Дневник 59. Чужой

К дню рождения Рубцова

Кто-то сказал, что настоящая поэзия должна как можно дальше уводить от самоё себя. Так и вчера произошло, когда перебирал четки двух рубцовских стихотворений: «Неизвестный» и «На ночлеге».
Чем дольше я мусолил в памяти первое, тем больше уверялся в недокументальности его. Вряд ли Рубцов стал пересказывать НЕЧТО СЛЫШАННОЕ, не был он таким поэтом. Он никогда не был просто пересказчиком… Это поэт, возможно, самый лирический последних лет 50-60…
Нет, это было, по моему разумению, гипотетическое построение своей судьбы, расширение поэтическим воображением СВОЕЙ ситуации, пусть так и не доросшей, по известным причинам, до поэтической гиперболы «Неизвестного». Напомню вам его, чтобы не искать:

Он шел против снега во мраке,
Бездомный, голодный, больной.
Он после стучался в бараки
В какой-то деревне лесной.

Его не пустили. Тупая
Какая-то бабка в упор
Сказал, к нему подступая:
– Бродяга. Наверное, вор…

Он шел. Но угрюмо и грозно
Белели снега впереди!
Он вышел на берег морозной,
Безжизненной, страшной реки!

Он вздрогнул, очнулся и снова
Забылся, качнулся вперед…
Он умер без крика, без слова,
Он знал, что в дороге умрет.

Он умер, снегами отпетый…
А люди вели разговор
Всё тот же, узнавши об этом:
– Бродяга. Наверное, вор.

Увы, далеко не всегда в дорожных его мытарствах встречались старухи «Русского огонька» и старики «На ночлеге»… Увы.
Деревня и отторгала незнакомое, непривычное. И люди порой относились к нему с подозрением и даже враждебно. Ибо кто такой поэт для деревенских? Тунеядец. По крайней мере, человек очень НЕ СВОЙ, чужеродный.
Мало ли тому примеров в литературе и в нашей жизни.
Дмитрий Стахеев в книге «Глухие места» пересказывает со слов Ивана Шишкина:
«Где-то на Каме, во время моей работы в лесу, подошел ко мне крестьянин и долго молча рассматривал мою работу, потом посмотрел мне в глаза и спросил:
 – Ты чего же это тако, поштенный, здесь делаешь?
 – Отойди, пожалуйста, ты мне мешаешь рисовать, встань подальше и смотри сколько тебе угодно, – отвечал я ему.
 – Да ты чего же это, образ, что ли, делаешь?
 – Не образ – видишь, что я лес рисую.
 – Вот выдумал каку пустяковину, на что она тебе?.. Брось лучше.
 – Зачем бросать? Вот порисую, мне деньги за нее дадут.
 – Кто даст деньги? За что тут давать?
 – Дадут; кому нужно будет, тот деньги даст.
 – Эка выдумал! Где же такова человека найдешь? Есть за что тут деньги давать…
 – Я продолжал работать. Мужик всё стоял и смотрел.
 – Може, и найдешь какого дурака, а только умный не возьмет, на что она?
 – Да отстань, иди своей дорогой. Я тебе не мешаю, и ты мне не мешай.
Мужик помолчал, пожался и стоял по-прежнему рядом.
 – Ты дерево, что ли, делаешь?
 – Да, дерево.
 – Которо дерево-то?
Я указал ему на старую сосну.
 – Эка нашел! Выбрал тоже. Эх ты! Како это дерево, на что годится, така дрянь, не видишь, что ли, оно ведь гнилое. Вот дерево, хошь на мачту ставь!
Мужик махнул рукой, сказав:
 – Эх ты!
И ушел с полным сознанием того, что чудак человек не знает, что делает».

Кто думает, что времена ТАКИ прошли и наше бугамарательство для многих не «дрянь», – глубоко идеализирует жизнь. Особенно консервативную деревенскую…
Другое дело, как мы управляемся с таковой мыслью деревенских – «чудак человек не знает»… Как ставим себя, или не ставим вовсе.

Как-то в начале 2000-х пришлось мне пожить у старика лет 75 в районе «Гарема» (так называют один из уголков Вельска). Проработал он всю жизнь в сельском хозяйстве. И не на последних ролях порой. Жил я трудно. Осваивал азы журналистики, создавал в городе правозащитный центр, жил по нескольку дней вдали от семьи, не хватало денег. Павел Григорьевич взял к себе на постой почти за так. Принеси дров, натопи печки в доме, свари сам себе, если что – покорми кошку и песика, – вот и все дела. Ходил старик едва-едва. В субботу его навещала его бывшая жена, мыла его в ванне на кухне или водила в баню. На мои «занятия» чтением и писаниной он смотрел весьма подозрительно, всё порывался сказать что-то в осуждение, маленькими, живыми, пытливыми глазками наблюдал за мной. Был не дурак выпить. Водка еще заглушала его не очень приятную боль в низу живота. И как-то за столом не выдержал и брякнул-таки: тунеядец ты! Ему стало легче…
Ладно, дед. А тут односельчане, один из которых сосед, взялись меня уму-разуму учить во время одного из застолий. Неравнодушно прочли они наши первые четыре коллективных сборничка поэтических, а меня забраковали:
 – Не, Палыч, ты не обижайся, конечно. Смотри как у А.А всё складно: осень-просинь, трава-дрова, а у тебя х… полная! Хрен просс…., что ты там навалял: колодец какой-то , внук в колодце звезду ведром достает… Занесло тебя, Палыч… И ни рифмы какой! Чо, не умеешь, что ли?
Выпив еще стопки две-три, мы стали таскать друг дружку за шкирки, правда, это не было уже никак не связано с моими «хоккуистскими» и «танкистскими» опытами, но, думаю, понимание ими моего невежества в поэзии услаждало и мою физическую выволочку в их глазах. Не обошлось и без примирительного похлопывания по плечу: мол, научишься, да и драться тоже подучим… Хорошие, впрочем, мужики, без всякого там но…
…А у Рубцова «мерещится» драма. И кажется мне, в творческом подтексте стихотворения «Неизвестный» жутковато проглядывает она…