казалось, навсегда в них поселилась неуёмная тоска и забота. В её глазах не было слёз – они кончились, иссякли.  Но в тот вечер её глаза преобразились. 
Каким-то необыкновенным огнём наполнились они, когда мимо нас прошёл статный офицер лет тридцати. Высокий, крепкий… Красивый.
- Володя! - Каким-то чужым голосом закричала тетя Шура.
Офицер оглянулся.
Тут же она бросилась к нему. Крепко сцепила тонкие худые руки на его шее и застыла. несколько минут они сжимали друг друга в крепкий объятиях.
- Володенька, миленький! – тихо произнесла тётя Шура. – Братик, мой родной…
Офицер нежно гладил женщину по голове.
Встретила тётя Шура родного человека. Отраду свою и надежду.
- Я уже несколько месяцев ищу тебя.
- Где дети? Тебе что ни будь известно о детях?
- Не беспокойся, сестра. Все дома. И мама и  муж твой и дети. В родном селе. Только тебя искали. – С улыбкой произнёс офицер. – Но теперь всё позади. Идём, сестра.
-Нет, Володя, постой! Надо помочь сперва этим девочкам. – Тётя Шура указала на нас. – Если бы не они, меня бы уже и не было. Не знаю, что бы я без них делала.
Офицер подошёл к нам. Мы с подругой встали.
- Огромное вам спасибо, девчата.  – И пожал обеим руки: сначала мне, а потом подруге. – Что я могу для вас сделать?
- Нам бы до Киева добраться. – В один голос ответили мы.
- До Киева? Устроим! – Улыбнулся он.

- Ну, девчата, через час ваш поезд. – Сообщил он вернувшись. – А мы с Шурой позже уёдем.
Как мы обрадовались. Пока мы ожидали поезда, тётя Шура рассказывала брату о нас. Мы лишь стеснительно улыбались и опускали глаза.
- Вот и ваш поезд! – Сказал офицер, как только к платформе с грохотом подошёл эшелон.- Идёмте, помогу вам.
Он проводил нас и посадил в вагон. На маленьком обрывке газеты он написал адрес.
- Девчата! Ещё раз спасибо вам! Если понадобиться помощь, обращайтесь по этому адресу.
Потеряла я где-то в дороге листочек с адресом. Не запомнила даже фамилию этого офицера. Помню только: Житомир. Госпиталь. Военврач, капитан Владимир.
Хотя и по этим данным можно было бы его разыскать…
Только поздним октябрьским вечером я добралась до дома, где меня уже и не ждали. Мама  как увидела меня так и окаменела будто.
-Мама! Мамочка! – Бросилась я ей на шею.
- Соня, доченька. – Шепчет мать. – Соседка, дура… Сказала, что тебя с поезда… Когда из Германии… Она видела, как ты разбилась…
- Нет! Мама! Я вернулась!
- Мы по тебе сегодня поминки справили…
Софья Михайловна надолго замолчала. Я  не решаясь ни о чём спрашивать её.
-Ты узнала всё, что хотела?
-Да… Но…
- Дальше что? Дальше-то… Не дождалась я своего Ванюшу. Его в армию призвали. Письма писал часто, пока служил. Но не вернулся он в наш город.  Дальше я вышла замуж, нарожала детей. Вот сама видишь.
Снова наступило продолжительное молчание.
- Вот ты меня выслушала. Спасибо тебе за это. Сидишь вечерами, вспоминаешь, а поделиться воспоминаниями не с кем. Вот тебе рассказала…
- Это вам спасибо Софья Михайловна.
- Да что ты всё на «вы»?! Не чужие люди всё-таки.
- Спасибо, тётя Соня…
- Вот! Другое дело! Допиваем чай и спать. Поздно уже.
Душно-тёплая июльская украинская ночь заглядывала в окно. Тихая улица Зелёный Гай погрузилась в сон.
Только в тишину этой ночи ворвались страшные, не мирные звуки. Голоса… Из чужих воспоминаний…
2010-2011 годы